Иннокентий Анненский - Сочинения гр. А. К. Толстого как педагогический материал. Часть первая. Лирика

• Название: Сочинения гр. А. К. Толстого как педагогический материал. Часть первая. Лирика
• Автор: Иннокентий Анненский
• Жанр: Литература 19 века

«Немногим из русских поэтов, может быть, немногим из поэтов вообще, пришлось расти, воспитываться и развивать свой талант при таких благоприятных условиях как покойному гр. А. К. Толстому. В своем известном автобиографическом письме к флорентийскому профессору А. Де-Губернатис он говорит, что детство оставило в нем самые светлые воспоминания и в самом деле, как прекрасно развили его поэтическую натуру: разумное и тщательное воспитание, жизнь среди благодатной южной, и вместе с тем родной, природы; мир искусства, который был открыт ему с самого нежного возраста…»

---

Лживым зеркалом могучие размеры

Лукаво придает ничтожным мелочам.

Но обратимся к характеристике душевных настроений изображаемых Толстым в лирике. Воспоминание – вот одна из излюбленных им лирических тем. Сюда относятся пьесы: «Ты помнишь ли, Мария», «Ты знаешь, я люблю там, за лазурным сводом», «На нивы желтые нисходит тишина», «С тех пор, как я один, с тех пор, как ты далеко», «Смеркалось, – жаркий день бледнел неуловимо», «Ты помнишь ли вечер, как море шумело», «У моря сижу, на утесе крутом», «То было раннею весной», «Дождя отшумевшего капли». В этих стихотворениях можно отметить несколько различных типов. Во-первых – воспоминание, воссоздающее поэту картину прошлого, на которую он любуется; при этом воспоминание не соединяется ни с каким определенным чувством – чувство утраты сказывается очень слабо, по крайней мере такова первая из указанных пьес и стихотворение «Ты помнишь ли вечер, как море шумело». Затем, воспоминание, которое не вызывает определенного образа, но повторяет целый ряд впечатлений, которые все рождают одно, основное в пьесе чувство – раскаяние – («На нивы желтые нисходит тишина»). Наконец, воспоминание может воскрешать перед поэтом один образ, но с отчетливостью и силой галлюцинации (у Толстого это образ любимой женщины в пьесах на стр. 323 и 324 1-го т.). В одном из самых прочувствованных стихотворений гр. Толстого «То было раннею весною» сожаление о безвозвратном прошлом красиво выражается рядом повторений в начале и конце куплетов и восклицаний:

То было в утро наших лет.

О, счастье! о, слезы!

О, лес! о, жизнь! О, солнца свет!

О, свежий дух березы!

В этих восклицаниях не чувствуется ни малейшей монотонности, несмотря на их обилие, и как грациозно выражают они состояние души автора; он будто ослеплен открывшейся перед ним картиной, которая так не похожа на настоящее, и не знает, чем больше любоваться, о чем больше жалеть. Если возможно воспользоваться этим выражением, я назвал бы такое отношение к своей грусти, лирический скупостью: поэт не тратит слов для жалоб, для сопоставления прошлого с настоящим, и тем живей и драматичней представляется нам его душевное состояние. В пьесе «Дождя отшумевшего капли» представляется, как поэт сидит под кленом; он задумался, сожалея о прошлом, когда он был чище и добрей. Соловой поет над ним так нежно, будто хочет сказать ему, что он напрасно грустит, и что былое время должно воротиться. Стихотворение производит сильное впечатление искренности, может быть, опять-таки оттого, что автор нисколько себя не жалеет, а спокойно говорит, о чем он думал, и объясняет, отчего он прежде был лучше. Впечатление тихой грусти дается всей картиной, а не выражениями грусти на словах или в восклицаниях.

Чувство любви к женщине в разных формах и стадиях своего развития наполняет значительную часть лирических пьес Толстого. Почтенный профессор О. Ф. Миллер в очерке, напечатанном в Вестнике Европы вскоре после смерти гр. Толстого, прекрасно отметил характер любви в его поэзии – это идеально чистое выражение чистой любви. Здесь нет страстности Альфреда Мюссе или Пушкина – идеализм душевный красоты, внешняя красота, как отражение идеальной, родство душ, грусть разлуки, воспоминание – вот элементы его любовных стихотворений. В самом увлечении, которое заставляет поэта очертить свою буйну голову, слышится не голос слепой страсти, а трепетание души, которой грезится, перед которой будто мелькнул на мгновение дорогой, долгожданный идеал, и вот человек боится нарушить холодным размышлением эту священную минуту.

Мы могли бы проследить в пьесах Толстого целую историю любви – встречу и увлечение, страсть, счастье, разлуку, смерть и воспоминание, в этом цикле не может быть, конечно, и речи о густоте чувственных красок, о цинизме, простодушном ли, как в наших былинах, или искусственном, как у Парни, Бальзака, Гонкура, о дразнящих недомолвках Жорж Занд или Гюго, которые делают так часто недоступным для школы чтение эротической поэзии. Есть в этом круге стихов Толстого несколько пьесок, которые меня привлекают и которые я считаю полезными для русской школы, для юношества. Гр. Толстой, конечно, поэт не для детей, и у него нет, или почти нет, чтения для детского возраста, какое можно найти у Пушкина, Майкова, Некрасова, Никитина, Полонского, Плещеева и многих русских поэтов. Но зато как-то особенно сродни ранней юности изящный, идеально-чистый, порой мистический характер его поэзии. Он роднит Толстого, как роднит Полонского, с тем временем человеческой жизни, когда душа полна неясных и высоких стремлений, когда в уме толпятся начатки, обрывки, эскизы тысячи мыслей когда глаз ищет идеально-прекрасных образов, ухо ждет мелодических сочетаний. Слова: «любовь», «женщина», которые как-то особенно тщательно выключаются из нашего школьного чтения, выключаются не по праву, особенно теперь, когда юноша сидит на школьной скамье до 20 лет. Все дело в красках и формах, которыми мы облекаем законные стремления человеческого сердца.

Покойный Некрасов, в последние годы своей поэтической деятельности, дал нам в стихах, глубоко прочувствованных и сильных, хотя местами набросанных с лихорадочной небрежностью, прекрасный, горячо-любимый им образ матери. Гр. А. К. Толстой обрисовал нам образ другой, неизвестной нам, но любимой им и прекрасной женщины. Оба эти образа в поэтической своей обрисовке не должны остаться чуждыми русскому юношеству. Уважение к женщине, чувство, к сожалению плохо развиваемое в наше время, должно поддерживаться изучением поэзии: всякое уважение поддерживается именно идеальным представлением о предмете уважения, а таковое и дается нам поэзией. Героиня уважения Толстого представляется нам доброй и тихой – один вид ее мирит людей с горем, делает их добрей. В ее наружном спокойствии сквозит вечная грусть; эта грусть не безотчетна: она происходит от того, что нежное сердце этой женщины стыдится своего счастья: все хорошее в окружающем, даже свет солнца, тень дубравы, самый воздух – точно кажутся ей «стяжанием неправым» чем-то таким, что она отняла у других, что есть не у всех людей в таком изобилии.

Между тем, у нее в действительности очень мало, даже совсем нет счастья; но себя она не жалеет, потому что мысль ее прикована постоянно к скорби других людей. Это прекрасное созданье является жертвой тревог жизни; в мягкой и робкой душе ее нет силы для борьбы и сопротивления; как оторванный листок, который плывет по течению, как сизый дым, который не смеет бежать к облакам, она смята выпавшим ей на долю страданием; точно лощинка, которая одна, в светлый весенний день не цветет, покрытая тенью от высоких гор, а вся заливается холодными ручьями талого снега, – ее сердце принимает отовсюду «чужое горе». Мы рассмотрим только три стихотворения, но и в них, мне кажется, намечены отчетливо черты идеального женского образа. Конечно, эпос и драма могут дать образ более яркий, отчетливый, более жизненный, но и у лирики есть свои преимущества: одушевление в передаче и яркий идеализм в обрисовке.

Интересно сопоставить также несколько лирических пьес для выяснения образа самого поэта. Мы говорили выше не столько об нем, сколько об его идеалах и свойствах его поэзии. В стихотворении «Пусть тот, чья честь не без укора», автор рисует свободолюбивого поэта, который не боится врагов и не льстит друзьям, его свободное чело склоняется перед тем, что кажется ему самому светлым и чистым. Этот образ повторяет Пушкинского идеального поэта. Ни один из двух враждующих станов не может привлечь к себе свободного певца – ни западники, ни славянофилы, которые, очевидно, подразумеваются здесь, не назовут его своим, но не потому, чтобы он был межеумком, а потому, что мир, в котором он вращается, его субъективный мир, не знает деления на эти лагери, а еще потому, что ему ненавистен мелочной партийный раздор в борьбе, где зачастую, за придирчивым притязанием на непогрешимость забывается идеальное стремление к истине. Сомнения, борьба, временами горечь разочарования и даже отчаяния – ничто не остается чуждым живой душе поэта; обновлением и возрождением является для него возвращение к тем дорогим поэтическим идеалам которые озаряли его юность. Поэт – созерцатель и художник не мог и напрасно старался сделаться светским или чиновным человеком.

Ой, честь ли (говорит он)

Гусляру-певцу во приказе сидеть,

Во приказе сидеть, потолок коптить.

Ой, коня б ему, гусли б звонкие.

Ой, в луга бы ему, во зеленый бор.

Бог создал его зорким, задумчивым любителем природы и всего прекрасного, – у него нет практического смысла:

И все люди его корят, бранят, говоря:

«Не бывать ему воеводою,

Не бывать ему посадником,

Думным дьяком не бывать ему,

Ни торговым делом правити».

На закате дней шум осенних падающих листьев, который прежде совпадал с оживленнейшей порой его творчества, шепчет ему как бы отпуск с поэтической службы: