Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

• Название: Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1
• Автор: Александр Дроздов
• Издательство: Русскій міръ
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-89577-066-5

Первое в России издание, посвящённое «московской теме» в прозе русских эмигрантов. Разнообразные сочинения — романы, повести, рассказы и т. д. — воссоздают неповторимый литературный «образ» Москвы, который возник в Зарубежной России.

В первом томе сборника помещены произведения видных прозаиков — Ремизова, Наживина, Лукаша, Осоргина и др.

---

— Сразу русскую-то кровушку видно! — кричали москвитяне. — Та, римлянка-то, чуть гарью запахло, бежать, а матушка с нами вот пострадать хочет. Ишь, грецкое отродье: знать, своя-то шкура ближе!

Как громом поразило москвичей новое повеление Ивана: сжечь все московские посады. Было ясно, что великий государь татар боится и готовится к их нашествию на Москву. Посады запылали, но запылали и сердца москвитян: тяжко было от недавних надежд сразу перейти к такому позору.

— A-а, себя да своих ребят спасает, а нас врагам выдаёт! — кричал народ повсюду. — Так нечего было и гневить хана…

Душа Ивана замутилась: словно дымы московского пожара заволокли её. Настроение Руси звало его на страшный подвиг, но воспоминание о том, что пережил народ за эти два века, тяготило его, как кошмар. Он звал и бояр, и высшее духовенство на совет, но ему в ответ смело кричали:

— Не о чем теперь совещаться! Биться надо.

Старенький епископ ростовский Вассиан, по прозванию Рыло, лютовал пуще всех.

— Ты не великий князь, ты — бегун! — весь трясясь, кричал старик. — Чего ты боишься? Смерти? Так разве ты бессмертен? Я дряхл, но дай мне полки твои, я пойду против поганых и паду, но не отвращу лица своего от супостатов… Стань крепко на брань противу окаянному оному мысленному волку поганому и бесермену Ахмату. Вся кровь, которую прольют тут, в Москве, татары, на твою голову падёт, ты дашь в ней ответ Богу.

Вызванный на совет из стана на Оке, князь Данила Холмский прислал с своим сыном Андреем ответ:

— Волей от войска не иду.

Москва так вся и затрепетала от гордого отпора славного воеводы малодушному владыке. Но ещё более запылала она, когда отозвался Иван Молодой с Оки:

— Лучше умру здесь, а отсюда не пойду!

— Ай да Молодой! — зло кричали москвичи. — А говорили: телепень[72], ни с чем пирог! Да он орёл! Вот кого бы теперь на челе-то Руси иметь.

Иван в полном одиночестве, сгорая на костре своих страшных дум, молчал. Старица Марфа всячески настаивала, чтобы он хоть теперь примирился с братьями, которых он не пускал на глаза с самого разорения новгородского. Иван простил их, и они сейчас же подняли голову и зашушукались, не лучшее ли теперь время скинуть тяжкую опеку Москвы?

Было 3 октября. Иван снова поехал на берег Уфы, за которой стояли главные силы татарские и которую отцы духовные уже прозвали «поясом Богородицы». У Ивана в голове стояло одно: раз Ахмат, придя с грозой, нападать не решается, значит, силы большой он за собой не чувствует. Это было самое главное.

Ахмат, не смея нападать на московскую рать, двигался со своей ордой на запад, к грани литовской. Надежда на помощь Казимира, однако, совершенно пропала: Менгли-Гирей громил русские окраины Литвы. Наступила уже суровая осень. Татары на походе обносились, часто, благодаря распутице, голодали, болели и не знали, что предпринять. В день приезда Ивана к войску, 8 октября, Ахмат приказал начать битву, стреляя чрез Угру из луков. Русские ответили пальбой из пищалей, а затем Фиоравенти выехал на берег со своими пушками, и грохот их заставил татар отступить.

И вдруг Иван послал к хану послов — просить о мире. Вокруг всё затряслось от негодования. Но он молчал: перебежчики с того берега говорили, что положение татар тяжкое. Князь Василий Патрикеев — он участвовал в унизительном посольстве к Ахмату — осторожно заметил Ивану, что полки ропщут, Иван сверкнул своими огневыми глазами.

— Баранье! — пробормотал он. — Положить на переправах половину рати всякий дурак может. Надо действовать не кулаком, а умом. Мне нужно татар-то изничтожить, а силу русскую сберечь: она еще понадобится…

Князь Василий посмотрел на великого государя и не сказал ничего: он понял, что есть дело улицы и есть дело, которое можно и должно делать вопреки улице. Он видел, как побелел Иван, когда посольство передало ему дерзкий ответ Ахмата:

— Пусть Иван придёт сам, станет у моего стремени и молит о милости.

И всё-таки молчал. Морозы нажимали. И вдруг — в стан московский явилось посольство Ахмата: пусть Москва отдаст только дань за последние девять лет, пусть вместо Ивана придёт на поклон хотя сын его или даже кто-нибудь из воевод, и всё. Иван не дал послам никакого ответа: он понял, что это значит, и — ждал. Ахмат в бешенстве приказал своим полкам начать переправу чрез Оку, но татары наткнулись на огонь русских и отошли.

Москва, известившись о мирных переговорах, забурлила пламенным негодованием. Отцы духовные с неистовым Вассианом Рыло во главе, совершенно забыв, на этот раз, что задача Церкви есть устроение царства не земного, но небесного, говорили по церквам зажигательные проповеди, а Вассиан сочинил даже к великому государю послание, переполненное ссылками не только на Писание, но даже и на философа Демокрита[73], который, по словам владыки, весьма мудро учил, что князю надо иметь в делах ум, против неприятелей храбрость, а к своей дружине привет и любовь.

Угра покрылась льдом. По льду Ахмату наступать было много легче, но он не наступал. Иван, всё более и более укрепляясь в правильности взятой им линии, но по-прежнему одинокий, повелел своим полкам стянуться к Боровску, чтобы, в случае переправы Ахмата, дать ему там, на равнине, решительный, всеми силами бой. Ахмат перепугался. Ему показалось, что русская рать предприняла какое-то обходное движение, и вдруг — бросился со всей своей ордой на Литву. Назад, в свои улусы, идти он не смел: там свирепствовал, с одной стороны, Нордулат с Ноздреватым, а с другой — ногай. С истомлёнными и голодными полками своими Ахмат в отчаянии грабил и жёг Литву, страну своего союзника и друга, а затем повернул к Дону. Но там его ждали ногай: они разбили его расстроенную рать, убили его самого и забрали в полон его жён, детей и весь обоз.

С великим торжеством пошла русская рать к Москве, уничтожив страшного врага и не потеряв в битве ни единого воина.

— Ну, что? — горделиво спросил Иван князя Василия, ехавшего рядом с ним. — Да, знамо дело, куда пригляднее: положить десятки тысяч, стать на костях, трубить в трубы… Шуму сколько хочешь. А у меня вот ничего такого не было, да зато все полки мои целёхоньки и на Литву да на ляхов хоть завтра готовы. Как теперь скажешь, княже?

Князь не мог не восхищаться этой чистой работой большого ума, но в то же время в глубине души в нём было словно сожаление, что не было бранного поля, усеянного тысячами своих и врагов, не реяло над павшими чёрное знамя великокняжеское, не трубили, став на костях, сбор оставшимся в живых… Дьяк же Бородатый смотрел на Ивана влюблёнными глазами и стал к нему особенно почтителен.

И когда среди ликующих толп москвитян Иван во главе блестящей свиты проезжал мимо хором Данилы Холмского, князь Василий поднял глаза на окна светлицы: ах, как он ждал этой минуты! Но её не было. И больно укусила змея за сердце. У ворот княжеских стояла нищая братия — у князя щедро подавали, — а среди них Митька Красные Очи. «Так вот и в жизни всегда. — горько подумал князь Василий. — Сердце ждёт Бог знает какой радости, а находит нищего урода». И пока были видны хоромы Холмского, он всё назад в седле оборачивался. Но её не было: Стеша боялась себя и пряталась от тяжкого искушения, против которого она была уже бессильна…

Духовенство славословило великого князя. Вассиан Рыло притих и никуда глаз не казал. Но были всё же и недовольные. «Воздай Бог каждому по делам его, — писал летописец, — а видно, лучше мы любим жен своих, нежели защиту Церкви Православной. Кто спас нас от погибели? Бог да Пречистая Богоматерь Его да угодники Божии». Философам же сразу открылся смысл… Флорентийской унии и гибели Византии: оказывалось, что у греков испортилась вера, и за это Господь и предал их в руки нечестивых агарян, русские же на унию не согласились — то есть они, собственно, в лице митрополита Исидора согласились, но это в счёт не шло, — и вот в награду за это Москва избавилась от татарского ига. Следовательно, — мудро заключали они, — истинное благочестие, находившееся сначала в Риме, а потом перешедшее в Царьград, второй Рим, ныне сияет паче солнца в Москве, Риме третьем, и последнем.

— Что за голова! — восторженно говорил о великом государе инок Белозерского монастыря Данила Агнече Ходило дружку своему, иноку Иосифу, который уже положил основание собственному монастырю под Волоком Ламским. — Ну, чисто вот ведун какой!

Но стоявший рядом с ним инок Вассиан, тоже из Заволжья, маленький, иссохший, с колючими, злыми глазёнками, прозванный иноками Рогатой Вошью, только презрительно поджал сухие губы.

— Ну, тожа! — проговорил он. — Вон стены да стрельницы чуть не до облаков возводит, а скоро свету конец!

— Да… — покачал головой Данила. — Поглядишь в пасхалию-то[74], поджилки трясутся.

— Так для чего же и вся суета сия со стенами? — сказал Вассиан. — Всуе мятётся земнородный, как говорится.