Перикл Ставров - На взмахе крыла

• Название: На взмахе крыла
• Автор: Перикл Ставров
• Издательство: ВМВ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 966-96247-9-7

Книга представляет собой первую (и пока единственную) попытку приближения к обобщению разрозненного литературного наследия Перикла Ставрова (1895–1955) — поэта, прозаика, мемуариста «первой волны» русской эмиграции. Перикл Ставров — активный участник литературной жизни русского Парижа 30-х годов XX века. Его поэтика близка т. н. «Парижской ноте», он участник многих литературных собраний и объединений тех лет. Его стихи публикуют такие известные периодические издания зарубежья, как «Числа», «Современные записки», «Русские записки». Стихи Ставрова вошли также в альманахи «Круг» и «Якорь».

В данном издании полностью републикуются оба сборника стихотворений П.Ставрова, вышедших в Париже в 1934 и 1937-гг., а также поэзия и проза (в том числе мемуарного характера), опубликованные в периодике русского зарубежья. Тираж издания — 150 экз.

Ряд произведений в бумажном варианте книги отсутствует.

---

«Слепой переулок. Слепой огонек…»

Слепой переулок. Слепой огонек.
Четырнадцать вдоль — и пять поперек.

Пустынное небо под такт шагов —
Как черная песня без всяких слов.

Прохожий чудак под цветистым кольцом
Встречает чужим, не своим лицом.

— Ей, ей, до зари куда идти?
— Ей, ей, уголка веселей не найти.

Знакомый, большой и нестрашный дом
За темным, пустым, перебитым стеклом.

Слепой переулок — нестрашный — лег.
Четырнадцать вдоль и пять поперек.

«Этот сон невозможно понять…»

Этот сон невозможно понять,
Так докучливый шепот несносен.
Будут золотом листья сверкать
В безнадежно-прекрасную осень.
Будет в вихре коротком кружить
Золотая, невидная нить.

Этот сон невозможно понять —
Каждый сорванный лист, как печать,

Но, как нищий, обугленный лес
В бесконечную четкость небес…
И легчайшее кружево дней
Все бедней, все нежней…

О, короткое зарево дней
Над сгоревшею жизнью моей!

«Может быть…»

Может быть —
по снегу, в исступленьи
быстрый бег в проталинах полей
И последнее из считанных мгновений
верной гибели моей.

Может быть, — как миг, воспоминанье,
жаркий вздох и жадность до конца,
и светлей холодное сиянье
бледных звезд у мертвого лица.

Может быть —
труднее бег и тише,
свист, — дыхание и окровавлен рот,
что ни шаг — огромнее и выше
мой последний небосвод.

«Два огонька из двух орбит…»

Два огонька из двух орбит
Зовут войти. Садись и пей,
Играй и пей. Вино дробит
Огонь на тысячу огней.

«"Добрый вечер!" Глухой и замученный май…»

"Добрый вечер!" Глухой и замученный май
Пролетает веселый и звонкий трамвай…

И сегодня — опять
Из углов, из прорех
Веселее звенят
Приключенье и смех,
И на каждом углу,
Огоньками согрет,
Торопись,
Уходи
В синеватую мглу,
Запоздавший поэт.

Уходи в беспечальный поток,
Торопись и тревожь
Невеселую, темную дрожь
И высокий в груди холодок —
Чтобы летняя душная мгла
Величаво и мимо плыла…

Песня

Забывается день. Забывается зной.
Удлиняется тень по востоку,
Водворяется ночь неживой синевой,
Неживой синевой и далекой.

Поднимается влага от Красных песков,
Поднимается сердце — обманом,
Отрывается малым и бедным листком
От пустынной страницы Корана.

Уплывает земля. Раздвигается ночь,
Остановлено время в качаньи.
Только песня сжигается в ночь
На безводном и горьком отчаяньи.

Как бурнус, развевается звездный полет,
Под бурнусом раскинуты руки,
Только сердце араба плывет
И несет свою мертвую скуку,

В этой странной, пустой, неземной вышине
В этой лунной и призрачной дрожи —
Обрывается песнь на высокой струне,
Больше выдержать сердце не может.

«Четыре улицы — раскинутые руки…»

Четыре улицы — раскинутые руки,
Скорей беда настала бы
Под ветром, как на палубе.
И этот непрекращающийся шепот
Осенней сырости конца.

Что ныне эти жалобы?
Какие песни прокляты,
Какие руки отняты
От мокрого лица?

Затертые и смытые,
Мы знаем все — и считаны
Все капли по стеклу.
Четыре улицы
омытые
И капли тычутся
забытые
Слепые, по стеклу.

И вот — осенние стенания
По холоду воспоминаний.

«Поворачивай дни покороче…»

Поворачивай дни покороче,
Веселее по осени стынь,
Ведь в холодные, ясные ночи
Выше звезды и горше полынь.

Если ходу осталось немного,
Если холодом вечер омыт —
Веселей и стеклянней дорога,
Как струна, под ногами звенит.

Не спеша в отдаленьи собачий
Вырастает и мечется вой,
И размах беспечальней бродячий
Под высокой, пустой синевой.

Все прошло, развалилось, опало
В светлой сырости осени злой,
И взлетает последняя жалость,
Легче крыльев за бедной спиной.

«Плачут струны в призрачном эфире…»

Плачут струны в призрачном эфире,
В этом странном и звенящем мире,
Отплывают важно корабли
К берегам неведомой земли.
И встает огромная заря,
Раскрывая дальние моря.

И ночей холодный пустоцвет
Загорается на много, много лет…

«Все на местах. И ничего не надо…»

Все на местах. И ничего не надо.
Дождя недавнего прохлада,
Немного стен, немного сада…

Но дрогнет сонная струна
В затишье обморочно-сонном,
Но дрогнет, поплывет — в огромном,
Неутолимом и бездонном…

И хоть бы раз в минуту ту,
Раскрыв глаза, хватая пустоту,
Не позабыть, не растеряться,
Остановить,
И говорить, и задыхаться…

«Все более немыслим — серый свет…»

Все более немыслим — серый цвет
Над грудою разбросанных газет,
Огней тревожное мерцанье,
Соседа пьяное дыханье,
Тот дробный шепот, что разлит
Над трезвым цоканьем копыт
И это ауто-да-фе
В затрепанном ночном кафе…

Но надо ль было — серый свет,
Так много — ночи, столько — лет,
Чтобы поверить: за стихами
Всепожирающий рассвет
И утра ровный, белый пламень.

«В четвертом часу утра…»

В четвертом часу утра
Все несбыточно, но не случайно:
Ведь и лепет ночных утрат
Постепенно слагается в тайну.

Да ознобом сведенный зевок…
И рассвет оковал, как зевота,
Захотел одолеть и не смог
Недопитой в стакане дремоты…

Захотел одолеть — и не смог…
Побледневшим, усталым рассыльным,
Что бормочет и валится с ног
От ночей беготни непосильной.

От ночей шаркотни невпопад…
И неловким, спросонок, движеньем
На картонные столики в ряд
Растасовывал синие тени.

Потолок, да окурок… плевок…
Вот зевота — от пыльных растений,
Вот и свет — неуклюжий комок
(Через час) голубых оперений.

Допивать, доживать, досыпать…
А рассвет ведь опять, как гримаса.
Если б можно до сути узнать
Умиранье четвертого часа.

«Когда и дрема и покой…»

Когда и дрема и покой
В ночном чаду истратятся
И разговор, как шар пустой
Отскакивая, катится

И шелуху огней в слова
Перетирают жернова…

И нет возможности понять
(В который раз — не сосчитать)
Глухого утра за ночной
Белесоватой пеленой

И остается — неземной
Звончайший шаг по мостовой.

«Опустевшее время. Тревога поет…»

Опустевшее время. Тревога поет,
Как пчела над полуденным зноем.
Разве время такое, что верен полет
Над прорвавшимся в мире покоем?

Корабли и дома. Ослепителен жест
Оловянно-белесого моря.
Захрустевший песок. И тяжелый, как крест,
Серый камень на вскинутом взгорье.

Одинокая мачта высоко-легка,
Черной лодки засмоленный гребень…
Разве время такое… И флагом — тоска,
Опоздавшею птицей на слепнущем небе.

«День не такой, как все, сошедший гладко…»