Джованни Моска - Воспоминания о школе

• Название: Воспоминания о школе
• Автор: Джованни Моска
• Издательство: КомпасГид
• Жанр: Психология
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-904561-83-3

В 1983 году весь Советский Союз смеялся над молодым итальянским учителем, которому достался класс настоящих дьяволят — в великолепном «Крокодиле» был напечатан рассказ Джованни Моска под названием «Сорок чертей и одна зеленая муха». В 1984 г. в «Ералаше» в эту самую муху стрелял молодой Геннадий Хазанов, а Евгений Моргунов, директор, распихивая по карманам револьверы, напутствовал молодого преподавателя словами: «В конце концов все мы смертны». И вот почти через 20 лет в России наконец выходит книга, из которой эта история выдернута. Книга-воспоминание, книга-исповедь. Учитель — это не просто слово, не просто профессия, это та часть жизни, которую невозможно забыть, та ее часть, которой навсегда принадлежит твое сердце. Он — молодой педагог, пришедший на растерзание в школу Данте Алигьери, посреди учебного года, и то лишь потому, что предыдущий наставник в слезах сбежал от маленьких мучителей. Он помнит все: покорение неуправляемого пятого «В», детские обиды и радости, нелепые экзамены, чьи-то дрожащие руки… Он помнит даже детскую смерть: маленький хрупкий Ронкони, перед тем как уйти, все же успел спасти ему репутацию. Он давно ушел из школы — престижный журнал, хорошая зарплата — но учителем быть не перестал. Ведь тень тех, кто учил нас, ложится на всю нашу жизнь, порой показывая верное направление пути.

---

— Вы, как я вижу, ничего не знаете про Кавура. Он умер в 1861 году со словами… С какими, кстати, словами?

Если бы прием на работу в трамвайные парки зависел от синьора экзаменатора, то множество людей, думаю, стремилось бы прокатиться в трамвае не столько для того, чтобы попасть куда им надо, сколько для того, чтобы расширить свой кругозор, наслаждаясь высокоинтеллектуальными и поучительными беседами, которые вели бы между собой вагоновожатый и кондуктор.

— Синьор учитель, я не знаю, что он сказал, когда умер. Но скорее всего он сказал: «Прощайте, дети мои…»

— Он сказал: «Свободную церковь свободной стране!» Так, понятно, перейдем к географии…

Экзаменатор обводит удовлетворенным взглядом класс — он явно горд собственной образованностью.

Но мальчишкам совершенно безразлично это обилие вычурных фраз и памятных дат: они бросили считать плитки и смотрят во все глаза, как злой экзаменатор выпытывает какие-то сложные и таинственные вещи у старенького водителя трамвая, который, конечно, слышал о великом министре Камилло Кавуре и уважает его всем сердцем. А если он видел портреты Кавура, то, возможно, помнит, что у министра была странная борода — на шее, а не на подбородке. Но вряд ли он помнит о нем что-нибудь еще. Зато он знает много такого, чего не знает экзаменатор: как водить трамвай, как тормозить под гору, кто прикрепляет флажки на крышу трамвая в дни национального праздника… все то, что любому мальчишке гораздо важнее и интереснее, чем слова, произнесенные министром Кавуром на смертном одре…

Вешать на праздники флажки на крыши трамваев — мечта всех мальчишек. Многие из них, особенно из семей победнее, уже решили, что станут водителями трамваев, когда вырастут. И, когда трамвай со звоном проносится мимо них по улице, они думают: «Я тоже когда-нибудь буду вот так ехать на месте водителя, и у меня будет фуражка с номером, и на воротничке тоже будет номер — золотой…»

Для мальчишек латунь и золото — это одно и то же, а водитель трамвая с флажками на крыше — то же самое, что капитан огромного украшенного флагами корабля. Так что сейчас они всем сердцем за водителя, которого очень уважают, и враждебно косятся на экзаменатора, приготовившегося пытать старика географией.

Дела у старика идут из рук вон плохо: он смотрит на меня, зная, что я хотел бы ему помочь, и в глазах его читается вопрос: «Что же это, выходит, я провалюсь?»

— У вас есть дети? — спрашиваю я его.

— Четверо.

— Я все понимаю, — вступает экзаменатор, — но экзамен есть экзамен. И если по географии вы ответите мне так же плохо, как по истории…

Бедный старик стоит перед учительской кафедрой, как школьник, я так и вижу его одетым в голубую форму с вышитым белыми нитками именем на груди: «Баттистон Лоренцо». Мне хочется взять его за руку и сказать: «Ну, ну, Баттистон, не бойся, учитель не такой злой, как ты думаешь. Давай, Баттистон, поправь волосы, не видишь разве, что они падают тебе на глаза и что друзья твои над тобой смеются?»

Но рука у дрожащего Баттистона вся в морщинах, волосы совсем седые, и лет ему, как моему отцу…

— Давайте, — говорю я экзаменатору, — зададим ему несложный вопрос по географии…

Но, увы, нашему экзаменатору хочется похвастаться тем, что он знает столицу государства Лихтенштейн. Так что он спрашивает у старика-водителя именно ее.

Я бы с радостью подсказал, но и в этот раз у меня ничего не выйдет, потому что, как бы я ни ломал голову, столицу Лихтенштейна я точно не вспомню.

Баттистон Лоренцо тем временем думает, думает (не о том, как называется столица, этого он, понятное дело, не знает, а о том, что, видимо, ему придется распрощаться с работой) и ничего не отвечает. Он стоит опустив голову, волосы падают ему на лицо, а на глаза наворачиваются слезы — как у школьника, не выучившего урок. Вдобавок ко всему ему стыдно перед учениками пятого класса. Он не знает, что все мальчишки прониклись к нему чуть ли не любовью, они давно уже открыли свои учебники по географии и всячески пытаются подсказать:

— Ва… Ва…

Но и они толком не знают, как произнести это странное слово. Экзаменатор же тем временем, громко и четко сказав: «Вадуц!», отправляет несчастного трамвайщика на место. Он говорит, что комиссии надо посовещаться насчет результата экзамена. Комиссия — это он и я.

— Что будем делать, дорогой коллега? Случай тяжелый. Мы, конечно, должны быть снисходительными, но есть же пределы…

— Я предлагаю сначала опросить остальных, — отвечаю я, — а потом решить, спрашивать ли у него еще что-нибудь.

Я, конечно же, стараюсь выиграть время, потому что сильно надеюсь помочь старику, который уже вернулся на место, с трудом втиснувшись за детскую парту. «Надеюсь, у меня получится спасти тебя, Баттистон…» — думаю я.

Жара. Мальчишки продолжают потеть над задачей, они уже позабыли о старом водителе: они считают и пересчитывают, чтобы удовлетворить любопытство странного господина, желающего знать точное, а не приблизительное, количество плиток в комнате; мухи все так же медленно совершают свои трансатлантические путешествия; занавески на окнах по-прежнему скрывают слепящую белизной стену дома напротив, но сквозь щели все равно пробивается свет, и глаза экзаменатора потихоньку закрываются… если кто-нибудь из ребят заговорит, или скрипнет перо, или, не дай Бог, упадет чернильница, он тут же проснется, а его будить нельзя… Ни в коем случае, ребята, если вы хотите, чтобы старенький водитель трамвая был спасен! И ребята сидят тихо-тихо, никогда еще они так легко не нажимали на перо. В глазах у них я читаю: «Синьор учитель, чтоб я помер, если упадет чернильница…»

На цыпочках я выхожу из-за кафедры, приближаюсь к партам, где сидит несчастная четверка, охваченная ужасом от фразы, произнесенной Кавуром, и от непроизносимого названия столицы какой-то страны с еще менее произносимым названием.

— Я приму у вас экзамен, только отвечайте шепотом… Вас как зовут?

— Марини Адальберто, посыльный в муниципалитете.

— Хорошо, — шепчу я, — где находится собор Святого Петра?

— В Риме.

— А Моле Антонеллиана? У вас нет друзей в Турине?

— Как же, сестра моя там живет.

— Так вот она вам не присылала открытку с видом города, где над домами высоченная такая штука виднеется…

— Да, да, присылала.

— Ну, в общем, это и есть Моле Антонеллиана. Молодец, с географией у вас все в порядке, перейдем к истории: что сказал Кавур перед смертью?

— Свободную церковь свободной стране!

— Молодец, тише только.

И так же быстро я опрашиваю остальных: у одного из них, лысого в очках, я спросил:

— Кто такой Гарибальди?

— Гарибальди был герой, в длинном плаще и с мечом. Он верхом на коне завоевал Сицилию…

— Вы гордитесь им?

— Очень. Горжусь, потому что с ним был и мой дед, он был гарибальдиец, у него была рубашка красная и медали.

В конце концов, главное — гордиться героями: есть те, кто знает все даты, когда кто родился, когда умер, в каких сражениях участвовал, но при этом в их словах ни капли гордости: «Между нами, это были так себе вояки…»

Мне лично гораздо больше по душе лысый человечек в очках, который честно говорит о том, что гордится Гарибальди в длинном плаще…

Наконец остается один Баттистон.

— Баттистон, что вы знаете?

Старик Баттистон теперь упрямится, как мальчишка, и не хочет отвечать. Он отворачивается и смотрит в другую сторону.

— Давайте, Баттистон, не капризничайте, отвечайте, пока экзаменатор не проснулся… Что вы знаете? Что такое родина?

— Это земля, на которой мы родились, — отвечает Баттистон, продолжая упрямиться и смотреть в другую сторону, — где родились мои родители и где родились четверо моих сыновей…

— Молодец, Баттистон…

— …и я за нее жизнь могу отдать, за родину, синьор учитель, хоть я старик уже… но руки у меня еще сильные…

— Хорошо, это был вопрос по истории, Баттистон, вы с ним справились. Теперь география: в каких вы еще городах бывали, кроме Рима?

— В Тренто был, там красиво, кругом флаги, и все нам цветы бросали. Я там был в восемнадцатом, добровольцем. Эту дату я наизусть помню, синьор учитель, мне ее учить не надо. Мне место водителя трамвая дали, потому что я воевал, а сейчас, из-за того, что я не помню, когда умер Кавур, у меня его отберут?

— Нет, нет, Баттистон, вы сдали экзамен. И друзья ваши сдали. А сейчас идите скорей, завтра утром придете за справкой…

— Но, синьор экзаменатор…

— Уходите быстрей, пока он не проснулся, с ним я сам поговорю, вы сдали.

Они выходят на цыпочках, не дыша.

— Прощайте, Баттистон.

— Синьор учитель… — он берет меня за руку, видно, что он бы ее расцеловал. Я сам расцеловал бы его сейчас. Но все кончается тем, что, выталкивая его из класса, я дохожу с ним до самой лестницы.