Норман Дуглас - Южный ветер

• Название: Южный ветер
• Автор: Норман Дуглас
• Издательство: И.Т.Д. «Б.С.Г.-ПРЕСС»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-93381-147-5

«Южный ветер» (1917) — самая знаменитая книга английского писателя Нормана Дугласа (1868–1952), выдержавшая более двух десятков переизданий у себя на родине и переведенная на многие языки, впервые издается в России. Действие романа происходит на вымышленном острове Непенте, название которого означает лекарство, избавляющее от боли и страданий или «блаженство», однако именно здесь героев ждут непростые испытания…

…У Дугласа настолько оригинальный склад мысли, что, читая «Южный ветер», ты нет-нет да похвалишь автора за точно найденную форму выражения вещей весьма тонких, едва уловимых.

…Ведь на самом деле лишь ничтожнейшая часть того, что мы называем «сутью вещей», попадает на страницы романов, а главное обычно остается «за кадром». Именно в этом я нахожу достоинство «Южного ветра»: в нем схвачено многое из потаенного, невысказанного, и это лишний раз доказывает, в каких жестких тисках литературных условностей находится обычно писатель, а вместе с ним и мы, читатели.

Вирджиния Вулф

Позволю себе расслабиться и немного побрюзжать. Мне семьдесят пять. За свои годы я прочел столько романов, что их хватило бы на все семьсот пятьдесят. Более двадцати лет я, профессор английской литературы Эдинбургского университета, занимался тем, что рецензировал книги — десятки и сотни французских и английских книг. Следующие двадцать лет — уже в начале так называемого нового столетия — ушли на поиски действительно «нового» романа, который было бы не стыдно порекомендовать почитать другу. И вот итог: две книги. Вторая по очередности, но не по значимости принадлежит Норману Дугласу — это его «Южный ветер».

Джордж Сейнтсбери

Я согласен, что ваш шедевр — это «Южный ветер», а самое внушительное произведение — «Старая Калабрия»… В самом деле, не перестаешь поражаться бесконечной игре фантазии, притом, что общее впечатление — донельзя емкое и целостное. Большая редкость, скажу я вам, в наше-то худосочное время встретить эдакие молочные реки. У вас всего через край: энциклопедической учености, юмора, художественности, философской глубины, и что поразительно — понимаешь, что все это — лишь верхушка айсберга…

Литтон Стречи

---

И вот теперь, дорогою к яхте, мистер ван Коппен размышлял об этом чеке, переводя доллары во франки. Цифра получалась какой-то неуклюжей. Он решил округлить её, хотя бы для благообразия — ещё одна причина, чтобы отправить чек в последний момент, вместе с тщательно составленным письмом, которое успокоит щекотливые принципы графа. Иначе старик может в приступе совестливости возвратить разницу. Подобно миллионеру, граф Каловеглиа был, как то и следует, человеком отчаянно скрупулёзным — в мелочах.

Да, в положении миллионера есть своя прелесть. Собственно говоря, и в положении скульптора тоже! Ведь очевидно же, что вещица вроде «Локрийского фавна» потребовала кое-каких трудов. Кое-каких трудов она безусловно потребовала. И она их стоила — вот что самое главное. Человек, сумевший облапошить сэра Герберта Стрита, такой человек заслуживает, чтобы его поддержали. А что случится, если правда всё же выйдет наружу? Но разве он действовал не из лучших побуждений, разве он не основывался на письменной рекомендации эксперта? Ни малейшего беспокойства мистер ван Коппен не испытывал, напротив, он улыбался, думая о том, что его миллионы вкупе с мнением обладающего международной репутацией знатока позволили ему сыграть ещё один трюк с великой Республикой, бездонное легковерие которой никто пока не сумел направить на дело, более достойное, чем только что совершённое им…

ГЛАВА XXXIX

Мистер Эймз, как и было условлено, поджидал епископа.

— Так что насчёт миссис Мидоуз? — сразу начал он.

— Оказалось невидимой, ушла. Я прождал почти два часа, а потом завтракал у графа Каловеглиа. Кстати, вы не видели в последнее время Дениса?

— Нет. А что?

— Старик, похоже, тревожится за него. Он попросил меня выяснить, что с ним такое. Ван Коппен считает, что он влип в неприятности с какой-то девушкой. Но мне это кажется маловероятным. Может быть, он немного тоскует по дому, чувствует себя одиноко, так далеко уехав от матери.

Библиограф сказал:

— Мистер ван Коппен, насколько я понимаю, большой авторитет по части девушек. Что касается Дениса, я в последний раз видел его — когда же это было? Да, совсем недавно. Как раз в тот день, когда случились все эти странности, знамения. Мы с ним прогуливались вот по этой самой террасе. Может быть, он покинул остров, как этот несчастный минералог, который обещал мне — впрочем, не важно! Мне он показался тогда вполне нормальным. Возможно, немного подавленным. Да, если как следует вдуматься, немного подавленным. Но графу совершенно не о чем беспокоиться. На этом острове то и дело возникают всякие страхи и слухи.

Мистера Херда сказанное не удовлетворило.

— Как вы считаете, может Непенте довести северянина до того, что тот перестанет отвечать за свои поступки? Кит думает именно так. И как насчёт сирокко? Способен ли он до такой степени истрепать человеку нервы?

— Мои, во всяком случае, нет. Мне приходилось слышать о людях, которые вели себя как последние дураки, а после во всём винили Создателя. Очень часто! И разумеется, если человек начинает жаловаться на пустяки вроде погоды, можно с уверенностью сказать, что он рано или поздно спятит. Погода совсем не для того создана. Если подумать, много ли существует дней, о которых человек может честно сказать, что они его вполне устраивают? Человеку почти всегда либо слишком жарко, либо слишком холодно, либо слишком влажно, либо слишком сухо, либо слишком ветрено. Я никакого внимания на сирокко не обращаю. Почему же Денис должен обращать? Он, в отличие от многих, на дурака совсем не похож. И на вашем месте я бы не стал слушать Кита. Кит слишком склонен к преувеличениям.

Мистер Херд почувствовал некоторое облегчение. Какой всё-таки разумный человек, уравновешенный, твёрдо стоящий на земле. Идеальный учёный. Сирокко для него не существует. Он держится в стороне от человеческих слабостей и страстей.

Было совершенно ясно, что епископ ничего не слышал об истории с baloon captif.

— О себе могу сказать только, что мне ваш южный ветер начинает досаждать, — сказал он. — Я давно уже не чувствовал себя хуже, чем сегодня. Ффу! Душно! Дышать нечем. Рубашка липнет к спине. Давайте присядем.

Они нашли скамью с видом на море и на вулкан. Население острова успокоительно прогуливалось перед ними туда-сюда.

— Здесь всегда такая погода? — осведомился мистер Херд.

— Эта весна немного теплее обычной. Или может быть следует сказать, что лето началось несколько раньше. Сирокко год за годом один и тот же, хотя между живущими здесь иностранцами существует что-то вроде договорённости, в силу которой они каждый сезон утверждают, что так худо здесь ещё не было. Каждый год повторяют одно и тоже.

— А что на этот счёт говорит ваш Перрелли?

Мистер Эймз недоверчиво взглянул на епископа.

— Подсмеиваетесь надо мной, — сказал он. — И по заслугам, нечего было утром столько болтать. Боюсь, я вам страшно наскучил.

Но епископа и вправду интересовал ответ на этот вопрос.

— Ну что же, тогда могу вам сказать, что монсиньор Перрелли едва упоминает о южном ветре. Он перечисляет другие ветра, называет некоторые из основных якорных стоянок острова, отвечающих разным ветрам и временам года. Он также извлёк из старых хроник записи о больших штормах 1136-го, 1342-го, 1373-го, 1460-го годов и так далее, нигде, впрочем, не говоря, что они приходили с юга. Он сообщает, что воздух здесь приятен, ибо смягчён мягким морским бризом. Само слово сирокко встречается на его страницах только один раз и то в связи с жалобой по поводу преобладания этого ветра на материке.

— Старый пустозвон!

По телу мистера Эймза прошла лёгкая дрожь. Но он снова заговорил несколько более увещевательным тоном:

— Он был историком своего времени, покладистым господином, рассказывающим таким же людям, как он, то, что должно было их заинтересовать. Именно это и делает его труд привлекательным для меня: в нём видна личность автора. Факты, которые он записывает, будучи сведёнными воедино с теми, которые он замалчивает или скрывает, позволяют так глубоко проникнуть в изменчивую человеческую натуру! Реконструировать характер человека и его время можно ведь не только по тому, что он делает или говорит, но и по тому, что ему не удаётся сказать или сделать.

— Современные историки не таковы, — сказал мистер Херд. — Они из всех сил стараются дать вам истинную картину. И читать их иногда довольно скучно. Я бы с удовольствием позаимствовал у вас Перрелли на день, на два, если бы вы не возражали.

— Я вам его пришлю вместе с кое-какими старинными гравюрами и современными фотографиями. Тогда вы поймёте, что я имел в виду. Гравюры не вполне верны природе, да люди того времени и не стремились сохранять ей верность. И всё же, создаваемое ими ощущение этих мест полнее того, которое дают современные изображения. Возможно, существуют истины двух родов: истина факта и истина его осмысления. Перрелли будит мысль, он прививает к эрудиции романтичность, отчего та расцветает пышным цветом. А какое воображение! У него есть целый трактат о рыбах Непенте — читается, как поэма, и вместе с тем переполнен практическими кулинарными советами. Представьте себе Вергилия{154}, пишущего в соавторстве с Апицием{155}.

Епископ сказал:

— Пожалуй, Гораций быстрее сговорился бы с этим старинным bon-vivant.[67]

— Вряд ли Гораций мог бы приложить руку к этой главе. Для такой работы он был недостаточным идеалистом. Он никогда не смог бы написать о красной кефали так, как Перрелли, который сравнивает её чешую с яростными волнами Флегетона{156}, с мантией розовоперстой зари, со стыдливым румянцем застигнутой во время купания девы, а после этого рассказывает как готовить эту рыбу тридцатью различными способами и как выплёвывать её кости наиболее бесшумным и благородным образом. Таков Перрелли — оригинальный, неторопливый. И всегда остающийся самим собой! Он улыбался, когда писал, я в этом совершенно уверен. В другом разделе, описывая источники острова, он намеренно перенимает слог некоторых старинных средневековых схоластов. И есть ещё глава, посвящённая положению духовенства при Флоризеле Тучном, она полна завуалированных нападок на современные ему монашеские ордена, подозреваю, что эта глава доставила ему немало неприятностей. Должен с сожалением сказать, что распущенной болтовни на его страницах тоже хватает. Боюсь, он был человеком не очень нравственным. Но я не могу заставить себя осудить его. Что вы об этом думаете? Некоторые проблемы возникают так неожиданно, правда?

Вид у мистер Эймза вдруг стал совершенно несчастным.

— Да, пожалуй, — ответил епископ, которому в ту минуту совсем не хотелось разговаривать на этические темы. — И как же вы намерены поступить в этом случае? — добавил он.

— В каком?

— Я говорю о поэтической вольности, допущенной Перрелли, не упомянувшем о сирокко.