Рашид Кешоков - По следам карабаира. Кольцо старого шейха

• Название: По следам карабаира. Кольцо старого шейха
• Автор: Рашид Кешоков
• Издательство: Проф-Пресс
• Жанр: Криминальный детектив
• Год: 1994

Кадровый работник НКВД Рашид Кешоков написал романы «По следам карабаира» и «Кольцо старого шейха», вспоминая бурные события тридцатых годов, когда советская власть сталкивалась с вековыми традициями разноязыких кавказских народов.

Каждый из романов интересен собственной интригой, таинственными обстоятельствами погонь и перестрелок. В то же время их объединяет не только место действия — Северный Кавказ и главный герой — сыщик Жунид Шукаев, но и общий сюжет, словно взятый из древних сказаний. Перед сыщиком действительно сказочных масштабов задача — найти легендарного скакуна, драгоценный перстень и украденную красавицу. Поиски карабаира стоили Жуниду Шукаеву крови и бессонных ночей, также, как и разгадка тайны перстня, но вернуть себе свою драгоценную Зулету он смог, только победив себя.

---

Новый Дербент, город растущей промышленности, рыбаков и докеров, город новой национальной культуры и искусства, жил своей напряженной жизнью, в бодром ритме которой не было места зловещим теням прошлого, и они не омрачали его будней. Но по укромным углам, в паутине и пыли, еще гнездились, скрываясь от дневного света, «осколки разбитого вдребезги» — затаившиеся клерикалы, приверженцы зеленого знамени, под которым они так и не сумели собрать в свое время фанатичных воителей газавата[47], не сумели склонить горцев к союзу с милой их сердцу Оттоманской Портой. Все это было в прошлом, и, если два десятилетия назад кто-то верил еще в чистоту помыслов приверженцев ислама, то теперь легковерных почти не осталось. Оказавшиеся по существу не у дел муллы и шейхи либо превратились в жалких побирушек, либо скатились в болото уголовщины, даже не пытаясь прикрываться личиной поборников истинной веры.

Некоторые из них жили вполне безбедно, хотя нигде не работали; конечно, — на окраинных улочках старой части города, подальше от шумного центра, где все на виду, жили тихо, не обращая на себя внимания, стараясь понапрасну не мозолить людям глаза и во всем следуя древней лакской пословице: «Овечий язык ешь, а человечьего берегись». Отсюда — и высокие каменные или глинобитные заборы, и массивные, окованные железом калитки с оконцем-глазком, запирающиеся на крепкие засовы, и громыхающие во дворах цепями откормленные злобные волкодавы.

В калитку одного из таких дворов ранним июньским утром сорок первого года постучался мужчина в горской папахе из золотистого курпея, гимнастерке из старого сукна, порядком потертой, давно, как видно, не стиранной, и в таких же галифе, вправленных в сапоги. Смуглое лицо его с тонкими щегольскими усиками на верхней губе, выражало туповатое почтение и затаенный страх, когда он, после некоторого колебания, три раза, с равными промежутками, стукнул в калитку костяшками пальцев.

Во дворе звякнуло, послышалось глухое рычание. Мужчина в папахе постоял, вороватым взглядом окинул пустой узенький переулок, спускающийся под гору, и постучал еще раз.

Приоткрылось с той стороны круглое маленькое отверстие в калитке, и на раннего посетителя глянул выцветший, в красных прожилках, старческий глаз.

— Ты? — спросил после долгой паузы дребезжащий глухой голос.

— Я, святой отец. Впусти с миром, — робко ответил посетитель.

— Входи.

Закрыв калитку на засов, встретивший раннего гостя старик в длинном до пят шелковом халате и расписных мягких чувяках, с белым тюрбаном на голове, ворчливо пробормотал что-то и показал костлявой рукой с сухими белыми пальцами на посыпанную гравием дорожку, ведущую к дому.

— Иди вперед, — без малейшего акцента сказал по-русски старик, легонько толкнув в спину явно оробевшего визитера.

Тот покорно повиновался, с любопытством рассматривая двор и постройки. Все тут было крепко, надежно, с запасом.

Полутораэтажный дом из желтоватого кирпича с затейливыми украшениями и полумесяцами на пилястрах, крытый круглой старинной черепицей. В форме оконных рам, дверей, крашеных, видимо, давно, но чистых и аккуратных, мелких кирпичных деталях наружных подоконников и наличников чувствовалось тяготение к восточному великолепию, ограниченному, однако, скромными размерами постройки и почерком мастера, которому явно не доставало чувства меры и пропорций — домик вышел приземистый, кряжистый, и ему вовсе не шли все эти тяжеловесные излишества. Построен он был, пожалуй, лет сто назад, судя по раскрошившемуся кое-где кирпичу и позеленевшей черепице, но содержался в полном порядке.

Сразу за домом виднелась длинная беленая постройка из туфа с подслеповатыми арочными окошками под самой застрехой — не то сарай, не та амбар, — а еще дальше — зеленел сад — груши, айва, урюк.

— Мир дому твоему, Омар Садык, — остановился гость у порога.

— Входи, — так же сухо, фальцетом повторил хозяин.

Большая кунацкая, куда Омар Садык проводил человека в папахе, представляла собой классический образец помещений такого рода. Вошедший осторожно переминался с ноги на ногу, не зная, как вести себя среди этой роскоши. Настоящий персидский шелк расшитых подушек, турецкий орнамент огромного ковра, покрывающего всю заднюю стену, увешанную серебряным оружием — был тут и строгий с коричневой рукояткой кабардинский кинжал, и кривой ятаган с уширенным косым клинком — страшный нож янычар, и сверкающая насечками по серебру ножен настоящая кубачинская сабля. Пол устлан циновками, сбоку, у стены — инкрустированный мавританский столик, на котором стояли кальян и искусной работы бронзовый кувшин для вина с шишаком-крышкой, откидывающейся на шарнире. В углу, у окна, в огромной фарфоровой вазе, расписанной миниатюрами, изображающими сцены из жизни сераля[48], рос куст лимона.

Омар Садык кивнул гостю на подушки, разложенные у стены, и первый показал пример — сел спиной к стене, скрестив по-турецки ноги.

Несколько минут старик молча смотрел на смущенного посетителя.

Жесткое волевое лицо хозяина, желтовато-пергаментного цвета с водянистыми, но все еще пронзительными глазами и ястребиным носом выражало смешанное чувство брезгливости и презрения. Губ почти совсем не было на этом бесстрастно-холодном лице — узкая ехидная щель. Брови, белые, как вата, изредка шевелились, как бы следуя неторопливому течению его мыслей. Он снял чалму — знак паломничества, совершенного в Мекку — хаджа, как называли святое хождение магометане, и обнажил совершенно лысую голову, блестящую, как полированный шар, сплюснутый с двух сторон. Погладил узкую козлиную бородку, тоже белую, словно приклеенную.

— Кто позволил тебе явиться сюда, Зубер?

Зубер Нахов (это был он — блудный братец Зулеты, отсидевший свой срок за воровство и связь с шайкой, угнавшей когда-то карабаира) хотел было подскочить со своего места, но Омар Садык удержал его нетерпеливым движением руки.

— Сиди. Не будь лицемерен. Отвечай. И без лишних слов. Зубер открыл рот и снова закрыл, словно лишился голоса. Он видел этого зловещего старика всего в третий раз, впервые попал к нему в дом, и, несмотря на то, что считал себя человеком бывалым, каковым он и был в действительности с точки зрения любого из своих дружков по уголовному миру, но чувствовал себя сегодня словно жалкий нашкодивший мальчишка, в ожидании розог.

О, он так много слышал об Омаре Садыке!

Старик, сидевший перед ним, прожил долгую, удивительную жизнь, полную разительных перемен и контрастов. Никто не знал его истинной национальности. Омар Садык (кто поручится, что это его настоящее имя?) во времена оны учился в Константинополе, был, говорят, близок в молодости к турецкому двору, потом волею судеб попал в Европу, — тут тоже все было окутано тайной — учился в каком-то колледже в Эдинбурге, потом колесил по разным странам, был в Шанхае. В предреволюционные годы снова объявился в России — преподавал в крымском Аль-Ахраме[49], потом обосновался в Осетии. Совершил хадж в Мекку, поклонившись святой Каабе, где, по слухам, имел связи с племенем курейшитов, мастеров караванной торговли, разбогател, одновременно став шейхом[50] суннитского[51] толка. По возвращении несколько лет провел в Петербурге — к тому времени он знал уже несколько европейских и восточных языков, великолепно говорил по-русски.

Теперь для старого Садыка настали трудные времена, хотя, говорят, кое-что осталось у него от прежнего состояния, не дает оскудеть его дому и патент на частную ювелирную мастерскую, где работает у него несколько кубачинцев. Помимо легального сбыта продуктов их ремесла, Омар Садык (об этом Зуберу тоже было известно) занимался и скупкой дорогих украшений из золота и драгоценных камней, что уже и вовсе не поощрялось Советской властью.

Помимо всего прочего, старый, на вид немощный человек, сидевший перед Зубером Наховым, скрестив ноги на персидской подушке, обладал странным могуществом в кругу людей, почему-либо поставивших себя вне закона, к услугам которых при случае прибегал, не оставляя без внимания и их нужды.

Сведения эти Зубер почерпнул в свое время у Хапито Гумжачева, с которым пришлось ему посидеть в пересыльной тюрьме по делу карабаира. Чуть ли не под страхом смерти адиюхский конокрад Хапито рассказал Зуберу об Омаре Садыке. А несколько лет спустя воровская изменчивая фортуна снова столкнула Нахова с таинственным шейхом. Было это здесь же, в Дербенте, только не в доме Омара, а на одной из квартир, у человека, известного Зуберу под именем «барона». Там и получили они поручение от старика. Там же он назвал им и велел запомнить свой адрес, но запретил являться к нему без крайней на то необходимости. Правом быть гостем Омара Садыка пользовался далеко не каждый.

Некоторые из тех, кто знал шейха по его связям с преступным миром, поговаривали даже, что он сидел уже в тридцатые годы, но по настоятельным требованиям из-за рубежа, исходившим от мусульманской лиги в Азии, срок наказания ему был сокращен и по отбытии его он появился здесь, в Дагестане, где легко пустил корни, так как знал аварский язык. Дом, в котором Омар Садык жил теперь, по словам Хапито Гумжачева, принадлежал прежде отцу шейха, купцу первой гильдии, убитому в годы гражданской войны в отряде Шкуро. Вернувшись из мест заключения, Омар Садык, якобы, перекупил дом у его последнего хозяина и устроил в подвале мастерскую.