Наталья Арбузова - Город с названьем Ковров-Самолетов

• Название: Город с названьем Ковров-Самолетов
• Автор: Наталья Арбузова
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-9691-031

Герои Натальи Арбузовой врываются в повествование стремительно и неожиданно, и также стремительно, необратимо, непоправимо уходят: адский вихрь потерь и обретений, метаморфозы души – именно отсюда необычайно трепетное отношение писательницы к ритму как стиха, так и прозы.

Она замешивает рифмы в текст, будто изюм в тесто, сбивается на стихотворную строку внутри прозаической, не боится рушить «устоявшиеся» литературные каноны, – именно вследствие их «нарушения» и рождается живое слово, необходимое чуткому и тонкому читателю.

---

Утренняя дежурная ни свет ни заря застучала в дверь, зашипела свистящим шепотом: «Немедленно освободите номер, сейчас иностранцы!!! приедут». Бедные наши кролики понятия не имели, что такое расчетный час в гостинице, а симпатизирующие им всемогущие, должно быть, еще крепко спали. Изгоняемые из рая стали поспешно одеваться, ободряя друг друга приветливыми взглядами, направляемыми в дальние углы. Услужливый саквояжик заглотал, как хороший пылесос, всё ненужное в данный момент, и сам затянул на себе плохонькую молнию. Щелкнул замок, и наши герои появились в дверях, встреченные взглядом столь неприязненным, что у них немедленно вздулись бы лихорадка на губе и ячмень на глазу, не проснись в эту минуту от поднятого шума кто-то из их высоких заступников.

Вскоре Нестреляев с Сильфидой отрясли с ног прах не только злокозненной гостиницы, но и самого города, нарушившего законы гостеприимства. Они направили стопы свои во Псков. Увы – в белокаменном Пскове с вынесенными из церквей звонницами разыгралась как по нотам точно такая же история. Они снова подверглись в отечестве своем дискриминации по национальному признаку. Бедняги уж стали думать, что, где ни приклони они сонные головы, их тотчас подымут в воздух, как белых голубков тряпкою на шесте. Похоже, вся небесная иерархия не могла противостать отчаянной валютной жажде рехнувшегося народного хозяйства. И нерушимо сильный Псков, где столько воевод отсиделось противу нашествий с запада, сейчас не устоял.

Все, читатель, не бойся. Я не превращу «Путешествие Нестреляева» в изложение истории и географии России, подобно тому, как любимая мною Сельма Лагерлеф обошлась с путешествием Нильса.

В общем, времена были абсурдные. Пришлось бежать. Они пошли, щебеча, пешком вверх по реке Великой, оглядываясь на двусветный собор, зрительно выступающий вперед в панораме города, как Эльбрус из кавказского хребта. В третьей по счету деревне их приютили, и началась новая жизнь.

Сильфиду пришлось звать Ириною – она и была Ирина. Бабку, взявшую их на постой, звали Прасковьей, а деревня была Росстань. По утрам Сильфида выходила на крыльцо и пела тоненько: «Как по морю, морю синему, по синему, по Хвалынскому». Прасковья ее одобряла – пой в голос. Сама пела, пригорюнившись, все одну и ту же песню: «Мил уехал, я осталась да с малюткой на руках».

Корни сосен, подмытые рекой, выступали из высокого берега довольно страшными щупальцами. Такое место звалось «укрючье». Нестреляев и Сильфида, взявшись за руки, со смехом прыгали оттуда на маленькую песчаную отмель, не заметную сверху. Это было их царство.

Ели без хлеба картошку и тертый в миске зеленый лук, залитый молоком, что называлось окрошкой. Печь топили хворостом, за которым ходили на Костину гору. Разбойник Костя с семерыми сыновьями жил там и промышлял на большой дороге еще на памяти Прасковьиного отца. Бывал к ним попариться в бане, ради того росстанских не трогал.

Отсюда, из Росстани, наши герои ходили пеше поглядеть на Псков. Дорога тянулась розовой вересковой пустошью, под сереньким небом напоминавшей полотна Камиля Коро. Отдохнув душой, через несколько дней ушли по этой дороге насовсем, и саквояжик шалил, бегая взад-вперед, как веселый песик. Теперь их путь лежал через Вологду в Кирилло-Белозерский и Ферапонтов монастыри.

Видишь ли, любезный читатель, после того как наших с тобой молодых друзей в Новгороде и во Пскове не пустили со свиным рылом в калашный ряд, их вояж пошел несколько необычным путем. В глубь ли, на окраины ли России в эти годы соваться «дикарем» без изрядного груза продуктов никто не решался. Я сама видала, как битком набитый горбатенький запорожец держал путь к пустынным берегам Азовского моря. Его владельцы на стоянках выпускали пощипать травку привязанного за ногу гуся. Участь последнего была решена – семье предстояло съесть его по прибытии на место. А в Вологодскую область никто не дерзнул бы появиться без запаса сгущенки и тушенки на весь срок пребыванья. Да никто и не пытался, было совершенно бессмысленно.

Наши путешественники продвигались по бездорожью местами обезлюдевшими и бесхлебными. Некошеные пустынные луга приветливо махали им нехитрыми цветами. Сильфида плела венок и, немного поиграв, оставляла на березе для феи северного лета. По деревням доживали век старухи. Лучшим угощеньем служила пшенная каша на воде, политая подсолнечным маслом. Умный саквояжик начал подкармливать своих хозяев еще с Росстани, а теперь пекся о них неусыпно. Однажды лишь положив в него пакет с пирожками, они теперь всякий раз как расстегивали его капризную молнию, находили в нем – представь себе, друг читатель, все, что ты любишь покушать. Так что муки голода не отравляли им радости созерцанья прекрасных образцов русского церковного зодчества. А любовь их могла бы сейчас сообщить трогательную прелесть даже самому безобразному строенью.

Я теперь выхожу на одностороннюю связь с ними лишь изредка. Гляжу на них сквозь магический кристалл. Вот они сидят в Ферапонтове на холме над озером. Стройный собор дышит покоем им в затылок. Сильфида положила руки в подол, соединив длинные ладони. Она сама будто с фрески Дионисия. Наклон головы, линия спины стали удивительно традиционны. Чудо как восприимчива. Суббота, пыхтит баламут-катер, таща срубленный в той оконечности озера лес. Там он высок и прям – корабельный. Едет домой бригада и песни орет. На берегу собирают в кулак, расправляя, мятые деньги и отряжают за водкой двоих. Посланцы ящик несут, и медленно солнце садится.

Живые картины отражаются в светлых гранях моего волшебного кристалла. Что-то вроде Аполлинария Васнецова – «Родина» или «У озера». Какие-то дали, синие и узорчатые, как абрамцевские изразцы. Там за синими лесами есть еще леса, будто синего тумана встала полоса. Эти двое, которых мне так отрадно видеть вместе, движутся в живом пейзаже, жадно вдыхая родной воздух.

Вот сейчас застаю их в Кижах. Право же, отпуск, данный им небесной канцелярией, оказался долог – о, не кончайся! Я не вижу, что у них впереди, я боюсь туда взглянуть. Господи, он же ничего не пишет. У него даже рукописи нет с собой в этом хитром саквояже, который все больше думает насчет пожрать. И Сильфида, видно, считает, что у Нестреляева по приезде в Москву будет достаточно времени. А я не знаю, будет ли. Правда, он все время думает стихами, но это у него отродясь. Путешествие все длится. И поет, поет эту бесконечную песню о земле старый Нестреляев на темной улице Народного Ополченья.

Так вот, в Кижах. Они не слыхали, что он такой длинный – остров. Уже нагорожен забор и взымают плату за погляденье церквей. Получилась точь-в-точь резервация для туристов, тут же и пристань, снаружи нет ни души. Остров торчит спиной из воды, по гривке цветет иван-чай, гуляют в воде облака. Тропа все лугами, скошено – нету стогов. И некуда было им деться, намокли и утонули.

Церкви ушли за бугор, змеи шуршат в траве – идут уже битый час. Отколь ни возьмись пустая деревня, и там можно жить у остатних двоих стариков. Здесь есть часовня Кирика и Улиты, есть Параскевы и Варлаама – наверное, было отшельничество вдвоем. Так и те старики. Плавают только на лодке на ближние острова. Здесь сильные грозы. Кругом, по всему горизонту, в воду, в железное дно – в руду для петровских заводов бьют молнии. Ох, как близко ударило!

Рыба – единственная еда. Жарят ее на воде, масла сюда не завозят. За хлебом ходят на веслах в условленный день. Рыбу ловить может каждый дурак. Задумчивый Нестреляев сидит серед озера, за поплавком не следит, а глупая рыба клюет. Думает – лучше всего быть любимым, но коли уж Бог не судил, уютнее в монастыре, средь таких же людей, ни радостных, ни печальных. В миру беспокойно. С удочкой лучше вот так вот клевать клобуком. Это он вспоминает из Нестерова. Завтра – на Соловки.

Сидят на берегу в Кеми, ждут катера. То есть ждет одна Сильфида, в своей обычной позе, руки в подоле, ладони лодочкой. А Нестреляев пошел узнавать на заставу. Нет, сегодня не будет. Можно уйти с причала.

Если глядеть на море, в глазах синё, а оглянуться на берег – еще синее. Камни лезут из-под камней, в этом краю, наверное, нет земли. На камнях синий мох, в камнях синеют озерца, над ними стелются низкие синие сосны. Дома встают из прибрежных камней на сваях и ждут прилива. Вверх по реке водопад Подужемье. Над шумом его шиповник цветет и летают шмели, а бревна – бревна плывут с замиранием сердца к краю нависшей плиты. За двое суток на берегу они проглядели глаза. Катер пришел серед ночи, отчалил в светлое море, а солнце низко катилось по правой руке.

На Соловках не задержались. Тень слона с хоботом лежала на стенах богатыря-монастыря. Разум отказывался понять, как народ, сложивший все это по усердию камень за камнем, более полувека дает подлецам водить себя за нос. Удивительное дело, но Нестреляев сейчас совсем не помнил, что пришел с рубежа тысячелетий и уже дожил до московских нюрнбергских судов. Сильфиде он об этом ни разу не обмолвился, как Лоэнгрин Эльзе. То, что не существовало для них двоих, не существовало по определенью. Круг сузился, мир замкнулся. А чудеса – что чудеса! Все равно любовь чудеснее всех этих трюков, уж ее не переплюнешь. Оттесненное знанье будущего ушло в область снов и провидений. Нестреляев просто был тридцатилетним диссидентом образца 1971 года, неправдоподобно счастливым и не вполне адекватным реальной действительности.