Иван Подсвиров - Погоня за дождем

• Название: Погоня за дождем
• Автор: Иван Подсвиров
• Жанр: Русская классическая проза

---

Он волнуется и в тот час, когда все ему благоприятствует. Погода замечательная, взяток отменный, медогонка исправно крутится - и мед течет, но истинный пасечник, верно, переживает, верно, мучится. Всевозможные думы роятся у него в голове - и все о пчелах, о меде, о предстоящем взятке. Вот по себе искренне сужу и по тестю. Был плохой взяток - переживали, стал хороший - опять мы неспокойны: подольше бы держался, что да как будет впереди?

Нет и мне покоя - до самого окончания сезона. Взять бы, взять бы меду! Тогда бы все мои бытовые проблемы разрешились в один миг.

Надя... Надя не поймет моих волнений. Я сам впутался в пчелиное дело, сам и выпутаюсь. Сам? Неужели Надя тут ни при чем? Ах, не время разбираться, да и что в этом толку?

Мед, мед, мед... Красивое, сладко обволакивающее слово. Так и липнет, липнет на языке. И на уме вертится непрерывно.

Мед носят пчелы. У нас, между прочим, пчелы серой горной кавказской породы. Есть две семьи закарпатские, тесть без конца расхваливает их, но я полагаю, они погоды не сотворят.

Я возлагаю надежды на серую горную кавказскую пчелу. Не случайно она распространена повсюду и пользуется мировой известностью. Не одних она возвысила, наделила достоинством и гордой осанкой. Я думаю, эта пчела поможет и мне. Что ее отличает, так это мирный нрав и длинный хоботок, которым она высасывает мельчайшие капельки нектара. Она не склонна к роению, тихо сменяет маток и обычно накапливает большие запасы меда в середине сотов.

Не знаю, как тесть, но я горячо верю в серую пчелу.

Вчера она доставила нам приятное удовольствие: снова килограмм. Тесть поговаривает о качке. Да, через неделю можно качать.

19 мая

Вернулся на "козле" третий компаньон - Гордеич.

Он живо выскочил из машины, похожей на броневик, размял спину и, обратившись к нам лицом, крикнул:

- Здорово, бирюки! Шо новенького?

Он маленький, поджарый и черный как жук: лицо, с острым подбородком и морщинами вокруг рта, темно, брови и волосы резко-черны. Издали на вид ему около пятидесяти, но подойдешь ближе, всмотришься в черты румынски-жесткого лица и поймешь: за шестьдесят уже Гордеичу. На нем черная, с узкими полями шляпа и коричневый, не первой носки костюм. Его он тотчас снял и переоделся в шаровары и льняную "немаркую" рубаху.

В нашу скучную компанию он внес некоторое оживление: бойко сновал между ульями, говорил громко и отрывисто, поблескивая передним золотым зубом. Голос у него хриплый, навсегда простуженный. Со мною он быстро свел знакомство, сжал мне до боли ладонь своею крепкой рукой и уже через несколько минут называл меня по имени.

Он быстро разузнал обстановку и объявил, что сегодня же надо отправиться по совхозам в разведку и подыскать где-нибудь новЪе место с эспарцетом или донником. Акация вот-вот отойдет, гледичия тоже. Матвеич заупрямился, начал отговаривать его: мол, к чему такая спешка? Но Гордеича поддержал тесть - и Матвеич сдался, только пробормотал с явным неудовольствием:

- У меня бензин кончился.

Гордеич, ни слова не говоря, принес ему канистру бензина. Пообедав, все трое нарядились в костюмы, нацепили на лацкан военные медали: поездка не шуточная, разговор предстоит серьезный - и надо показаться в форме, при всех регалиях. Меня это несколько позабавило...

- Карауль с Жулькой наше барахло, - сказал мне Гордеич, усаживаясь на заднее сиденье "Победы". Непонятно, когда он успел выбриться: выглядел как огурчик. - Не скучай без батьки. - И помахал мне рукою из-под шляпы - так прощаются поднаторевшие в разъездах дипломаты.

Тесть уселся впереди. Это не простая случайность:

Гордеич добровольно уступил ему первенство. Более тридцати лет тесть проработал председателем колхоза, а выйдя на пенсию, года три заведовал областной тарной базой, где Гордеич обретался завгаром. Старики ценили умение моего тестя быстро находить общий язык с районным начальством, с руководителями местных хозяйств: некоторые из них по старой памяти знают его в лицо, так что он мог договориться с ними буквально обо всем, что не выходило за пределы закона. Я подозреваю, старики не случайно упросили его быть их компаньоном.

Он нужен им, как, впрочем, и они ему.

Когда тесть усаживается в машину на переднее сиденье, он странно преображается: хмурит белесые брови, надувает щеки и, откидываясь на спинку, делает строгий, неприступно-начальственный вид. Но голубые глаза его, по-детски чистые, смотрят доверчиво, с редким добродушием, с каким-то постоянным изумлением и смягчают суровое выражение лица. Вот и сейчас, одетый в габардиновый, стального цвета пиджак, он принял казенный вид, надулся, но глаза, ясно светясь, все равно выдают в нем доброго человека. Машина тронулась и покатилась вдоль просеки, свернула и, набирая скорость, побежала мимо сада. Тесть не оглянулся, не посмотрел на нас с Жулькой, а Гордеич снова дипломатически помахал рукой.

Мыкались они по степи дотемна, спидометр намотал около двухсот километров. Вернулись назад усталые, пыльные, но - довольные, возбужденные. Особенно Гордеич. Он кричал в темноте своим хриповатым голосом:

- Во, Петро, ёк-макарёк! Во как надо обделывать делишки! Напали на дармовщинку. Доннику - пропасть!

Белого, семенного... Косить рано не будут. А подсолнуха - море! В один край поглядишь - конца не видать, в другой - та же картина. И ранний, и поздний. Тот отцветает, этот распустится. Лахва! Станем посерёд поля.

У канала. Вода близко... Только ты, Петя! - Он потряс возле моего лица указательным пальцем. - Об этом - молчок. Рот на замок.

- Надо Филиппа объегорить, - сказал Матвеич. - А то он дюже нос задираеть. - И тихонько засмеялся.

Тесть, отойдя от них, шепнул мне на ухо:

- Радуются! Была бы им лахва без меня. Я насилу уломал директора. Не берет нас - и все! У них там своя, совхозная, пасека. Да мы им не помешаем. Много там всякой всячины!

- Эй, Федорович! - горячился Гордеич. - Хватит с зятьком шушукаться. Давай приписных выставим!

Так они окрестили личные ульи директора совхоза, которые привезли с собою на развитие. Втроем вытащили из машины приписных и поставили на краю пасеки Матвеича. Гордеич скинул пиджак и открыл летки. Пчелы высыпали на подлетные доски, замельтешили в темноте.

Мы отодвинулись к кустам, а Гордеич задрал рубаху и майку, спокойно выждал и стоически, без единого вскрика принял в живот и поясницу несколько злых ужаливаний, затем присоединился к нам.

- Радикулит! - объяснил он мне. - В бараний рог меня крутит. Пчелиным ядом спасаюсь.

- А я пью маточное молочко, - сказал Матвеич. - Белки... Нервы успокаивають. Попробуй молочка.

Гордеич брезгливо поморщился:

- Гидко!

- Зря. Пчела - насекомое чистое.

- Все одно гидую, Матвеич. Хоть ты меня режь.

Где-то в отдалении через равные промежутки времени гадала припозднившаяся кукушка: вскрикнет и затихнет, потом словно очнется, подобреет и опять накинет кому-то год жизни печальным и протяжным голосом. Наперебой щелкали, заливались соловьи...

Сели мы ужинать под их концерт. Гордеич извлек из "неприкосновенных" запасов бутылку вина, некогда приготовленного им из винограда "изабелла", и банку консервированной домашней крольчатины. Матвеич подал редиску в сметане, тесть разогрел суп и сжарил яичницу.

Ужин вышел обильный. Старики опять заговорили о новом месте, и каждый брал с меня слово не разглашать их тайны.

- Пасечники - народ ушлый. Смотри!

Им хотелось утереть нос Филиппу Федоровичу, королю красногорских пчеловодов-кочевников.

Тут Гордеич ненароком вспомнил старого пасечника Гунька: мол, этот самый Гунько не любитель длинных путешествий, а меду берет не меньше Филиппа Федоровича; с апреля переселяется Гунько в хутор Беляев и живет там безвылазно, никуда не отлучаясь, вместе с женою и дочерью, в окружении собственных поросят, индеек, кур и дойных коз, так что в магазин они наведываются редко и не тратятся на питание. У дряхлого старика трещит от денег сберкнижка, оттого он и недоверчив к людям, подозрителен и скуп. Но главное украшение его скудной жизни - дочь. Гунько любит ее без памяти.

- Я видал ее. Писаная красавица! - подтвердил Матвеич. - Гуляеть по буграм. Ей бы женишка справного.

Сохнеть девка.

Почувствовав мою заинтересованность, Гордеич блеснул в усмешке золотым зубом:

- Понял? Мотай, Петро, на ус.

- Ему нельзя. Он женатый.

- Ох, Федорович! Законник! Ты в его лета небось и женатый девчат щекотал. Забыл, как это делается? Раздва - и в дамках. - Гордекч поднял руку и пошевелил пальцами. - Здравия желаю, барышня, я твой куманек.

Мужа нету?

Старики посмеялись, и снова разговор вернулся к пасечнику Гунько.

- Этого Гунька чуть не прикончили, - начал Матвеич. - Пасек у Червонной горы набилось штук десять, по балочкам. Вот замечають люди: какие-то чужие пчелы повадились красть у них мед из уликов. Тык-мык, а взять в голову не возьмуть, чьи пчелки да откуда лётають...