Ян Стрюйс - Путешествие по России голландца Стрюйса

• Название: Путешествие по России голландца Стрюйса
• Автор: Ян Стрюйс
• Издательство: Русский архив. № 1. 1880
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1880

---

Как лес ни был скучен и печален, нужно было однако ж выбираться из него, что мы и сделали как можно скорее; да очень поздно было, когда мы выехали из него, а в довершение неудобств нам пришлось расположиться на ночлег в самом ничтожном селе. Все в нем было так печально, так ветхо и бедно, что я и теперь еще дрожу, когда вспомню о нем. Так как в хижине, в которой мы поместились, не было ни хлеба, ни вина, ни постели, ни стола, то большая часть наших людей целую ночь курили. В это время случилось довольно забавное приключение. Один из этих людей, найдя свою табачницу опустошеннюю, не знал, с кого за это взыскать, тогда как один из проводников, которому он одолжил ее, скрыл от него топор. Этот последний нашелся, что отвечать. Прежде всего он приписал это Москвитянину, который отшучивался, вместо того чтобы отвечать на то, что другой ему говорил. Первому надоело видеть, что над ним смеются, и он стал горячиться; обвиняемый же, заметив, что он говорит серьезно, отломил кусок своей трубки и бросил ему в лицо, au nez. Обвинитель отплачивает пощечиною, обвиняемый хватает его за ворот. Они валят друг друга на землю и дерутся в течении более четверти часа. Так как их не разнимали, то они сами прекратили (драку), весьма недовольные поведением путешественников. Между тем виновник ссоры соскучился без курения и, забыв о том, что под ним топор, подошел к другому, переставшему курить, с тем чтобы взять его трубку. Тот, кому принадлежал топор, хватает его тотчас же; другой отнимает с намерением оставить его у себя, вместо потерянного табаку. Москвитянин не выпускает добычи. Они борятся, оба падают. Происходит сцена, столь же забавная, как и первая. Один из наших, опасаясь, чтобы от драки те не перешли к чему-нибудь другому, старался отнять у них топор. Так как он употребил для этого много усилия, то один Москвитянин счел своевременным вмешаться, находя несправедливым допускать, чтобы двое били одного; он бросается на последнего (отнимавшего топор), который призывает на помощь других; прибегают и разнимают их; они вновь горячатся, требуя один возвращения топора, другой табаку, снова начинают драться; один из разнимающих получает удар в лицо, отплачивает ударившему его, тот отдает вдвое сильнее; прочие присоединяются, никто не воздерживается, и все дерутся без разбора. Так как принимали участие все, то и не было посредников. Таким образом дрались до утра, которое заставило подумать о другом деле. Без пищи, питья и сна мы, наделенные ударами и синяками, покинули это проклятое село.

Большую часть 23-го (числа) провели мы еще в лесу, где бывшие с нами Москвитяне обратили наше внимание на могилы. При этом они лукаво заметили нам, что в них погребено 8 Голландцев, которых недавно убили разбойники на том месте, где были похоронены. Этим желали они внушить нам, что леса в Москве гибельны для Голландцев; но мы, не показывая вида, что их слова испугали нас, и не отвечая им, продолжали путь и вскоре после выезда из этого леса, прибыли в большую деревню, за которой стоит маленький городок Торжок, Torsioc, большая часть строений которого составляют церкви и часовни, chapelles, казавшиеся издали прекрасными. Из него мы поехали на судне [41] до Медного, Troutzka-Miedna [42], где купили несколько провизии, а под вечер достигли Твери. Этот город несколько больше Торжка и лежит на реке Волге, впадающей в Каспийское море. Он расположен на склоне небольшого холма, возле реки Тверцы, названной так по городу Твери. Стены его деревянные с такими же башнями, вооруженными четырьмя пушками. В нем мы взяли сани и въехали в лес, из которого, я думал, никогда не выберемся: так он был велик и густ. Я мечтал в нем более четверти часа, чего со мной никогда не случалось; да и предавался бы и долее мечтам, если бы двое честных Москвитян, которые знали его лучше нас, не подошли равнодушно и не попросили нас провести с ними конец дня. Мы приняли их привет так, как они обратились к нам, т. е. довольно холодно. Оставшись этим недовольны, они спросили, что разве у нас вошло в привычку так редко слышать подобное вежливое предложение. Так как мы молча продолжали путь, и они не находили основательного предлога к спору, то и сказали, что это — гордость и в иностранцах невыносимая, почему они должны научить нас обхождению, и с этой целью им необходимо сопровождать нас, при чем они надеются, что будут случаи, которые доставят им довольно средств исправить нас. Мы отвечали, что это предложение не соответствует времени года, а болтовня их подозрительна для нас, почему советовали им идти учить своих соотечественников и желали им найти людей более послушных, чем иностранцы. Так как они, будучи только вдвоем, вовсе не имели намерения нас оскорбить, то я, признаюсь, был доволен тем, что заставил их немного поспорить. Их приемы были для меня чем-то новым, что сократило для меня переезд через лес: но наш капитан, capitaine (пристав?), бывший не в том расположении духа, в каком я, прервал разговор сильными ударами трости по их плечам; те отступили на несколько шагов, чтобы лучше поразить нас своими топорами, которыми были вооружены. Некоторые из наших спутников прицелились, чтобы тут же наказать их за дерзость; но наш капитан запретил стрелять в них, а только приказал спустить одну из собак, которая, без сомнения, тут же задавила бы этого человека, если бы мы не оторвали ее силою. Как только она отстала от него, то бросилась на другого, убегавшего, и с ним поступила бы так же, как с первым, если бы мы не сжалились над ним.

Вскоре после этого мы прибыли в Городню, Gorodna, бедную деревню [43], в которой я спал несколько долее, чем в прошлую ночь, а ел и в ней не лучше. 24-го мы не проезжали лесом, а переправлялись чрез две реки [44], и пришли на ночлег в Завидовскую[45], а на другой день в Спас-Заулок, Saulkaspaz[46], которого жители так грубы, что отказались повиноваться указу царя дать лошадей, как это делалось до сих пор везде. Но так как их принуждали к тому слишком упорно, то они, осыпая нас оскорблениями, расходились до того, что едва не избили нас. Наконец, мы к счастью избавились от последнего и добились того, чего желали. В этот день с нами ничего особенного не приключилось, дороги же были хороши, и мы прибыли на ночлег, отстоявший дальше, чем обыкновенно. Это село называется Клин, Klein; оно ничем не лучше других; впрочем, мы оставались в нем долее, потому что у нас не доставало денег. Мы ждали в нем нарочного, которого послали в Москву за деньгами; и хотя он скоро возвратился, но я томился от скуки. Моим обыкновенным развлечением было кататься по льду на коньках. В селе думали, что это стоит жизни, потому что река очень быстрая, а лед так тонок, что ломался у нас под ногами. По счастью я умел плавать, почему и вылез очень скоро, а товарищ, не столь искусный в этом, неизбежно утонул бы, если бы я ему не помог. Со времени возвращения нарочного, снег и дурная погода задержали нас еще несколько дней в этом печальном месте, откуда мы выбрались только 10 Декабря; да и в этот день проехали очень мало, так как нам нужно было переправляться два раза через реку по небольшим понтонным мостам, поднимавшим в один раз только четыре лошади. Мы остановились на ночлег в Черкизове, Serkisouvo[47], откуда, полузамерзнувшие, до того холод был пронзителен, отправились в путь на следующий день.

11-го ехали еще через небольшой лес, по миновании которого прибыли в большое село Никола-Деревянной, Nicolo-Direveno. Отсюда мы увидели город Москву, к которой так давно стремились; а вечером, наконец, въехали в нее [48]. Первую ночь провели в одном предместье, а на следующий день поместились в городе у одной женщины, которой новые гости до того не понравились, что она употребляла все средства избавиться от нас. Но вместо того, чтобы нас перевести от неё, её бранили и били, и она принуждена была устроить для нас помещение, снабжать дровами и всем необходимым, utenciles, в чем только мы нуждались. Эта бедная женщина, вся в слезах, возвратилась домой и стала целовать и обнимать икону св. Николая, которого умоляла о помощи с великим усердием и благоговением, Она решилась не покидать этого милостивого святого, чтобы он внял ей; но так как он слишком долго не внимал её молитве tardoit…. а se laisser flechir, то муж соскучился и побуждал ее хорошими советами добровольно выполнить требования, faire de necessite vertu. Она послушалась, но неохотно и, не сомневаясь в том, что если бы у нее был досуг постоянно докучать святому, то она умолила бы его, наконец, сотворить к ее благу чудо[49]. Мы пробыли у нее 15 дней и, не обращая внимания на дурное расположение её духа, не щадили дров; потому что холод был такой сильный, что, только при сильно натопленной печи, мы были в состоянии переносить его.

27-го (Декабря) мы перешли в другое помещение и оставили в покое нашу хозяйку. Если она была от этого в восхищении, то и мы радовались этому не меньше, так как, кроме того, что поместились удобнее и просторнее, у нас была и печь большая, которая топилась и день, и ночь. Впрочем, хотя огонь у нас в квартире не потухал, что составляет величайшее наслаждение, какое только могут здесь доставить, я перенес в течении трех недель самую дурную погоду, какую когда-либо испытывал. Может ли быть что печальнее, как сидеть постоянно взаперти и почти не сметь выйти, иначе замерзнешь? Что касается до меня, то, признаюсь, эта жизнь мне не нравилась, так что я почувствовал величайшую радость, когда мы получили приказ быть готовыми к отъезду.