Вера Кетлинская - Дни нашей жизни

• Название: Дни нашей жизни
• Автор: Вера Кетлинская
• Издательство: "Советский писатель"
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1976

Действие романа Веры Кетлинской происходит в послевоенные годы на одном из ленинградских машиностроительных заводов. Герои романа — передовые рабочие, инженеры, руководители заводского коллектива. В трудных послевоенных условиях восстанавливается на новой технической основе производство турбин, остро необходимых Родине. Налаживается жизнь героев, недавних фронтовиков и блокадников. В романе ставятся и решаются вопросы, сохраняющие свое значение и сегодня.

---

Клава, видимо, оскорбилась, отвела взгляд и сказа­ла:

— Да нет, это я так, между прочим. Я и сама слиш­ком устала.

Зевнула, ушла в спальню, прикрыла дверь. Он не посмел войти за нею, а когда вошел, она уже лежала в постели, свернувшись калачиком, закрыв глаза. Он по­стоял около и тихо отошел. Разладилось...

Стараясь приободриться, он нарочно припомнил дневное заседание, листы ватмана с тщательно вычер­ченными фасадами будущих домов, которые он про себя назвал «немировскими»; неприглядный пустырь, где он мысленно уже возвел дома и сады, за которые его дол­го будут поминать добрым словом; приподнятое, счаст­ливое настроение, какое у него было там, на пустыре...

Настроение не возродилось, только показалось, что все это было очень давно.      

13

Аня Карцева проснулась от ощущения неблагополу­чия. В комнате стоял рассветный полумрак. И тишина была такая, какая бывает только ранним утром в вос­кресенье, — ни хлопанья дверей, ни беготни торопящихся в школу ребят. Но как только она подумала об этом, тишину нарушил громкий тяжелый стон.

В халате, в туфлях на босу ногу она выскочила в коридор.

Дверь в комнату Любимовых была открыта. Аня решила, что у Георгия Семеновича опять сердечный при­падок, но в это время услыхала взволнованный голос Гусакова, вызывающего «скорую помощь».

— Потише, ради бога, — сонным голосом просила его Алла Глебовна. — Георгий Семенович спит, потише!

— Евдокия помирает, — сказал Иван Иванович, вый­дя в коридор и наткнувшись на Аню.

У Степановых горел свет. Дети сидели в постелях, испуганно глядя на мать. Евдокия Павловна металась по кровати и время от времени надрывно стонала. Ху­денькая фигурка в нижней рубахе, заправленной в брю­ки, стояла на коленях возле кровати.

— Мамочка... ну, мамочка... сейчас доктор при­едет... ну что ты?.. Мамочка!..

Аня узнала Кешку.

— Что с вами, Евдокия Павловна?

— Ой, помираю, Анна Михайловна, золотце, поми­раю. Детей не оставьте! Ведь одних покидаю... Ох, мо­чи нет!

Кешка стиснул ее влажную руку.

— Ты поправишься, мама. И все будет в порядке, слышишь?

Мать устало прикрыла глаза, прошептала:

— Если бы я могла на тебя надеяться, Кеша!

— Можешь, мама, — твердо сказал Кешка и запла­кал.

Приехала «скорая помощь». Евдокию Павловну по­ложили на носилки. Кешка провожал ее до машины, как был, босиком и в одной рубахе.

Аня успокоила и уложила младших детей. Вернулся Кешка, залез под одеяло и сказал Ане:

— Вы идите, Анна Михайловна. Спите. Спасибо вам.

И натянул одеяло на голову.

У Ани закоченели ноги, и она долго не могла со­греться, а потом крепко уснула и проснулась поздно — солнце уже стояло высоко, квартира была полна звуков дневной жизни.

Когда она зашла к Степановым, все трое мальчиков были умыты, одеты и сидели вокруг дымящегося котел­ка картошки.

— Куда кожуру бросаешь? — покрикивал на брать­ев Кешка. — Тарелки нету? Ты в солонку пальцами не лазь, возьми сколько нужно и макай.

Без стука вошел Иван Иванович, одобрительно за­глянул в котелок, но почему-то рассердился, увидав Карцеву.

— Ты проверь, Кеша, уроки у них готовы или нет, — приказал он и обратился к Ане: — У меня до вас дело есть, Анна Михайловна. Пойдем?

В ее комнате он ворчливо сказал:

— Уважаю, Анна Михайловна, женское доброе серд­це и все такое... Но не мешайтесь к ним. Прошу. Не мешайтесь.

— То есть как? Иван Иванович! Евдокия Павловна просила, дети одни. Как это не мешаться?

Ей показалось, что он пьян, и Иван Иванович, видимо, понял это:

— Думаешь, старый пьянчуга не в своем уме? Трезв я как стеклышко, Анна Михайловна. Хочешь, дыхну? А только смерть не люблю всякую филантропию. Вот и Алла Глебовна — фыркала на Евдокию, фыркала, а тут со вчерашним супом разбежалась! Я ее завернул обратно — обойдутся без ее супа, свой наварят. Ты мо­лодая, а я помню, были такие дамские общества при­зрения, через «и» писались, а все равно — презрение!

— Тут это совершенно ни при чем, — резко возрази­ла Аня. — Есть товарищеская помощь, естественная и необходимая. Евдокия Павловна — наша работница, со­седка, Кешка — тоже наш парень. Да и, в конце концов, просто по-человечески...

— А вот я по-человечески и говорю: оставь! — со­всем уже сердито перебил Иван Иванович. — Ты, доро­гая, историю с автокаром знаешь? Как этот «наш па­рень» женщину подшиб? Любимов уж и приказ составил об увольнении, Евдокия цельный час плакала перед ним и выпрашивала последнее снисхождение. Знаешь?

— Знаю.

— А если знаешь, так пойми: может быть, сейчас Кешке как раз и выпала возможность человеком стать. Слыхала, как он с матерью прощался? То-то! Вот и дай ему выкрутиться самому, да о братишках позабо­титься, да обед сварить, да деньги рассчитать, чтоб хва­тило, да поплакать втихомолку, если невмоготу станет. Дай!

— А если им есть будет нечего?

— Не бойсь. Не помрут. Хулиганить он во как умел. Сумеет и выход найти. Надо будет — и помогут им. Аванс можно схлопотать — до получки, Анна Михайлов­на, до получки! И пусть он увидит, что значит малень­кая получка вместо большой! А я его еще и отругаю, носом ткну: гляди, лодырь, до чего ты себя довел!

— Хорошо, — сказала Аня. — Но если он малышей заморит?

— Присмотрю, Анна Михайловна, присмотрю. И вам доложу. А вы, поскольку учениками занимаетесь, в цехе его к делу пристройте. Это лучшая помощь. А что труд­новато ребятишкам придется — наука будет. Не помрут, а матерью дорожить научатся. Наука жизни, Анна Ми­хайловна, штука весьма убедительная. Убедительная, зубодробительная, а вообще — пользительная. Что? Не­верно?

В этот день Аня была приглашена к профессору на пельмени. Она вышла пораньше, чтобы пройтись пеш­ком, и на лестнице повстречала Кешку. Кешка нес сет­ку с картошкой и свеклой. Он печально улыбнулся Ане, пропустил ее мимо, а потом, когда она спустилась эта­жом ниже, окликнул и сбежал к ней.

— Анна Михайловна... я...

— Ну что? — строго спросила она.

— Видите, как получилось, — проговорил Кешка, пригнув голову и закручивая на пальце сетку. — Может, мне и нет теперь доверия. Но я вам обещаю... Поставь­те меня на станок!

Аня обрадовалась про себя, но так же строго ска­зала:

— Это будет очень трудно сделать, Кеша. После истории с автокаром.

— А вы попросите. Вам поверят. На четвертом уча­стке остаться.

— Попробую, — сказала Аня. — Но если снова что-нибудь неладное выйдет? Последнее снисхождение те­бе сделали, Степанов, не ради тебя — ради матери. Кро­ме самого себя тебе рассчитывать не на кого.

— А я и не рассчитываю! — заносчиво отрезал Кешка.

Аня шла пешком по многолюдным улицам и бульва­рам, заполненным детьми всех возрастов, и думала о том, как и к кому подступиться завтра, чтобы испол­нить просьбу Кешки. Мастера и бригадиры даже слы­шать о нем не хотят. Назаров согласился было, но пос­ле истории с автокаром, когда Кешка увлек за собою двух его учеников, категорически заявил: «Не возьму! Он мне и других перепортит».

Она поверила Кешке — еще раз поверила. Но пове­рят ли другие?

Она вышла к своему любимому месту в городе — к Марсову полю. Как здесь чувствовалась весна! С ут­ра до вечера ничем не затемняемые кусты и деревья щедро зеленели тем ярким и нежным цветом, какой бы­вает только в первые недели весны. От чернозема, куч­ками сваленного на клумбах, сильно и остро пахло перегноем. Садовники перекапывали клумбы и высажива­ли в пахучую, мокрую землю еще не разросшиеся кустики ранних цветов.

У гранитной ограды братской могилы жертв рево­люции она остановилась и прочитала одну за другою все надписи. Она читала их еще первоклассницей, по складам, с изумлением вдумываясь в смысл высеченных в граните слов: «К сонму великих, ушедших от жиз­ни во имя жизни расцвета». «Вы войну повели и с честию пали за то, чтоб богатство, власть и познанье стали бы жребием общим»... Она не все поняла тогда, но поняла, что это прекрасно. И сколько раз она ни бы­вала здесь потом, она каждый раз перечитывала все во­семь надписей, и каждый раз они словно омывали душу.

Она задержалась около надписи, всегда особенно волновавшей ее: «Не жертвы — герои лежат под этой могилой. Не горе, а зависть рождает судьба ваша в сердцах благодарных потомков. В красные страшные дни славно вы жили и умирали прекрасно».

Когда-то здесь, у этой гранитной глыбы, она сказа­ла двум закадычным подругам: «Девочки, так и надо жить, правда?» Тогда ей мерещились подвиги — кто знает какие, — подвиги воли, мужества, отваги. И вот прошла всю войну, а подвигов не совершила. Делала свое дело, не давала воли страху, умела терпеть — и все. Зависть к подвигу? Нет, не зависть. а только жить бы так, чтобы всегда останавливаться здесь без стыда!

Она поднялась на Кировский мост и порази­лась тому, что опять все кругом кажется иным, не та­ким, как запомнилось, — а уж она ли не знала здесь каждый изгиб реки, каждую крышу на дальнем берегу!