Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

• Название: Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1
• Автор: Александр Дроздов
• Издательство: Русскій міръ
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-89577-066-5

Первое в России издание, посвящённое «московской теме» в прозе русских эмигрантов. Разнообразные сочинения — романы, повести, рассказы и т. д. — воссоздают неповторимый литературный «образ» Москвы, который возник в Зарубежной России.

В первом томе сборника помещены произведения видных прозаиков — Ремизова, Наживина, Лукаша, Осоргина и др.

---

Все переглядывались: какова дерзость! Собор бурно зашумел. «Заволжцы» с печальными улыбками смотрели на неистовствующих отцов.

— Есть и такие, которые явно на сторону еретиков не преклоняются, — кричал какой-то высохший и бледный монашек, — а в носу тоже, поди, какие черви завелись! Разве мы не ведаем, сколько теперь таких, которые и Святых Даров не емлют? А что вещевал о них святой митрополит Пётр? «Тех, которые Святых Даров не емлют, — глаголет владыка, — попы не должны и благословлять, а если на пиру окажется или на братчину явится недароимец, и вы, попове, шлите их вон, а с ними не пейте, ни яжьте, ни хлебца Богородицына им дайте, потому что недароимец не христианин и лутче бы такому не родиться. На что ся надеет? Творится человек Божий, и тела Христова не принимает. Но вы, попове, не благословляйте их и в церкву их не пущайте: то ходят пси».

— А святой митрополит Алексей, — поверх взволнованных клобуков кричал другой, — не говорил ли, что причащаться должны все, ибо овца знаменная неудобь украдома есть?

— Эх!.. — волновался какой-то монашек с похабной бородёнкой и жёлтыми зубами. — Они хитры, и мы будем хитры. Патриарх антаохийский своим богопремудрым художеством и благонаученным коварством еретики посрами — чего же мы в простоте живём с ними, волками, по-овечьи?

Собор разбился на яростно спорившие кучки. Спорили уже «иосифляне» с «иосифлянами», сами уже не понимая, о чём они, собственно, кричат: так распалились сердца ревностию о Господе. И кто-то из крикунов бросил вдруг в сторону поникших «заволжцев»:

— Вы рушите мир Христов в Святой Церкви. Из-за вотчин теперь свару ещё заводите. К чему это пристало?

— Не подобает монастырям сёлами владети, — сверкая глазами, проговорил Вассиан. — Великий то грех и перед Господом и перед людьми. От сёл — богатство, а от богатства — великие соблазны.

— Да, не божественное то дело… — тихонько проговорил старец Паисий. — Это грех на Церкви.

— Аще у монастырей сёл не будет, — с жаром полез на «заволжцев» Иосиф со своим любимым и, как ему казалось, несокрушимым аргументом, — како честному и благородному человеку постричися? И аще не будет честных старцев, отколе взяти на митрополию или архиепископа или епископа и на всякие честные власти? А коли не будет честных старцев и благородных, ино вере будет поколебание. Вы вон там, за Волгой, в лжеумствованиях своих договорились уж до того, что с проповедию может выступить всяк, хотя бы мужик сельский, а нам здесь, на Москве, такого посрамления Святой Божией Церкви допустить немыслимо, нам нужны учителя Святому Писанию хитрые.

Но его перекрикивал какой-то толстый, сильно пахнущий потом монах, который давно уже рвался выкрикнуть то, что у него на конце языка висело:

— У нас в Новгороде в чин православия на первой седмице Великого поста давно уже введена анафема всем начальствующим и обидящим святые Божие церкви и монастыри, отнимающие у них данные тем сёла и винограды, аще не престанут от такового начинания.

— Среди нас самих симонию[128] надо бы вывести преже всего! — крикнул какой-то неловкий.

— Да разве симонией одной только болеет Святая Церковь? — крикнул другой. — Может, оттого и шатания в ней всякого столько, что сама она больна. Не сказано ли нам: «Учителю, очистися сам…» Иноки уже поседелые шатаются по мирским судилищам и ведут тяжбы с убогими людьми за долги, даваемые в лихву, или с соседями за межи.

— А вы поглядите, что попы в Псковской да Новгородской земле разделывают?! Стыдобушка! — поддал жару третий, точно хвалясь. — Многие, овдовев, берут себе наложниц и продолжают священнодействовать!

— Надо подтвердить накрепко постановление святого Петра: пущай те, которые, овдовевши, хотят священнодействовать, в монахи стригутся.

— Осуждайте без лицеприятия! — бурно крикнул толстый дьяк с бурым лицом. — Ежели у попа есть жена, он достоин служити, а нет — не достоин, разве он женой освящается? Кто не подивится, кто не посмеётся вашему собору и в других землях?!

— Отцы и братие, — возгласил, встав, митрополит. — Вы взялись за все дела сразу. Торопиться нам некуды: с Божией помощью благопоспешно обсудим мы все дела. Но нужен порядок. Начали мы с еретиков, а съехали на попов вдовых. Давайте сперва с еретиками покончим.

— Да чего ж тут кончать? — раздались голоса. — Дурная трава из поля вон… Как сказал сам Иисус Христос: пшеницу в житницы, а плевелы в огонь.

Но скоро опять разбились кто куда. Боролся с «иосифлянами» по-настоящему только старец Вассиан один, дерзко бросая им в лицо самые жёсткие обвинения, так, что старцы Паисий да Нил не раз переглядывались и головами неодобрительно качали. Сами они по преклонности лет и по кротости характера жесточью брать не могли. И после великого крика во славу Божию было постановлено судить еретиков освященным Собором настрого.

Вскоре открылся и суд. Запуганные люди запирались в своих убеждениях. Свидетели — видоки и послухи — старались подвести их под казнь. Отцы торжествовали. После всяческого издевательства они вынесли, наконец, приговор: одних сжечь во славу Божию, другим отрезать языки, третьих загнать в гиблые места, четвёртых отдать волоколамским инокам для вразумления. В Новгороде, как оказывалось, нужно было сжечь юрьевского архимандрита Кассиана с братом его, — Юрьевский, на Волхове, монастырь был известен как притон всяких вольнодумцев: Некраса Рукавова, ливца Люлиша и некоторых других, а в Москве к сожжению были приговорены брат Фёдора Курицына, Волк, Митя Коноплёв да Ивашка Максимов, который учил, бывало, грамоте великого князя Дмитрия и давал уроки московского макиавеллизма прекрасной Елене. Многие перед судом всё же успели разбежаться, унося в душе ненависть к насильникам и ещё более заострённые ереси.

Выслушав приговор, старец Паисий заплакал.

— Ни Бога ся боят, ни человека ся стыдят, — тихонько сказал, выходя из душной мироваренной палаты, старцу Нилу. — Как будем мы звать к правде Божией людей, когда в нас самих её нет?..

«Заволжцы» печально поплелись на своё подворье. В тёмных лесах своих они за год не видали столько злобы, сколько видели её здесь только во время суда. И ещё страшнее были глупость и невежество тех самых людей, которые призваны почему-то учить других. Не выступить в защиту правды Божией — странно было, что Бог и Его дело на земле нуждаются в какой-то защите — было негоже, а из защиты этой ничего не выходило: вольнодумцев будут жечь и всячески терзать, не перестанут володети сёлами с рабы и ни в чём не уменьшится нестроение церковное.

Вассиан, потупившись, шёл сзади. Они проходили как раз мимо Вознесенского монастыря. Где она теперь, сиротинка горькая? Зачем тогда всё оборвалось так вдруг? Может быть, всё же вдали от всей этой мерзопакости они были бы счастливы. На груди, под чёрной рясой он ощупал ладанку её — он никогда не снимал её — и вдруг почувствовал, как в сердце его загорелась ярко и остро жаркая искорка и печаль безысходная залила всю его измученную душу.

Как раз в эти угрюмые сумеречные часы, всего в нескольких шагах от него, сгорев на костре жизни, Стеша, исхудалая, опалённая, бессильная, из последних уже сил боролась в своей келейке со смертью. Вокруг неё, потупившись, стояли старицы в чёрных одеяниях с белыми черепами и костями. Пред иконами горела лампада, а в исхудавших, пожелтевших руках умирающей тихо, как звёздочка, теплилась восковая свеча. И унывный, точно могильный голос читал строгую молитву.

Но Стеша ничего этого уже не видала. В душе её светло, как вешнее солнце, царил единственный миг счастья, который пережила она тогда в тёмном осеннем саду. Она чувствовала даже запах соломы. И он с ней был, горький, одинокий, охладевший, бог всей женской жизни её. На прозрачном, измученном лице её проступила нежная улыбка, и, уронив горящую свечу, Стеша радостно простёрла руки навстречу незримому: он идет! Руки упали, остановились устремлённые в потолок голубые, чистые глаза, и тихо-тихо застыла на лице милом светлая улыбка. Одна из монахинь подняла с полу тихо, с чуть слышным треском потухшую восковую свечечку.

Старицы истово крестились иссохшими руками.

— Видели? — сказала игуменья шёпотом значительно. — Его, Батюшку, должно, видеть сподобилась праведница наша.

И, склонившись к Стеше, она сухими, жёсткими руками закрыла ей голубые глаза, а потом сложила на высохшей груди тонкие, жёлтые руки.

XLVI. ОГНИ

Над белой московской землёй стояли палящие рождественские морозы. По занесённым снегами улицам шли, подняв высоко шапки на пологах, бирючи и всем громко возвещали решение освящённого Собора: завтра поутру на Москве-реке будут сожжены еретики.

Как всегда, москвитяне высыпали на берега. По толпам шёл возбуждённый говор. Торжеству отцов радовались далеко не все, но все держали теперь язык за зубами: три огромных костра, возведённых на льду перед Кремлём, сдерживали даже самых словоохотливых.