Аркадий Первенцев - Матросы

• Название: Матросы
• Автор: Аркадий Первенцев
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1961

Новый большой роман Аркадия Первенцева «Матросы» — многоплановое произведение, над которым автор работал с 1952 года. Действие романа развертывается в наши дни в городе-герое Севастополе, на боевых кораблях Черноморского флота, в одном из кубанских колхозов. Это роман о формировании высокого сознания, чувства личной и коллективной ответственности у советских воинов за порученное дело — охрану морских рубежей страны, о борьбе за боевое совершенствование флота, о верной дружбе и настоящей любви, о трудовом героизме советских людей, их радостях и тревогах. Колоритных, запоминающихся читателю героев книги — военных моряков, рабочих, восстанавливающих Севастополь, строящих корабли, кубанских колхозников, — показанных автором взволнованно и страстно, одухотворяет великое и благородное чувство любви к своей социалистической Родине.

Роман «Матросы» рассчитан на широкий круг читателей.

---

Мимо пробежал штурман:

— Ветер четырнадцать метров в секунду без поправок на ход корабля.

Внизу негромко разговаривали матросы.

— Корабль у него всегда чистый, как игрушка, — слышался чей-то размеренный, солидный басок. — А корабль — это, ребята, такая штука!

— Еще бы, — согласился второй, — на корабле миллион раз швартуешься и каждый раз по-разному. Вот и надо поставить корабль, как я хочу, а не как он хочет.

— Самое главное — первенство завоевать.

— Смотря как завоевать, — прокашлявшись, возразил тот же басок. — Можно брать только на внешний лоск, а личный состав на излом. Ступнин — тот не так.

— А кто на верфи пойдет, долго там? — неуверенно спросил матрос, видимо, молодой.

— Что долго?

— Ждать, пока в строй.

— Смотря какой корабль. Корабль кораблю разница… На другом не один месяц протянешь. Заводские испытания, государственные… Топлива спалишь немало, пока разрешат флаг поднять.

— А у тебя как было?

— Я-то пришел на готовый, с традициями. Когда привезли впервой, смотрел кругом и поражался. Труба! Такая громадина, стоит и дышит, как живая.

— А вот как мичманом стать?

— Ишь чего захотел — мичманом!

— А мичманом хорошо?

— Надо бы лучше. Даже офицеры завидуют мичманам… А ты что, в самом деле хочешь мичманом?

Молодой матрос не ответил. Все засмеялись.

Ступнин пошел к своей каюте и неожиданно встретил Черкашина.

— Неужели до сих пор с адмиралом беседовали?

— Нет, — уклончиво ответил Ступнин.

— Не понимаю, почему Михайлов со мной так сух. Не терплю неясностей с начальством. Живешь тогда словно рядом с вулканом… Если мне дадут «Истомина», пойдешь ко мне в старшие помощники, Михаил?

Развязный тон Черкашина покоробил Ступнина.

— Не знаю, не думал.

— Подожди, куда ты спешишь?

— Пора на боковую…

— Все же, как бы мне узнать, что думает обо мне контр-адмирал? Его «да» или «нет» много значат.

— Не знаю, — Ступнин попрощался.

«Ишь ты, какой официальный, — недружелюбно думал Черкашин, когда Ступнин ушел. — Кому же достанется новый корабль?»

Тучи постепенно гасили звезды. Небо и море теперь сливались. Черкашин старался думать о море как об уготованной ему стихии. Даже с самим собой он хитрил и выкручивался перед кем-то вторым, сидящим в нем, более честным и прямым, чем он сам.

Ночь, слепые горловины, орудия напомнили военные годы.

Тогда оценки возникали из конкретных дел боевой практики. Все проверялось в открытую, зачастую кровью. Молчаливый и неуклюжий, но честный и самоотверженный человек мог выдвинуться скорее, чем болтун и шаркун. Теперь, казалось Черкашину, можно другими путями, более легкими, выйти вперед, лишь бы не прозевать и вовремя сделать несколько кругов перед чьими-то светлыми очами. Можно, но… унизительно. Второй, честный, сидящий в душе, снова укоряюще поднялся во весь рост, и мысленно Черкашин увидел Ступнина. Стоит ли завидовать его независимости и прямолинейной честности? Ему трудней продвигаться, не умеет он срезать острых углов. Но, чем черт не шутит, именно Ступнину может привалить «Истомин». И обязательно ухватится, с головой уйдет в нудную первичную работу. Пусть! Пожалуй, Ступнину не стоит мешать. Пусть тащится на верфи, начиняет корабль, а потом тот же Ступнин отдаст ему первый рапорт как командиру. Выше старпома ему не прыгать.

Прошли, разговаривая между собой, высокий Лаврищев и толстенький усатый Говорков. Говорков дотошно правил свою службу и катился, катился вперед, как колобок, мягко, бесшумно, никого не задевая и никому не мешая. И вот его прочат начальником штаба к Лаврищеву.

На поход Черкашину отвели каюту военного дирижера. Размеры ее определились экономией корабельной площади и скромной должностью. Конечно, не флагманская каюта, а жить можно. Черкашин не торопясь разделся, присел к столику. После черного кофе и певческих волнений в салоне спать не хотелось. На столике лежала раскрытая толстая книга. Место, где говорилось о возвращении Сашки в «Гамбринус» после русско-японской войны, было подчеркнуто.

На что нам ра-азлучаться,
Ах, на что в разлу-уке жить,
Не лучше ль повенчаться,
Любовью дорожить?..

Черкашин знал Куприна только по «Яме», по «Гранатовому браслету» и «Листригонам». «Яму» он прочитал еще в детстве, похитив книгу у недостаточно бдительных родителей, а остальные всегда игнорировал, как не интересные, не возбуждающие его юношеской чувственности. «Гранатовый браслет» и «Листригоны» удалось прочесть тоже случайно, в Балаклаве. Инспектируя часть, он обнаружил затрепанную книжку местного издательства за пазухой фланелевки часового. Извлек ее оттуда, часового наказал за излишнюю приверженность к отечественной словесности, а рассказы Куприна проглотил залпом.

Теперь, перелистывая толстенный том «Избранного», Черкашин удивлялся: «Ишь ты, знаток домов терпимости и греков-рыбаков, сколько ты, однако, накалякал». Постепенно писатель втянул его в изумительный мир южного портового города. И по весьма несложным ассоциациям перед Черкашиным требовательно и призывно возник образ Ирины. Все же затащила она его в непролазные кусты, сумела околдовать, приохотить к себе, заставить постоянно думать о себе. Чрезвычайно ловко и ненадоедливо Ирина заставила его продлить вагонное знакомство, пригласила к себе в комнатку, уставленную безделушками и стариной — дары ее  п а п а́. Перед выходом в море его разыскал разбитной малый и с таинственным видом на лукавом лице сунул розовый конвертик. Этот розовый конвертик (чего только не творят подобные невинные писчебумажные штуки!) был начинен, оказывается, почти что термоядерной смесью. Задала она ему загадку в розовом конверте…

«Гамбринус» прочитан. Потонула последняя строка письма Ирины, вся в многоточиях и вопросительных знаках, которыми излишне злоупотребляла ароматная женщина с тугими, развитыми бедрами и прелестной талией Афродиты.

Записка заставляла вдумываться в каждую фразу, даже в отдельные слова. Такие творения искусных чаровниц следует разбирать, как шифровки.

«…После разлуки с К…, которого я любила, мне стали безразличны все мужчины», — писала она.

«Кто же такой К., с этим многоточием и нервно добавленной запятой? — размышлял Черкашин, насупив брови и почесывая у висков. — На кой ляд мне ее К.? Зачем мне ее предыстории? Может быть, она хочет подчеркнуть свою примерную влюбчивость или предупредить, что она не девушка? Важно ли это? А дальше…»

Черкашин самодовольно улыбнулся и несколько раз перечитал взволновавшие его фразы:

«Ну, а теперь я много думаю о вас. Я не знаю, люблю ли вас, но что-то похожее на это чувство растет во мне».

Вторая часть записки заставляла насторожиться и поежиться, словно под чьим-то пристальным взглядом. Человек не просто, как говорится, констатировал, не только объяснялся в любви, но и требовательно ждал точного ответа, без уверток и недомолвок.

«Я знаю, что это очень плохо… Ведь ничего подобного вы мне сказать не можете. Куда может завести меня это чувство? И, несмотря на то, что я вас все же так мало знаю, я испытываю к вам доверие. Иначе вы никогда бы не читали этих строк…

Скажите, что мне делать? Как выйти из зачарованного круга, который сжимает меня все сильней?»

Рядом с датой стояло:

«12 часов ночи».

Черкашин самодовольно соображал: «Она писала ночью. Какие грезы приходили к ней? Кто возбуждал ее и водил ее рукой? Нет, жив, жив еще курилка! Она не подписалась, но в постскриптуме добавила:

«Я верю, ни одна душа не узнает об этом письме».

— Да-а-а, — вслух протянул Черкашин, — ни одна душа не узнает? В нашем-то городишке? Сама подослала с письмом какого-то малого. Он уже наверняка чешет языком по всем забегаловкам.

За переборками каюты волны вяло лизали броневые борта. Там темнейшая ночь. И на душе не весьма светло. Долго не удавалось заснуть. И виновником бессонницы был не только черный кофе с лимоном, услужливо приготовленный коком, грузином из Самтредиа, обожавшим Черкашина за «Сулико».

«И кто же, все-таки, этот таинственный К.? На кой бес она о нем информирует? Может быть, придется, как говорится, переваливать через его труп? Дудки! Странные существа женщины. Растревожат, раздразнят, думай, что хочешь! Нельзя ли попроще? Так нет. Начинаются антимонии разные, психологии, раскрытие души, тревоги сердца. Раз уж был некто К., что тут выламываться? Плюнуть на нее? Порвать знакомство? Неприлично, да и заманчивая она, бестия. Как налим. Налитая… Афродита? Это что же, богиня или просто гречанка?»

И ни на один миг ему не пришли мысли о семье, о жене, о детях. Заслонила мраморная богиня все действительно живое, надежное, но пресно привычное.