Вера Кетлинская - Дни нашей жизни

• Название: Дни нашей жизни
• Автор: Вера Кетлинская
• Издательство: "Советский писатель"
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1976

Действие романа Веры Кетлинской происходит в послевоенные годы на одном из ленинградских машиностроительных заводов. Герои романа — передовые рабочие, инженеры, руководители заводского коллектива. В трудных послевоенных условиях восстанавливается на новой технической основе производство турбин, остро необходимых Родине. Налаживается жизнь героев, недавних фронтовиков и блокадников. В романе ставятся и решаются вопросы, сохраняющие свое значение и сегодня.

---

Теперь они стояли друг против друга, оба разозлен­ные и возбужденные.

— Первый раз слышу, чтоб меня пытались обвинить в нерешительности, — насмешливо сказал Немиров. — В жесткости, в чрезмерной требовательности — обвиня­ли. Что действую рискованно и слишком круто — обви­няли. Всякое бывало, а вот такого, как сейчас, слы­шать еще не доводилось.

— И я бы хотел, чтоб ни сейчас, ни потом не при­шлось этого повторять, — не уступая, сказал Диденко.

— Черт возьми! — крикнул Немиров и взмахнул ру­кой. Был бы поближе стол, стукнул бы так, что черниль­ницы подскочили бы. — Черт возьми! Неужели ты не знаешь, что я делаю все, решительно все для досрочно­го выпуска? Что я днем и ночью над этим работаю? Что для меня эти турбины — дело чести?

Диденко ответил непривычно тихо:

— Я! Я! Разве только в тебе дело? Почему ты не веришь коллективу, Григорий Петрович? Или ты всерь­ез думаешь, что ты один — своей энергией и властью — можешь вытянуть такое дело?

— Могу, если мне мешать не будут! — запальчиво крикнул Немиров.

Повернувшись спиной к Диденко, он снова крута­нул радио. В комнату ворвался залихватский голос:

Я бы знал, как жить!
Я б не стал тужить!

Черта с два, попробуй жить не тужить, когда над душой нависают... Что, работать он не умеет? Не знает без них, что нужно?.. Может быть, Брянцев и плох, потому что размазня. Но вот такого парторга, как Ди­денко, только толстяку Саганскому пожелать можно — враз скинет килограмм десять. И что теперь делать? Хочется разругаться, но тогда им вместе уже не рабо­тать. Кому-то надо уходить. В такой напряженный для завода момент?..

— Знаешь, Николай Гаврилович, давай не ссориться. Я человек нетрусливый. Ответственности не боюсь. Ес­ли сомневаешься, припомни, кто принял решение о заме­не регулятора на первой турбине? Даже Котельников не решался предлагать. Тебе и в голову не приходило. А я решил!

— Твое решение весь завод оценил, Григорий Петро­вич. И райком и горком. Или ты не чувствуешь, как те­бя народ уважает за это решение? А вот с планирова­нием трусишь. И народ это тоже чувствует.

— Или ему внушают это, — сквозь зубы сказал Не­миров.

— Я, что ли? Договаривай уж до конца!

Немиров промолчал. Прошелся по кабинету, погля­дел в окно на сумеречную улицу. Какая-то женщина быстро приближалась по улице. Клава? Нет, не Кла­ва. И что же такое происходит? Ведь это ссора, ссора, которую нельзя было допускать. Как это отразится те­перь на дальнейших делах? В четверг общезаводское пар­тийное собрание. Надо докладывать о выполнении оргтехплана. Диденко, конечно, проведет «подготовку», чтобы дать бой. Втянет Раскатова... Может быть, уехать в среду в Москву, а доклад перепоручить Алексееву?

За спиной Немирова то длинно, то коротко шесть раз пророкотал диск телефона. Куда это он звонит?

— Катюша? Ты еще не выехала? Так ты уж и не выезжай, я сам еду домой.

Звякнул аппарат. А ведь собирались «спрыснуть» на­чало стройки, посидеть по-семейному. Нехорошо полу­чилось.

Диденко двинул креслом, прошелся за спиною Неми­рова. Что-то скажет напоследок? Так и есть, он тоже вспомнил о четверге:

— Так вот, Григорий Петрович! Ссориться нам с тобой ни к чему. Но в четверг — собрание; ты промол­чишь — все равно народ скажет.

Немиров ответил примирительно:

— Только давай не обострять, Николай Гаврилович. Все это непросто, очень непросто... Тут семь раз отме­рить нужно. И почему ты вдруг сорвался?

— Да поздно уже.

Они простились дружелюбно, подавляя недоволь­ство друг другом.

— В кои веки зашел, и то не сидится. Ну что ты, право?

— Что ж поделаешь? Только присели вдвоем — уже и сцепились. Ну, будь здоров!

— Будь здоров.

Закрыв за парторгом дверь, Григорий Петрович рас­пахнул окно, чтоб проветрить кабинет до прихода Кла­вы, — здорово накурили. Ворвался холодный ветер. Как быстро похолодало! А Клава…  Что надела Клава ут­ром?

— Елизавета Петровна, Клава пальто взяла?

— Ой, наверно, нет!

Они с тещей сошлись в передней, — так и есть, паль­то висит себе на вешалке! Взять его и пойти ей на­встречу?..

Он стоял в нерешительности, боясь, что разминется с Клавой. И вдруг увидел торчащий из кармана уголок конверта. Быстро оглянулся — тут ли Елизавета Пет­ровна, вытащил конверт. Письмо было адресовано не на дом, а на завод. Почерк витиеватый, с росчерками, какие делают только бездельники! Конверт не распеча­тан. Наверно, сунула в карман, чтобы прочитать дома... и забыла? или не удалось уединиться?

Хотелось разорвать конверт и немедленно прочитать письмо. От кого оно — Григорий Петрович не сомневал­ся. Да и видел он, недавно видел в турбинном на какой-то записке Гаршина эти нахальные росчерки...

Заставив себя засунуть нераспечатанный конверт об­ратно, Григорий Петрович закрыл окно, откуда тянуло пронизывающим холодом, присел на подоконник и гру­стно задумался. Значит, Гаршин не оставил ее в покое... Пишет. Не на дом, а на завод! А Клава даже не распе­чатала? И все-таки это ее волнует. А придет — и дома какая-то натянутость. Разладилось все...

Он вернулся мыслью к ссоре с Диденко, к ссоре, ко­торую нельзя было допускать. Одно к одному. Или он и в самом деле растерял прежнюю уверенность и сме­лость?

Все в нем сопротивляется этому внутризаводскому планированию по обязательствам. Почему? Та самая «лазейка», что когда-то померещилась ему и была им же самим отвергнута? Да, спланировать — тут уж и вправду отступать нельзя. Потому Любимов и хотел — «без точных сроков, без шумихи». Но то Любимов. А я... разве я собираюсь отступать? Вздор!.. А Клавы все нет. Что можно делать на заводе до десяти часов?.. Вспомнит ли она про письмо, когда придет, и что сде­лает — прочтет при нем? унесет к себе? Спросить ее пря­мо: «Клава, тут у тебя забытое письмо, смотри-ка, от кого оно? Такой дурацкий почерк...» Скажет она, что от Гаршина?.. А может, она сейчас с Гаршиным?..

И вдруг он увидел Клаву. Увидел уже очень далеко, в конце улицы. Но что это с нею? Идет медленно-мед­ленно, опустив голову, в такой задумчивости, что, ка­жется, и не видит, куда идет. И холода не чувствует, а ведь в одном костюмчике!

Он побежал навстречу Клаве, схватив ее пальто, прижав его так, чтобы не выпало проклятое письмо.

А Клава шла и как раз об этом письме и думала. Она не забыла о нем, она не хотела его читать. И не разорвала только потому, что, когда ей вручили его, кругом были люди. Значит, ему мало того, что он пы­тается звонить ей по телефону, теперь он решился еще и писать... «Вторично я вас не потеряю, — сказал он по телефону. — Я пойду напролом!» Она сказала: «Нет!» — и повесила трубку. И с того дня он или звонит, или подкарауливает ее около завода, а вот теперь еще и пишет. «Напролом»?     В тот вечер, во время вальса, он сказал, что вся жизнь пошла кувырком оттого, что потерял ее. Мог быть лучше, умнее, настойчивей. До­биться большего. «Теперь я понимаю, что жил эгоис­том...» Так он говорил. А затем — напролом. То есть опять-таки — эгоистично, думая только о себе... Любит он, или просто задето самолюбие?.. Кажется, любит. И мне приятно, что так. Приятно, потому что после той оскорбительной истории все время будто мешало что-то. Теперь все зависит от меня. Я решаю. Свободно...

Немиров подбежал к ней, на ходу раскрывая пальто, чтобы сразу надеть на нее.

— Ой, Гриша.

Она так обрадовалась этому родному заботливому человеку, вдруг возникшему перед нею. Дала ему заку­тать себя, дала взять под руку. Другую руку сунула в карман, нащупала конверт. Поравнявшись с урной, спо­койно вынула письмо, разорвала и бросила в урну об­рывки.

— Это что за письмо? — шутливым тоном спросил Немиров, стараясь унять волнение.

— Ненужное, — сказала Клава. И, помолчав, вздох­нула: — И устала же я...

— От поклонника?

Она покосилась лукаво:

— Разве лучше, Гриша, если на твою жену никто и смотреть не хочет?

И заговорила о другом.

Ужинать она не стала, только с наслаждением пила чай — крепкий, обжигающий рот. А лицо бледное, очень усталое.

— Все с Брянцевым воюете?

Она вскинула глаза, чуть улыбнулась:

— Это между прочим. Очень много работы сейчас. Гриша, как у вас решается вопрос о планировании краснознаменских турбин?

Этого еще не хватало!

— Больше тебе не о чем со мной говорить? — оби­женно воскликнул он. — Я тебя жду весь вечер, я тебя вижу меньше, чем любая ваша уборщица, и, пожалуй­ста, единственная тема!

Он ждал, что Клава возразит, или пошутит, или ска­жет что-нибудь ласковое, — она умела одним простым словом обогреть душу. И ведь должна же Клава пони­мать, что он помнит об этом письме, что письмо волнует его!

Клава, видимо, оскорбилась, отвела взгляд и сказа­ла:

— Да нет, это я так, между прочим. Я и сама слиш­ком устала.

Зевнула, ушла в спальню, прикрыла дверь. Он не посмел войти за нею, а когда вошел, она уже лежала в постели, свернувшись калачиком, закрыв глаза. Он по­стоял около и тихо отошел. Разладилось...