Андрей Войницкий - Резиновое солнышко, пластмассовые тучки

• Название: Резиновое солнышко, пластмассовые тучки
• Автор: Андрей Войницкий
• Жанр: Короткие истории

Идея повести «Резиновое солнышко, пластмассовые тучки» возникла после массового расстрела учеников американской школы «Колумбина» в 1999 г. История трех подростков, которые объединяются, чтобы устроить кровавую баню в своей школе стала первой в Украине книгой о школьном насилии. По словам автора, «Резиновое солнышко, пластмассовые тучки» — не высокая литература с витиеватыми пассажами, а жесть как она есть, история о том, как город есть людей, хроника ада за углом свежевыкрашенного фасада. «Это четкая инструкция на тот черный день, когда вам придется придумать себе войну, погибнуть в ней и сгнить в братской могиле вместе со своим батальоном неудачников», — говорит Войницкий.

---

— Давай, петушара, соси, бля! Хорошо соси, с языком!

Его стали бить сверху по голове. Горик уже не чувствовал себя человеком — он был животное, которое пытают, кусок боли и ужаса. Он не мог говорить, только мычать, стонать, отхаркивать, и он умолял бы их прекратить, если б мог.

Ему кричали: «Соси!» и били по голове, а он крепче сжимал зубы. После каждой новой вспышки боли он понимал, что надо что-то делать, пока он еще в сознании, пока его не забили до смерти.

Он разлепил губы. Головка члена была небольшая и мягкая. Горику даже не было особенно противно, он чувствовал только соленый вкус своей крови.

— Опа! Сосет, пацаны!

— Давай, Сисечка! Хорошо поработаешь, и мы тебя отпустим!

— Кузя, я думал у тебя больше!

— Не пизди! Он не встал до конца!

— Я следующий, пацаны!

— Без базара, Дудка! Иди, чисть зубы!

Вероятно, у Горика хорошо получалось, потому что кусок мяса во рту начал твердеть. Горик улучил момент, выбрал место и резко намертво сжал челюсти.

Кузя заорал. Кто ударил Горика сверху по затылку, он вывернулся, освободил одну руку, и, прикрываясь нею, упал на землю, не разжимая зубов. Девяностокилограммовая, визжащая как свинья туша повалилась на него сверху. Горик тянул мясо на себя, пытаясь отгрызть кусок. Рот заполнился кровью. Горика неточно били ногами, наконец, кто-то начал просовывать ему в рот пальцы, чтобы разжать челюсти, кто-то еще тянул за волосы, кто-то полез к шее… Горик не отпускал.

Кричали все, но громче всех Кузя. Он выл на разные лады как сирена сигнализации.

— Да отодвинь ты его, блядь!

— Кузя, не дергайся!

— Ебни его по зубам!

— Бля, пиздец! Ну пиздец!

Горик чувствовал, что еще чуть-чуть, и он таки откусит.

Кто-то настойчиво ломился в дверь, вероятно уже давно. Горик позволил разжать себе челюсти и сплюнул длинную струйку крови. Скулящий как щенок Кузя куда-то пропал вместе с остатками своего органа. Горик почувствовал себя счастливым.

— Съебываться надо! — раздался перепуганный голос Дудника.

В дверь бешено колотили.

— Открывайте немедленно! — кричал истеричный женский голос. — Что там происходит!

Наверное, первым побежал Дудник, Горик не видел. Щелкнул замок, послышался быстрый топот многих ног.

— Вы куда! — кричал женский голос. — Стоять! Стойте! Ах, ты еще драться! Назад! Несмешной, я тебя узнала!

Горик поднял голову и смог кое-что рассмотреть. На пороге стояла биологичка Ириска. Все кроме Кузи уже убежали.

— Кузин, что с тобой?

Кузя плакал как ребенок. У него было красное, перекошенное от боли лицо. Родинка набухла и потемнела, как пулевое отверстие.

— Кузин?!

Руками он прикрывал пах. Когда Ириска подошла ближе, Кузя побежал к выходу. Ириска преградила путь как гандбольный вратарь, растопырив конечности. Кузя с воем оттолкнул ее и скрылся в дверном проеме. Ириска обернулась и увидела Горика.

— Господи, кровь… Хаширян, что с тобой?.. Вы подрались, да? С Кузиным?

Горик не отвечал. Голова болела адски, но ходить он, похоже, мог.

— Подожди, — сказала Ириска растерянно. — Сиди спокойно… Я сейчас… Сейчас кого-то позову… Надо в медпункт… Скорую вызвать… — она заметила, что доска и учительский стол забрызганы кровью, заметила кровавый след там где бежал Кузя. — О Господи… — пробормотала она. — Что здесь было?.. Я сейчас…

И она убежала. Горик поднялся, сплюнул новый ручеек крови и посидел немного на полу. Потом встал, доковылял до вешалки, взял куртку и накинул на голову капюшон. Надо идти, подумал он с маниакальным упорством. Очень болела нога, но терпеть было можно. Надо куда-то идти.

На лестнице и в коридорах Горик никого не встретил. Он долго выглядывал через окно второго этажа — не поджидает ли его кто в конце школьного двора или на спортивных площадках. Не увидел никого. Может потому, что плохо видел.

Охранника внизу тоже не оказалось. Все вокруг будто вымерло.

На улице стремительно темнело — или это стремительно темнело у Горика перед глазами? Шел мелкий холодный дождик. Горик поковылял быстро, даже пытался бежать, опасаясь, как бы его не заметили откуда-то Мамай, Несмешной и другие. Наконец переулками он вышел на широкий абсолютно безлюдный тротуар. Он откинул капюшон, задрал голову, и холодная вода полетела на вспухшее окровавленное лицо. Мимо пронеслась иномарка.

Как всегда нужно было куда-то идти и как всегда идти было некуда.

* * *

— Умрет еще, — сказал отец тихо.

— Оклемается, — ответила мать.

Горик не знал какой сейчас день. Он сутками отлеживался на раскладушке. Вставал только чтобы поесть и сходить в туалет. Каждое путешествие до туалета или кухни было тяжким трудом. На лбу выступал пот, и часто его после этого тошнило. На месте лица Горик ощущал кусок мяса, постоянно ноющий тупой болью. В зеркало он не смотрел.

Днем все разбегались по своим работам, а ночью пили водку, шумели, играла музыка и мощные глотки пьяных студентов орали под окнами: «Черножопые — козлы!!!». Иногда заходил отец, но не трогал его и ничего не говорил.

По ночам он почти не спал. Сны видел редко и только очень страшные. Иногда бредил и видел, как приходит пьяный отец, заставляет у себя отсосать и добивает окончательно. Часто кричал.

Прошло время и стало легче. Горик посмотрел в зеркало и узнал себя прежнего. Он подошел к окну и увидел снег.

Ночью пришел отец. Трезвый. И впервые за долгое время заговорил с ним.

— Школу бросишь. Пойдешь работать. Сначала будешь тачки возить у Вахтанга, товар со склада, потом может, торговать начнешь. Завтра выходишь.

Горик ненавидел базар, не любил торговлю и знал, что торговать — это на всю жизнь.

Утром он собрал вещи и ушел из дому. Он пошел к Веточкину и позвонил от него Юле.

Вечером он был у нее в особняке.

* * *

Каждый кто играл какую-то роль в его жизни имел свой собственный цвет.

Веточкин — зеленый как растение, бесполезная и неуместная флора, сорняк, имеющий свою дикую красоту.

Мамай, Несмешной, Кузя, отец — все красные как яд, как угроза, как кровь, как тревога.

Дядя Себастьян — лучезарно желтый, как солнце.

Юля — черная, как чернила, как нефть, как дно страшного обрыва, в которое хочется смотреть. В бреду он часто видел, будто бежит сквозь кукурузу к обрыву. Знает, что бежит к гибели, но не останавливается.

После смерти дяди Себастьяна Юля стала для него всем. Он впервые любил девушку. Он часами мечтал, как увидит ее, мечтал когда-нибудь прикоснуться, поцеловать… Вспоминал последнюю встречу возле памятника поэту древности… Она смотрела на него, как смотрят на брата, любовника, как на родного человека… И Горику было очень стыдно и больно, что он маленький, толстый и грязный, что он бомж, что у него сальные волосы, потный свитер, чумазая морда, старая рваная одежда, нестираное белье с пятнами выделений, стоячие носки, что у него такая же грязная, маленькая, некрасивая и вонючая жизнь, тоже нестираная как трусы и тоже в вонючих пятнах, что он просит, а не дает, что он с рождения обречен просить что-то у кого-то, потому что у самого ничего нет и не будет.

Горик мечтал быть сильным. Чтобы Юля ним восхищалась. И чтобы отомстить обидчикам. Он слыхал когда-то, что обиды надо прощать, но так и не понял почему. Будь он сильным, он бы ничего никому никогда не простил.

Три дня в особняке он ждал ее, прислушивался, не стукнет ли калитка, думал только о ней.

Дни текли однообразно. Горик просыпался, днем или ночью, не имело значения, ел вареную картошку с какой-нибудь консервацией (другой еды в доме не было), слонялся по особняку, рылся в чужих вещах, в книгах, читал, мечтал, думал, спал, купался. Купание стало его любимым занятием. Он купался по четыре раза в день. Не потому что чувствовал себя грязным, а уже просто от скуки. Вторым любимым занятием был онанизм. Возможно, тоже от скуки. Он представлял себе Юлю.

В особняке у него появилось чувство, что он сбежал из тюрьмы, вырвался на свободу. Странно получалось: открытое пространство Брагома было для Горика тюрьмой, а четыре стены особняка, за которые он на протяжении трех дней ни разу не вышел — были свободой. Горик думал об этом и понял, что свобода — это даже не столько возможность откуда-то выйти, сколько возможность куда-то войти. И стены, делающие человека заключенным — это закрывающиеся перед его носом двери. Весь Брагом для него состоял из таких вот захлопнутых дверей.

В особняке он понял как было бы хорошо если б куклы ему не мешали. Просто жить одному в своей норе, без их идиотских школ и работ, без кузь и отцов, читать книги, делать что хочешь, жить без кукольных законов, пусть даже всю жизнь придется есть картошку с помидорами. А в идеале — жить с Юлей.

Она появилась на четвертый день. Горик стирал какие-то свои вещи, когда услышал стук калитки на улице. Он быстро накинул висящее на вешалке чужое пальто и обутый в тапочки выбежал наружу.