Пьер Шоню - Цивилизация Просвещения

• Название: Цивилизация Просвещения
• Автор: Пьер Шоню
• Издательство: У-Фактория; АСТ
• Жанр: Культурология
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-9757-0332-3; 978-5-9713-8358-1

Пьер Шоню, историк французской школы «Анналов», представляет уникальную в мировой культуре эпоху европейского Просвещения, рожденную из понятия прогресса (в сфере науки, технике, искусстве, общественных структур, философии) и приведшую к французской революции. Читатель увидит, как в эту эпоху повседневность питала дух творчества, открытий и философских размышлений и как, в свою очередь, высокие идеи претворялись на уровне обыденного сознания и мира материальных вещей. Автор показывает, что за великими событиями «большой» истории стоят не заметные ни на первый, ни на второй взгляд мелочи, играющие роль поистине пусковых механизмов исторического процесса. Попробуйте задуматься, каким образом завезенная англичанами из колоний привычка пить чай привела к увеличению продолжительности жизни европейцев и возможности получить лучшее образование, или, например, поразмышляйте, какая связь между «Энциклопедией» просветителей и заменой в домах XVIII века сундуков шкафами.

---

Чтобы подорвать основы креационизма, потребовалось немало катаклизмов, целый век постепенного наступления историзма, влияние социальной структуры и окружающего мира, в котором благодаря прогрессу, совершавшему свою практическую работу, изменчивость вещей, существ и структур мало-помалу сделалась достоянием повседневного человеческого опыта, тем, что испытывалось в течение одной Человеческой жизни, статистически ставшей дольше на десять лет. Чтобы понять логический выверт Жюссьё, необходимо вернуться к старому доброму здравому смыслу традиционного общества. При этом нет нужды обращаться к библейскому конкордизму. Или тогда уж придется зачислить в ряды христианских конкордистов самого Вольтера. В одном из писем 1746 года, в статье «Раковина» своего «Словаря» он выпустил немало стрел в нарождающуюся палеонтологию: окаменелые рыбы? — редкие рыбы, которых римляне выбросили, не съев, потому что они оказались несвежими; раковины? — их принесли паломники из Сирии во время крестовых походов, и т. д. Вольтер отказывался видеть окаменелости, его чувственное восприятие бунтовало — даже перед нагромождением прибрежных скал в Турени. Впоследствии Бюффон заключил: «Может ли быть, чтобы столь просвещенные люди, претендующие даже на звание философа, до сих пор имели столь ложное представление об этом вопросе?»

Мы все на стороне Бюффона. Но попробуем понять и позицию Вольтера. Новое измерение творения, своего рода геологическая избыточность — вот что приводило в ужас Вольтера, многих христиан и большинство людей XVIII века. После взрыва пространства — еще и время со своими невыносимыми вопросами. Вольтер первым готов был посмеяться над шестью тысячами лет антропоморфной ортодоксальной экзегезы Книги Бытия, но время, которое он предлагал, время, наполненное историей, оставалось средиземноморским временем, скроенным по мерке закрытого универсума, перенесенного из греческого полиса в век Людовика XIV. Вольтер ненавидел религиозный подход к геологическому времени, «ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел» (Пс. 89), как ненавидел он и необычный подход «Этики» Спинозы. Может быть, он боялся науки? В таком случае сама его легковесность резонна. Следовало остеречься браться за все одновременно. Отметим, что таким способом Вольтер вернулся к картезианской парадигме. Более того, он боялся принципиально гуманистического направления просветительской философии. Еще пятьдесят лет назад, во времена теоцентрической теологии Deus absconditus, как и в представлении Августина и Паскаля, в центре стоял Бог; благодаря воинствующему гуманизму Просвещения его место занял человек. Это доказывало мудрость науки; никакая избыточность не может быть более опасной, чем избыточность времени. Что бы подумал Вольтер о стене высотой в пять миллиардов лет, воздвигнутой теорией относительности в современной нам космогонии, и о расширяющейся Вселенной?

Отказ Вольтера заполнить время историей Земли, свободной от людей, отражает самые глубинные механизмы мышления. Вольтер не был глупцом. То, что человек, пропагандировавший Ньютона, автор «Опыта о нравах» с таким отвращением отнесся к первым шагам трансформизма, объясняется влиянием традиционного окружения и, возможно, креационистским пониманием пространства, распространившимся и на время. Вспомним, что универсум Вольтера, подобный пространству Лейбница, да и пространству и времени Канта, — это универсум объединенный, а значит, антропоморфизированный. «Все мудрые советы научного разума, — отмечает Жак Мерло-Понти, говоря о пространстве и времени антирелятивистских XVIII и XIX веков, — были бессильны против таких фундаментальных и смелых утверждений, как: пространство везде евклидово, время везде единообразно; космические часы отбивают секунду для всей Вселенной, большой угольник отмеряет прямой угол в масштабе звезд, будучи геометрически подобен бесконечно малому угольнику, благодаря которому мы можем измерить угол падения светового луча на поверхность молекулы: своего рода измерительный пантеизм втайне защищал от скептического головокружения метафизический агностицизм физиков [который еще не был свойствен Ньютону, но к которому несомненно склонялся Вольтер]. Primum movens[71] Аристотеля плохо пережил реформу динамики; его место занял primum metiens[72]». В силу психологической аналогии пространство, отмеренное угольником, и единообразное время требуют, чтобы за пределами засвидетельствованной истории человечества оставалось пустое время, время, не имеющее права на существование. Не стоит переоценивать возможности второй трети XVIII века. Главная заслуга этого времени в том, что он сумел сохранить здравый рассудок, а значит, сумел остановиться и выдержать паузу. Подлинная победа трансформизма, практический триумф дарвинизма, пришелся на эпоху квантовой физики. Одновременно XVIII век изобрел креационизм, который был в его духе, в то время как отдельные инакомыслящие, от Бюффона до Мопертюи, идя по пути, который привел к Ламарку, сводили воедино различные элементы революционного переворота, который в конце XIX века привел к уравнению времени с пространством в иерархии познания.

Для биологии понятие пространства было фундаментальным завоеванием. Карл Линней (1707–1778) принадлежал к ученой части Швеции. Сын пастора, он учился в Лунде и Упсале, совершил путешествие вокруг Балтийского моря. Линней принадлежал к латиноговорящей части Европы, и мы и поныне опираемся на его систематику растений. На той стадии главную роль играла острота взгляда. Его метод, «основанный на положении органов размножения… и часто именуемый половой системой, [в действительности основывается] на количестве тычинок, их сращениях, а также на половой принадлежности цветков» (Адриен Дави де Вирвиль). Благодаря гипотезам Линнея систематика двинулась вперед семимильными шагами.

Именно на этот необходимый этап интеллектуального развития натолкнулись еретики от естественного историзма. В предыстории трансформизма Гюйено выделяет Де Майе, который опубликовал в 1749 году в Базеле прелюбопытную работу, полную самых плодотворных идей, выдвинутых без всякого доказательства, и самых безумных концепций, озаглавленную в худших традициях просветительской дидактики: «Теллиамед, или Беседы индийского философа с французским миссионером об обмелении моря, образовании Земли, происхождении человека и т. д.». В соответствии с философскими традициями Востока, мудрость приходит издалека. Вся суша появилась из моря, доказательством чему — окаменелости, которые находят даже на вершинах гор.

Бюффон (1707–1788) был человеком серьезным. Лейбниц превращал Землю и планеты во что-то вроде древних жидких солнц. Декарт интуитивно рассматривал метеоры как свидетельство отделения Земли от Солнца. Бюффон более определенно полагал, что «все планеты были частью единого светила, и Солнце — это его центральная часть. Пока Земля остывала при движении, возникло центральное ядро, и поныне очень горячее, образованное из стекловидной материи, и затвердевшая кора»: несомненно, это зародыш той самой теории, которая достигла наивысшего расцвета в начале XX века у Зюсса. Набросок этапов развития жизни, только на материале ныне существующих животных, появление человека на последнем этапе — все это было намечено в «Истории Земли» (с 1744) и получило свое завершение в труде «Об эпохах природы» (1778). Итак, в истории природы мы на пороге того, что Серж Московичи изящно назвал «горячей и холодной вселенной».

Эволюция Бюффона исключительно интересна. Этот великий универсал принадлежит почти что к другой эпохе: можно вспомнить о химиках-еретиках, об антимеханицистах-антиаристотеликах XVII века, о людях горячей вселенной, терзаемых холодом. Его тоже мучила теплота и остывание Земли, которые он пытался понять путем ребяческих экспериментов с нагретыми докрасна пушечными ядрами — ухищрения, имевшие столь же малую научную ценность и такую же психологическую значимость, что и бычий язык Монтескьё. Бюффон и преэволюционисты избегали механистической жесткости. Владелец замка Монбар, антимеханицист, с его тяжелым взглядом на вопросы жизни и пола, ввел в натурфилософию понятие длительности, превратив ее в естественную историю. Предпринятая им атака затронула не только ортодоксальный библейский конкордизм. не составлявший большой проблемы, но и всю структуру мышления. Он заставил признать внечеловеческое время. Именно поэтому в конечном счете Бюффон был опасен. Высказанные слишком рано, его идеи могли помешать завершению работы по возведению здания механицизма, служащего для науки наставлением и пропедевтикой.

Вернемся к «Эпохам природы» и проследим за коварным ходом времени. Восемнадцатый век заканчивается. На дворе 1778 год. Осторожное и частичное осуждение со стороны Сорбонны не помешало мэтру из Монбара, новому патриарху из нового Ферне. Процесса над Галилеем больше не будет — только убийство Лавуазье. Сорбонна — это еще не вся Церковь; кроме того, осуждение касается скорее побочных вопросов, нежели сути. Суть — это история; история, которая с трудом завоевала общественную и политическую сферу, история, которая опрокинула картезианскую парадигму и которую механистическая вселенная пока еще не готова полностью принять, потому что она привносит в чертеж четвертое измерение, и это внезапное усложнение грозит все испортить.