Вера Кетлинская - Дни нашей жизни

• Название: Дни нашей жизни
• Автор: Вера Кетлинская
• Издательство: "Советский писатель"
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1976

Действие романа Веры Кетлинской происходит в послевоенные годы на одном из ленинградских машиностроительных заводов. Герои романа — передовые рабочие, инженеры, руководители заводского коллектива. В трудных послевоенных условиях восстанавливается на новой технической основе производство турбин, остро необходимых Родине. Налаживается жизнь героев, недавних фронтовиков и блокадников. В романе ставятся и решаются вопросы, сохраняющие свое значение и сегодня.

---

— Ну вот! — совсем расстроившись, воскликнул Ди­денко. — Ведь мы же договорились, Ефим Кузьмич.

— Нет, нет, не могу. И не выбирайте, — упрямо ска­зал Ефим Кузьмич и сел.

Собрание молчало. Не хотелось отпускать старика из партбюро, но и не посчитаться с такой настойчивой просьбой трудно. Конечно, устал он... Только почему он надумал самоотвод к концу обсуждения, после выступ­ления Карцевой? Обиделся? По-стариковски рассер­дился?

Неохотно, с воркотней, небольшим перевесом голосов коммунисты решили «уважить» просьбу своего старей­шего товарища.

Наступил момент голосования. Раскрыв партийные билеты, члены партии потянулись к столу счетной ко­миссии. Получив бюллетени, отходили в сторону, еще раз продумывали список, вычеркивали фамилии тех, кого не хотели избирать, потом опускали листки в узкую щель ящика.

Досадуя в душе, что не имеет права голосовать, Ни­колай старался по лицам голосующих понять, кого они вычеркнули и кого оставили.

Любимов и Полозов, опустив бюллетени, вместе уш­ли в цех проверить работу вечерней смены. Воробьев тоже пошел в цех, чтобы скоротать время и рассеять волнение. На сдвинутых в сторону столах появились шашки и шахматы. Кое-кто дремал, привалившись к стенке. Гаршин с веселой компанией стоял у окна в волнах табачного дыма и что-то рассказывал; оттуда то и дело доносился хохот.

Раскатов прохаживался по залу, задерживался то у одной группы, то у другой, охотно шутил в противопо­ложность Диденко, который был явно расстроен и зол.

Николай Пакулин стоял у выхода на лестницу, ожи­дая появления счетной комиссии. Он мысленно уже давно и очень точно проголосовал, и теперь его лихора­дило от нетерпения: так ли решит собрание?

Услыхав на лестнице голос Бабинкова — неизменно­го председателя счетных комиссий при любых цеховых выборах, — Николай бросился в столовую с криком:

— Идут! Идут!

Коммунисты мгновенно и почти бесшумно расселись по местам. Кто-то громко вздохнул, когда Бабинков особым, как говорили в цехе — «парламентским» тоном читал вводную часть протокола.

— Преамбула, — пошутил Гаршин, стараясь выгля­деть равнодушным.

— Объявляю результаты голосования!

Бабинков запнулся, поглядел в сторону Фетисова и Диденко и торжественным голосом прочитал:

— Фетисов — двадцать пять голосов; Карцева — сто пять, Воловик — сто десять, Воробьев — сто пять; Любимов — семьдесят восемь, Полозов — сто три, Ни­китин — сто десять, Гаршин — двадцать пять, Смолкина — сто десять. .

Любимов, весь красный, прыгающими пальцами мял папиросу. Диденко вскочил, снова сел, быстро загово­рил, пригнувшись к Фетисову. На Фетисова все стара­лись не смотреть — он крепился изо всех сил, и всем было жалко его, потому что человек ни в чем не вино­ват. А Бабинков торжественно продолжал:

— Таким образом, по большинству голосов оказались избранными в партийное бюро: Воловик — сто десять, Никитин — сто десять, Смолкина — сто десять, Воробьев — сто пять, Карцева — сто пять, Полозов — сто три, Любимов — семьдесят восемь.

Ефим Кузьмич встал — высокий, прямой, нахмурен­ный, надел шапку, застегнул на все пуговицы пальто и медленно прошел через зал к выходу.

Воробьев проводил его растерянным взглядом. Чутье подсказывало ему, что Ефим Кузьмич резко и как-то вдруг рассердился на него. И он не мог понять, за что. Недоволен, что провалили Фетисова? Что выбрали Во­робьева? Но ведь он-то, Воробьев, ни при чем, он-то этого не добивался, выступление Карцевой его самого ошеломило!

Раскатов говорил расстроенному Диденко:

— Что ж, Николай Гаврилович, век живи — век учись. Промеж начальства обговорили, а на люди вы­шли — и оконфузились. Тебе-то ничего, наука. А Фети­сову за что страдать?

Аня Карцева, отстраняя толпившихся вокруг нее лю­дей, подошла к ним и не без лукавства спросила:

— Сердитесь на меня?

Она торжествовала победу и не пыталась скрыть это. Диденко буркнул:

— Раньше бы спросила.

А Раскатов слегка обнял ее за плечи и повел к Во­робьеву:

— Ну, голубчики, теперь держитесь.

13

Вечерело. Уже приближалось время белых ночей, и с каждым днем все позже темнело, уличные фонари ви­сели в туманном полусвете, ничего не освещая.

Движение около завода затихло, — редко когда вый­дет из проходной запоздавший работник. Дневная сме­на разошлась, вечерняя давно работает. Не слышно больше ни торопливых шагов, ни дружеской переклич­ки возле учебного комбината: во всех его окнах горит свет, и с улицы можно увидеть ряды голов, склоненных над конспектами, юношу, пишущего мелом на доске... В этот час движение перемещается к Дому культуры — со всех сторон группки, пары и одиночки спешат к его освещенному подъезду.

Тихим переулком, взявшись под руки, шли туда две девушки, две подружки. Сперва торопливо — ведь скоро семь! — а потом все медленней, потому что возник разго­вор, который жалко оборвать.

— И что же он?

— Понимаешь, улыбается, смотрит... При встрече скажет: «Здравствуй, Валечка!» или: «Здравствуй, кра­савица!» — и все…

— Валя! Про него говорят, что он... ну, очень легко­мысленный...

— Это неправда! Он просто красивый и веселый, про таких всегда говорят. И потом, Ксана, я все равно никого другого... ну, вот что хочешь пусть говорят!..

Ксана тихо сказала:

— Я думала, так только в романах бывает.

Слова подруги придавали особую значительность Валиным переживаниям, и Валя спросила с невольной снисходительностью:

— А у тебя, Ксана... ничего?

Ксана покачала головой, вздохнула и вдруг реши­тельно сказала:

— А я вот что думаю, Валя. Если бы я полюбила, как ты... Я бы сама ему сказала. Взяла бы и сказала.

— С ума сошла! Что ты, Ксанка!

— Сказала бы.

Засмеялась:

— Ой, мне, наверно, нельзя влюбляться! Глупостей наделаю.  Но все равно, маяться не стала бы.

И она подтолкнула Валю, указывая на высокую фи­гуру, бродившую возле Дома культуры:

— Смотри, твоя тень тут как тут.

Валя небрежно ответила на поклон, но в раздевалке позволила Аркадию сдать свое пальто и ботинки.

— Ксаночка, пока! — крикнула она. — Мы удерем с репетиции послушать, когда актриса выступать будет!

На стене висела большая афиша: «Молодежный ве­чер инструментальщиков! В гостях знатные люди, быв­шие работники цеха».

Возле афиши стоял Николай Пакулин:

— Здравствуй, Ксана.

— Здравствуй, Коля.

— Мне очень хочется на ваш вечер.

— Так пойдем, проведу.

У входа в зал Ксану сразу окружили ее комсомоль­цы. Николай стоял в сторонке и прислушивался — кому-то не хватило билета, за дважды лауреатом послали машину, но второпях не дали шоферу адреса, чтобы прихватил актрису... Музыканты согласны играть тан­цы только до двенадцати, а не до часу...

У контроля началась толкотня: молодежь из других цехов пыталась прорваться в зал, а ее не пускали.

— Что ж, вы своих знатных людей для себя бере­жете? — кричала какая-то девушка стоявшему на конт­роле комсомольцу.

Комсомолец загораживал руками дверь и укоризнен­но отвечал:

— Нелепая постановка вопроса. Очень нелепая.

Николай ждал, что Ксана вот-вот освободится и, быть может, хоть на минутку подойдет к нему. Но Кса­на прошла мимо, чем-то озабоченная.

Николай смотрел, как она появилась в президиуме, шепотом отдавая последние распоряжения своим по­мощникам. Да как он мог ждать, что она подойдет, что она вспомнит о нем! Что он ей? Она была мила с ним в тот вечер, после митинга… и там, среди березок... Так ведь потом она убедилась, что он просто дурак, не умеющий связать двух слов!

А по лестнице все еще толпой шла молодежь, у ве­шалок образовались очереди, возле зеркал теснились девушки, поправляя прически.

В этой веселой суете, сильнее обычного сутулясь и стараясь ни на кого не смотреть, стоял Александр Во­ловик, нагруженный двумя пальто — своим и Асиным — и двумя парами галош. Рядом с ним стояла Ася, держа в руках его шапку, свою шляпу и два шарфа. Очень то­ненькая в черном платье, взволнованная тем, что впервые после своего несчастья вышла на люди, Ася робко огля­дывалась и жалась к мужу.

На них налетел распорядитель с красной повязкой на рукаве.

— Зачем же вы стали в очередь, Александр Василь­евич? — возмутился он и, подхватив пальто, протиснул­ся, к барьеру гардероба. — А ну, пропустите, ребята, знатного гостя нашего цеха!

— Да ты что, Павка! — краснея забормотал Воло­вик. — Невесть что болтаешь, честное слово...

Но Павка был неумолим:

— Асенька, давайте шапки. А галоши где? И почему это не знатный гость? Оттого, что свой? Так у нас все свои. Пошли, Александр Васильевич, прямо в президи­ум, а вас, Асенька, в первом ряду посадим.

И Павка заспешил наверх, где уже звенел звонок, а за ним шли порозовевшая от гордости Ася и вконец смущенный Воловик. Ася подтолкнула его, указывая на афишу. Она сразу приметила среди лауреатов и ге­роев его имя: «Изобретатель А. В. Воловик». Он еще гуще покраснел. Конечно, это преувеличение, свои ребя­та постарались, но все равно: то, что происходило с ним последние дни, было похоже на сон. Фотографии в газете, премия, благодарность, всюду выбирают в пре­зидиум, и вот сегодня...