Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)

• Название: Понедельник - день тяжелый
• Автор: Аркадий Васильев
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Юмор
• Год: 1967

В сатирическом романе «Понедельник — день тяжелый» писатель расправляется со своими «героями» (бюрократами, ворами, подхалимами) острым и гневным оружием — сарказмом, иронией, юмором. Он призывает читателей не проходить мимо тех уродств, которые порой еще встречаются в жизни, не быть равнодушными и терпимыми ко всему, что мешает нам строить новое общество.

Роман «Вопросов больше нет» — книга о наших современниках, о москвичах, о тех, кого мы ежедневно видим рядом с собой. Писатель показывает, как нетерпимо в наши дни равнодушие к человеческим судьбам и как законом жизни становится забота о каждом человеке.

В романе говорится о верной дружбе и любви, которой не страшны никакие испытания.

---

— До свидания, Иван Петрович…

А через меня словно ток пропустили, чувствую: дрожать перестал, в ногах легкость появилась, упругость. Платок носовой в карман — и Буренкину напутствие:

— Осторожнее по Москве езди, больно гоняешь. Будь здоров!

Он и отправился, только пыль облаком позади, а я повернулся и тихонько по обочине побрел навстречу своей машине. Пока она подошла, я окончательно отдышался, уравновесился.

Смотрю, летит моя черная лебедушка. Я встал посреди шоссе, руку поднял. Максименко ко мне бросился, да и шофер выскочил.

— Иван Петрович!

— Я давно Иван Петрович… Чему вы так обрадовались?.

— Да как же, Иван Петрович! Мы ж не надеялись, извините, не рассчитывали вас на этом месте увидеть…

Разве им, нынешним, такое переживать доводится? «Уважаемый Иван Петрович, гораздо лучше будет, если вы поставите вопрос о переходе на пенсию…»

Шлеп… шлеп… Это моя благоверная. Сейчас постучит и спросит: «Обедать будешь?» Она давно ко мне так обращается — без имени: «Обедать будешь?», «Чаю хочешь?» Я молчу. Молча иду в столовую, молча ем, молча пью чай и стараюсь не смотреть на жену. А она не смотрит на меня. Я молчу, а мне кричать хочется, кричать: «Уйди! С глаз моих уйди!» Но это со мной бывает редко. Я просто не думаю о жене, словно ее нет. Нет, и все. А в молодости думал, случалось, ревновал. Помню, как она без моего ведома, мы тогда еще не были женаты, а хороводились, с Петькой Смышляевым на лодке кататься укатила. Было у нас, у молодежи, любимое место — до шлюза проехаться и обратно, — часа четыре уходило на прогулку. Все четыре часа на лодочной станции просидел, поджидал: хотелось посмотреть, как она, голубушка, из лодки выйдет, как пойдет, когда меня увидит. И не дождался, хитрый Петрушка Смышляев высадил ее раньше, не доезжая до станции. Она мне об этом сама после рассказывала. Не случись этого происшествия, мы, может, еще бы полгода хороводились, а тут я заторопился.

Думал о жене, думал когда-то. Сейчас не думаю. И уже давно… Лет двадцать… Мы в свое время по ночам в кабинетах засиживались до рассвета, а днем несколько часиков, до двенадцати примерно, на сои урывали.

Как-то сказал я моей благоверной:

— Ты вроде опухла, мать. Врачу покажись.

— Что ты, Ваня. Это со сна. Ночью я одна сплю, а потом с тобой…

— А ты меньше дрыхни.

— Не могу, привыкла…

А я сейчас мучаюсь. Совсем спать не могу, засыпаю, когда люди добрые на работу выходят.

За одну бессонную ночь можно передумать черт его знает сколько — всю жизнь, а у меня таких ночей хватает… Всякая дрянь в голову лезет, а самое главное — все мелочи какие-то, пустяковины. Зачем, скажите, вспоминать такой хотя бы случай. Году в двадцать пятом, в ту пору шел мне двадцатый год, моему дружку Мишке Чеснокову приглянулся в магазине «Ленинград-одежда» (был такой в нашем городке) синий бостоновый костюм. Очень хороший, сшитый чисто, по-ленинградски, весь на шелковой подкладке, пиджак и брюки — тогда это считалось редкостью. А у Мишки не хватало денег. Собственно, на костюм почти хватало, а на штиблеты желтые, тоже ленинградской выделки, скороходовские, нет. А ему хотелось все сразу справить, чтобы в полном великолепии предстать. Был у нас в то время еще один приятель — не дружок, а именно приятель, постарше нас года на четыре, Коля Наумов, женатый и кого-то уже. имел — не то сына, не то дочь. Он на машиностроительном токарем работал, получал прилично. Мишка к нему:

— Одолжи до получки!

— Пожалуйста…

Через три дня Николай, купаясь, утонул. Вскорости после погребения, вдова, Настя ее звали, к Мишке:

— Коля мне про ваш должок сказывал. Поиздержалась я на похоронах…

А Мишка вроде уже списал долг, так сказать, со своих обязательств. Разговаривал с Настей в этом самом синем бостоновом костюме и желтых штиблетах.

— Я все, Настенька, отдал, все до последней копеечки.

Только одно Настя ему и сказала:

— Ну, попомни… Будут у тебя подошвы от этих гамаш гореть!

Настя мне об этом разговоре рассказала. И мне вдруг захотелось благородство изобразить. Я изобразил — избил Мишку до крови. При моем росте в сто восемьдесят сантиметров и весе в восемьдесят три килограмма мне это нетрудно было — Мишка мне по плечо…

И вот теперь я как живого вижу Мишку: лежит он в своем порванном, грязном бостоновом костюме и желтых штиблетах и плачет…

А Настеньке-вдове нужны были деньги, а не мое благородство.

Скажите, пожалуйста: почему, на каком основании я должен об этом думать по ночам? А думаю! Штиблет тех скороходовских и костюма в помине нет, и Мишки давно нет, а я думаю…

Или вот еще. После истории с Буренкиным я приказал номер у машины сменить и сдуру заведующему финхозсектором, тоже хороший прохиндей был, ляпнул:

— Распорядитесь, пусть четный повесят.

На машине появился, как говорят орудовцы, государственный номерной знак 22–44. Более четного не придумать. Сергей Васильевич, по всей вероятности, тоже кому-то ляпнул, и пошло по активу мое прозвище: «Товарищ четный». Верные люди потом доложили…

Тогда меня это позабавило, а теперь спать не дает…

Конечно, не одни гадости вспоминаются. Случается, и приятное придет на ум.

Семья у нас была веселая, смешливая и очень дружная. По воскресеньям, когда все в сборе, садились за испеченный матерью пирог — то с грибами, то с капустой, она большая мастерица по пирогам считалась, — у нас смех не утихал. Достатки хорошие, жили весело, легко. Мать частенько говаривала: «Есть нечего, зато жить весело!» Она, понятно, шутила — еды у нас всегда было вдоволь. Еще бы — отец лекальщик, старшая сестра ткачиха, вторая сестренка прядильщица, брат слесарь и я помощник мастера. Не работали в семье только мать да младший брат Алеша.

Теперь никого уже нет, кроме младшей сестры Зои и Алексея. Отец с матерью свое отжили, старшая сестра и старший брат на фронте погибли.

Домик у нас был небольшой, в три окна по фасаду, комнат две, не считая небольшого закутка при кухне, где отец с матерью спали. А люди любили наш дом очень — все время заходили, то к отцу, то к матери.

Настоящая, рабочая, хорошая была семья. Отец, однако, покритиковать наши недостатки любил. Как начнет, бывало, — и то ему не так, и это не по его вкусу. Как-то в первые годы сосед наш Григорий Балакин начал при отце тоже критику на Советскую власть наводить, что-то вроде: «Был Николка-дурачок, была булка пятачок!» Папаша наш озверел, кричит на Балакина: «Ты кто такой? Какое ты право имеешь мою власть ругать?» Балакин оправдывается: «Да и ты вроде!..» Папаня на дыбки: «Я имею право! Я за Советскую власть до Перекопа дошел, кровь за нее проливал. Она моя! А ты в гражданскую войну мешочничал… Брысь отсюда, пока цел…»

И все чистая правда. Отец, хотя беспартийный, готов был за Советскую власть жизни решиться. В сорок первом тут же после объявления по радио побежал в райвоенкомат. Да не взяли, спасибо, сказали, дед, управимся без тебя…

Вот какая была наша семья. Когда я Косте иногда пытаюсь рассказывать — верит или не верит, не знаю, но по-чему-то усмехается…

А бабушка по матери? Дожила до ста двух годов. Умерла скоропостижно, в одночасье, как тогда говорили. Вытаскивала из печки большой чугун со щами, схватилась за грудь и говорит младшей дочери своей Федосье, которой шел седьмой десяток:

— Феня, милая, что-то я занедужила…

И все.

Между прочим, бабушка купила себе гроб, когда ей было лет пятьдесят, и поместила его на чердак. Когда я еще от стола два вершка был, присылали меня родители к бабке в гости. И я, и другие внуки выклянчивали нехитрое деревенское лакомство — моченый горох. Мой Константин его и в рот не возьмет, а мы любили, особенно если в меру посолен.

— Возьмите, чертенята, в домовине…

Мы на чердак с кружкой, жутковато немного, гроб белеет, не что-нибудь, зачерпнем гороху — и сами, как горох, вниз, скорее в кухню.

Случалось, умирали в деревне люди. Зимой еще ничего, можно обрядить как следует, а летом, в страду, торопиться надо. Приходили к бабушке:

— Марья Гавриловна, уступи гроб!..

Бабушка охотно уступала, затем, получив положенное, боже упаси лишний грош переполучить, ехала в уездный город и приобретала новую домовину. Уступила она таким образом штук тридцать или сорок.

В глубокой старости пристрастилась бабушка к водочке — чекушки хватало ей на два дня, а по воскресеньем употребляла целую. Правда, по постам не баловалась. На масленой в прощеное воскресенье опрокинет полбутылки, и на семь недель зарок — до пасхи ни капли. И деда так воспитала.

К пасхальной заутрене ходила с чекушкой в кармане. Как только «Христос воскрес» объявят, она скорее протолкается на паперть, ладошкой по донышку стукнет и прямо из горлышка буль-буль — разговелась! Дед рядом, черед ждет… Остатки допьет, папироской задымит, тоже разговеется — весь пост не курил.