Натан Эйдельман - Апостол Сергей: Повесть о Сергее Муравьеве-Апостоле

• Название: Апостол Сергей: Повесть о Сергее Муравьеве-Апостоле
• Автор: Натан Эйдельман
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1980

Натан Эйдельман — писатель, кандидат исторических наук. Он автор книг «Лунин», «Тайные корреспонденты „Полярной звезды“», «Герцен против самодержавия», «Ищу предка», «Герценовский „Колокол“», «Путешествие в страну летописей», а также нескольких десятков литературоведческих работ, документальных очерков, исторических исследований.

Сфера научных и художественных интересов Н. Эйдельмана — историческое прошлое России, особенно первые этапы русского освободительного движения; он много пишет о Пушкине, Герцене, декабристах, революционерах-шестидесятниках, стремясь раскрыть яркие, сложные характеры этих людей.

Новая книга Эйдельмана посвящена Сергею Муравьеву-Апостолу, одному из главных деятелей декабристского движения, руководителю восстания Черниговского полка на Украине, принадлежавшему к той «фаланге героев», «воинов-сподвижников», которые, по словам Герцена, вышли «сознательно на явную гибель, чтобы разбудить к новой жизни молодое поколение…». Книга рисует процесс формирования личности декабриста, его революционных воззрений, нравственных понятий.

Книга получила положительные отзывы читателей и прессы. Выходит вторым изданием.

---

Однажды вечером Панину, который вышел из своего дома один, показалось, что за ним следует шпион. Чтобы избавиться от него, Панин вошел в какой-то подвал, слабо освещенный светом немногих ламп, вдруг он чувствует на своем плече чью-то руку, думает, что арестован, но неожиданно узнает великого князя Александра.

Этот эпизод запомнил саксонский посланник со слов самого Панина. Почти сто лет спустя историк Брикнер спрашивал о нем внуков и правнуков вице-канцлера: «По устному преданию, сохранившемуся в семье Паниных, граф Панин, думая, что его преследует шпион, вдруг обернулся и только тогда узнал великого князя, когда последний смертельно испугался его движения, производившего такое впечатление, будто граф вынимает шпагу.

Говорят, что Панин, рассказывая об этом эпизоде, склонен был предполагать, что возникшая впоследствии неприязнь Александра к нему быть может основана была на тяжелом впечатлении, оставленном этой сценой».

В дворцовых подземных переходах, чаще в бане Панин уговаривал наследника Александра, что покойная его бабушка была права и Павлу не надо царствовать. Сложными, косвенными путями мы восстанавливаем, о чем говорилось. Александр требовал, чтобы отец оставался цел и невредим. Панин отвечал, что для его проекта тоже необходимо, чтобы Павла не убивали: изолировать, объявить стране, что государь болен, и регент — Александр. Для регентского же правления требуются твердые правила, которыми оно регулируется. Но такие правила, в сущности, являются конституцией! Юный Александр столько раз говорил о своем уважении к английской, швейцарской, шведской и другим надежным формам государственного устройства… Итак, Панин первый решился произнести слова «заговор», «регентство» и прочее. Вскоре в тайну посвящается еще несколько важных персон. Иван Матвеевич? Кажется, знал, потому что был очень близок к Панину…

Царь отзывается однажды о Панине: «Он римлянин, я его знаю; милость или немилость моя не слишком на него действуют». Отзыв лестный — римские добродетели уважаются. Но к тем патрициям, которым была безразлична милость или немилость повелителя, вскоре обычно являлся центурион, вестник смерти, изредка — изгнания. Панин не стал подписывать один бессмысленный документ, присланный Павлом; Иван Матвеевич едва удержал своего шефа от резкого ответа императору. Вскоре Панин получает приказ об отставке, но не может отменить назначенного накануне обеда с иностранными послами.

«Это ему все равно, он римлянин, — повторил Павел, — он не задумался даже угощать обедом в самый день своей отставки». Через три дня из Петербурга был выдворен единственный участник заговора, действительно хотевший сохранить жизнь Павлу. Дело перешло в руки генерала Палена, любившего повторять, что «яичницу не поджарить, не разбив яиц».

Люди Папина отныне — под большим подозрением.

«Я расстроен, — жалуется Муравьев, — лишившись единственного человека, который привлекал меня к службе. Я некоторым образом лишился способности размышлять, и потому неудивительно, что не умею выражаться».

В этом же «симпатическом» письме, ушедшем в Лондон к Воронцову, Иван Матвеевич рассказывает, что изгнанный из Москвы Панин-поблагодарил тетку за благодеяния, которые она ему оказывает. Послание к тетке скопировали для Павла, который решил: «тетка» — зашифрованное слово «царь», а благодеяния — преследования. Тут великий интриган Ростопчин поднес царю выдержку из другого письма, где говорилось, что Панин — «милый Цинциннат». Опять — римская тема! Цинциннат — воин, государственный деятель, который удаляется от власти, чтобы заниматься хозяйством, но возвращается, когда стране грозит неприятель, и, победив, уходит снова. Павла убедили, будто это сам опальный министр намекает, что без него никак не обойдутся… Невзирая на 23 века, разделявшие того и другого Цинцинната, последнего высылают из Москвы и запирают в деревне. Однако Иван Муравьев показал себя тут верным другом. Был найден автор письма, близкий к Панину чиновник Приклонский, которого сумели доставить ко двору, и он объяснил царю, что к чему. Если бы Ростопчин взял верх в этой интриге, Муравьев бы погиб. Но царь, поняв, что римское имя упомянул в письме вовсе не Панин, с треском и позором выгнал графа Федора Ростопчина со всех должностей, так что в коллегии иностранных дел не осталось ни первого, ни второго. Муравьев служит «без начальства», и неизвестно, что бы еще с ним произошло, если бы не начался март 1801 года.

«Когда составлялся заговор, Иван Матвеевич тоже получил было от кого-то из заговорщиков приглашение принять в нем участие и отказался».

Так представляли дело дети Ивана Матвеевича. Но мы усомнимся. Судя по воспоминаниям Матвея Ивановича, он позже узнал подробности заговора от разных свидетелей, но меньше всего — от родителей; отец, видно, от этой темы уклонялся и знал куда больше, чем поведал детям.

Возможно, он и в самом деле не захотел участвовать в финале заговора, так как в столице отсутствовал его шеф и покровитель Никита Панин. Но, заметим, Иван Матвеевич не отрицает, что о заговоре знал. Да кто же не знал? Сотни людей в гвардии, государственных учреждениях слышали или догадывались (точно так будет и в 1825 году!). Приятель Муравьева, будущий сосед по полтавским имениям сенатор Трощинский, — тот самый, который прежде боялся, «что скажет Зубов» — уже набросал «панинский» манифест: государь по болезни берет в соправители великого князя Александра. По-видимому, именно эту бумагу заговорщики предложат подписать Павлу за несколько минут до удушения…

«На тот свет идтить — не котомки шить», — последняя историческая фраза Павла I (не считая препирательств с ворвавшимися убийцами). Царь закончил ею свою беседу с генералом Кутузовым вечером 11 марта 1801 года. Беседа была о смерти. Павел предчувствовал. Кутузов знал. После разговора царь отправился к себе — «на тот свет идтить», а Кутузов пошел играть в карты с генералом Кологривовым, который сохранял верность императору. Ночью, посреди партии, Кутузов открыл часы, понял, что дело сделано, и объявил Кологривова арестованным.

Когда ночью во дворце начался шум, один «гатчинский пьяница», капитан Михайлов, вывел солдат из караульни. Поднявшись по парадной лестнице, он увидел графа Николая Зубова, крикнувшего: «Капитанина, куда лезешь?» — «Спасать государя», — ответил Михайлов. Граф дал ему пощечину и скомандовал: «Направо кругом!» Михайлов повиновался.

Капитанина мог бы вдруг изменить ход событий — и заговорщиков хватают, Павел сажает в крепость наследника Александра; и был бы совсем не тот 1801-й, а может, и еще ряд совсем не тех лет… Но удача не оставила заговорщиков, она просто преследовала их. Нужные люди явились в нужное время и место; дверь, через которую Павел мог бы ускользнуть, он сам же велел забить; войска, способные его защитить, остались на местах…

Екатерина II посылает из царства мертвых семь смертей, но ни одна не может подобраться к Павлу. Наконец является «белая смерть необычайного росту», которая приводит Павла на офицерском шарфе… «Екатерина отдает Павла Фридриху II Прусскому погонщиком лошадей — в суконном колпаке, за поясом кнут. Суворов, видя это, кричит: „Помилуй бог, как хорошо!“»

Так заканчивается упомянутый «Разговор в царство мертвых». Рослая белая смерть — Николай Зубов, который остановил «капитанину». Офицерский шарф — одно из орудий убийства, вместе с табакеркой, которой царя били в висок… Кажется, сами заговорщики не сумели бы сказать точно, кто нанес последний удар: в темноте били, душили, «стоявшие сзади напирали на передних, многие, стоявшие ближе, таким образом повалились на борющихся».

Матвей Муравьев (о себе в третьем лице): «12 марта 1801 года утром, после чаю, он подошел к окну и вдруг спрашивает у своей матери: — „Разве сегодня пасха?“ — „Нет, что ты?“ — „Да что же вон солдаты на улице христосуются?“

Оказалось, солдаты поздравляли друг друга с воцарением Александра I».

Державин сочинил стихи с намеком:

Умолк рев Норда сиповатый,
Закрылся грозный страшный взгляд…

Управляющий цензурой согласился пропустить эти стихи в печать только в том случае, если рядом с ними будут помещены другие, недавние, стихи Державина, восторженно воспевавшие Павла.

«Матвей Иванович был с матерью на поклонении праху покойного императора. Он помнил, что гроб был поставлен очень высоко, так что лица никто не видел».

Говорили, что реставратор, вызванный для приведения тела в более или менее пристойный вид, сошел с ума…

Хочется услышать, но почти не слышно разговора восьмилетнего Матвея с пятилетним Сергеем: царь Павел был зол и плох, папенька боялся, но и убийцы ужасны, но и Александр хорош… Сын ходил ко гробу с матерью, а не с отцом. Потому, наверное, что Иван Матвеевич — государственный человек — нужен во дворце. Новый царь, слишком обязанный отцеубийцам, радостно выискивает вокруг себя тех, кто непосредственно не участвовал в заговоре. Не участвовал Иван Муравьев — давний «кавалер», у которого сохранилась пачка писем наследника: опять — «счастливчик Муравьев»; поскольку же один из первых указов Александра разрешал унаследовать фамилию Апостол — счастливчик Муравьев-Апостол. «Мы спросили об NN, которого с жаром защищал Апостол его Муравьев» — такие шуточки в те дни начинаются и еще не скоро прекратятся.