Фрэнсис Фицджеральд - Три часа между рейсами [сборник рассказов]

• Название: Три часа между рейсами [сборник рассказов]
• Автор: Фрэнсис Фицджеральд
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-389-04824-9

Фрэнсис Скотт Фицджеральд, возвестивший миру о начале нового века — «века джаза», стоит особняком в современной американской классике. Хемингуэй писал о нем: «Его талант был таким естественным, как узор из пыльцы на крыльях бабочки». Его романы «Великий Гэтсби» и «Ночь нежна» повлияли на формирование новой мировой литературной традиции XX столетия. Однако Фицджеральд также известен как автор блестящих рассказов, из которых на русский язык переводилась лишь небольшая часть (наиболее классические из них представлены в сборнике «Загадочная история Бенджамина Баттона»). Книга «Три часа между рейсами» — уже четвертая из нескольких запланированных к изданию, после «Новых мелодий печальных оркестров», «Издержек хорошего воспитания» и «Успешного покорения мира», — призвана исправить это досадное упущение. Итак, вашему вниманию предлагаются тридцать пять рассказов зрелого Фицджеральда — полное собрание рассказов, опубликованных в последние пять лет его жизни в прославленном журнале «Эсквайр». В том числе цикл юмористических историй о неудачливом сценаристе Пэте Хобби — историй, навеянных богатым опытом общения признанного мастера тонкого психологизма с голливудской фабрикой грез; отдельные из них в разное время переводились на русский, но весь цикл полностью — никогда, и для данного издания он переведен с начала до конца заново. Собственно, все «эсквайровские» рассказы переведены Василием Дорогокуплей, хорошо знакомым нашему читателю по работе над готическим бестселлером Дианы Сеттерфилд «Тринадцатая сказка» и «букеровским» романом Говарда Джейкобсона «Вопрос Финклера».

---

— Не беда, док. У меня в кармане было примерно столько же, когда я женился прошлой зимой.

Он вернулся к столику, и она спросила:

— Ну что, узнал, как зовут автора песни?

— Не узнал. Долго мы здесь пробудем?

— Пока играет «Чай для двоих».[17]

Позднее, по выходе из женской гардеробной, она поинтересовалась:

— А кто это играл?

— Господи, да откуда мне знать? Оркестр играл.

Теперь музыка просачивалась сквозь двери зала:

Чай…
    двоих…
Двое…
    чая…

— Никогда нам не пожениться. Я и в медсестры-то еще не выбилась.

— Тогда оставим эту затею и проведем остаток дней, бродя по таким местечкам и слушая музыку. Как там, кстати, звали автора?

— Это ты должен мне сказать. Ты же сувал нос в самые ноты.

— Не «сувал», а «совал».

— Смотрите какой знаток!

— Однако же я узнал имя автора.

— И кто это?

— Некий Винсент Йоманс.

Она замурлыкала:

И я
   с тобой,
И ты
   со мной
Вдво-е-ом…

Когда они шли по коридору к выходу, их руки на мгновение сплелись.

— Даже если ты лишишься последнего доллара и мелочи, я все равно согласна быть твоей женой, — сказала она.

II

Проходили годы, но музыка по-прежнему звучала в их жизни. Теперь это были «Я одинок», «Вспомни», «Всегда», «Синее небо» и «А как же я?».[18] Он только что вернулся из поездки в Вену, хотя это уже не слишком впечатляло.

— Подожди немного здесь, — сказала она перед дверью операционной. — Если хочешь, послушай радио.

— Ах, какие мы стали важные-занятые…

Он включил радио.

Вспомни
   ту ночь,
      когда ты сказала…

— Ты мне просто пускаешь пыль в глаза или вся медицина действительно начинается и заканчивается Веной? — спросила она.

— Вовсе нет, — сказал он со смиренным видом. — А ты, я вижу, здорово наловчилась гонять ординаторов и хирургов.

— На подходе операция доктора Менафи, и надо перенести удаление миндалин на другое время. Прости, у меня куча дел. Как-никак, заведую операционной.

— Но вечером мы с тобой где-нибудь поужинаем? Закажем оркестрантам «Я одинок».

Она помедлила, внимательно на него глядя.

— Да, я давно уже одинока. И кое-чего добилась в жизни, хотя ты этого не заметил… Скажи, а кто такой этот Берлин? Он вроде бы начинал тапером в дешевых ресторанчиках. У моего брата было придорожное кафе, и он предлагал мне открыть свое, давал деньги. Но не лежала у меня к этому душа. Так что там с Берлином? Я слышала, он женился на богатой наследнице.

— Да, они недавно поженились…

Тут она, спохватившись, прервала разговор.

— Извини, мне до начала операции еще нужно уволить одного интерна.

— Я сам был интерном когда-то. Могу понять.

…Тем вечером они все же выбрались в ресторан. Она теперь зарабатывала три тысячи в год, а он все так же принадлежал своей семье — старой консервативной семье из Вермонта.

— Вернемся к Ирвингу Берлину. Он счастлив с этой девицей Маккей? Что-то песни у него невеселые…

— Думаю, он в порядке. А вот ты — счастлива ли ты?

— Это мы уже давно обсудили. Что я значу вообще? Да, сейчас я имею кое-какое значение, но, когда я была всего лишь девчонкой из пригорода, твоя семья решила… Не ты, — быстро добавила она, заметив тревогу в его глазах. — Я знаю, это было не твое решение.

— В ту пору я знал о тебе еще кое-что. Я знал три вещи: что ты родом из Йонкерса,[19] что ты частенько перевираешь слова…

— И что я хотела выйти за тебя замуж. Забудем это. Твой приятель мистер Берлин говорит куда лучше нас. Давай послушаем его.

— Я его слушаю.

— То есть я хотела сказать: послухаем.

Не пройдет и года, как…

— Почему ты назвала его моим приятелем? Я этого мистера Берлина и в глаза не видел.

— Я подумала: может быть, ты встречался с ним в Вене, пока жил там?

— Не видел я его ни там, ни где-либо еще.

— Он точно женился на той девушке?

— Почему ты плачешь?

— Я не плачу. Я только сказала, что он женился на той девушке, — он ведь на ней женился? Почему бы мне об этом не спросить? Если уж на то пошло… когда…

— Ты все же плачешь, — сказал он.

— Нет. Честное слово, нет. Это все из-за работы, очень устают глаза. Давай потанцуем.

Над
   голо —
      вой… —

исполнял оркестр.

Синее
   небо
      над
         голо —
            вой…

Танцуя в его объятиях, она вдруг вскинула голову:

— Значит, по-твоему, они счастливы?

— Кто?

— Ирвинг Берлин и девчонка Маккей.

— Откуда мне знать, счастливы они или нет? Я же сказал, что не знаю их и никогда их не видел.

Мгновение спустя она прошептала:

— Мы все их знали.

III

Этот рассказ — о музыке. Иногда люди ведут мелодию, а иногда она ведет людей. Как бы то ни было:

— Значит, не суждено, — произнес он с ноткой обреченности.

Дым застит глаза…[20] —

меж тем говорила музыка.

— Почему?

— Потому что мы уже слишком старые. Да ты и сама не захочешь — теперь, когда тебе дали эту работу в Дюкском центре.[21]

— Я туда еще не перебралась.

— Но работу-то дали. И будут платить четыре тысячи в год.

— Ты получаешь вдвое больше.

— То есть ты все еще согласна?

Когда твое сердце пылает… —

продолжал оркестр.

— Нет. Думаю, ты прав. Уже слишком поздно.

— Слишком поздно для чего?

— Просто «слишком поздно», как ты сам сказал.

— Я не это имел в виду.

— И все равно ты был прав… Тише.

Взгляду
   услада,
Сердцу
   отрада…[22]

— Эта песня — как раз о тебе, — сказал он с чувством.

— Что? Это я-то взгляду услада и так далее? Тебе следовало сказать это мне пятнадцать лет назад. А сейчас у меня под началом целая клиника… Я по-прежнему женщина, — добавила она после паузы, — но уже не та женщина, которую ты знал когда-то. Теперь я совсем другая.

Взгляду услада… —

гнул свое оркестр.

— Да, я могла услаждать взгляды, когда была никем и даже не умела правильно выражаться…

— Я никогда не думал…

— Только не начинай снова. Лучше послушаем, что они играют.

— Песня так и называется: «Взгляду услада».

— А кто автор?

— Его зовут Джером Керн.

— А с ним ты встречался, когда в последний раз ездил в Европу? Он твой приятель?

— Никогда его не видел. С чего ты взяла, будто я должен знать всю эту звездную братию? Я всего-навсего врач. Я не музыкант.

Она помолчала, размышляя: откуда в ней эта горечь?

— Должно быть, все потому, что я за эти годы не встречала никаких знаменитостей, — сказала она наконец. — Впрочем, однажды я видела самого доктора Келли,[23] но только издалека. Я стала такой, какая есть, просто потому, что хорошо делаю свое дело.

— А я стал таким, потому что…

— Для меня ты всегда будешь лучше всех. Как, ты сказал, звали этого автора?

— Керн. И я не говорил «звали». Я сказал «зовут».

— Ты всегда любил меня поправлять. А теперь мы оба располнели — средний возраст, ничего не попишешь. Не так уж много радостей выпало на нашу долю.

— В том не моя вина.

— В этом нет ничьей вины вообще. Просто так уж вышло. Давай потанцуем. Красивая мелодия. Как, ты сказал, звали того автора?

— Керн.

Откуда знаю я,
Что любовь верна…[24]

— Однако у нас было все это, верно? — спросила она. — Были все эти люди — и Йоманс, и Берлин, и Керн. Им, наверно, пришлось наизнанку вывернуться, чтобы написать такие песни. А мы эти песни слушали вместе с тобой.

— Боже, но ведь этого так мало… — начал он, но она его прервала:

— Давай не будем зря мусолить эту тему. Ведь это наше с тобой достояние. Это все, что мы узнали о жизни. И у этих людей были имена — ты знал их имена.

— Их имена…

— Ты хоть с кем-нибудь из них познакомился за все годы, что провел в Европе?

— Ни разу не видел никого из них.

— Вот и я никогда их не увижу.

Она задумалась, представляя себе широкие просторы той жизни, какая могла бы быть у них вдвоем. Она могла бы стать женой этого человека, родить ему детей и, если нужно, умереть ради него… А вместо этого она в одиночку выкарабкивалась из унизительной нищеты, получала образование, делала карьеру, стремилась вперед — навстречу одинокой старости. И сейчас ей уже не было дела до этого мужчины, так и не ставшего ее мужем. Но ей очень хотелось знать, как жили все эти композиторы — Йоманс, Берлин, Керн, — и она думала, что, если их жены вдруг попадут к ней в клинику, она сделает все возможное для того, чтобы они чувствовали себя счастливыми.