Николай Кочин - Девки

• Название: Девки
• Автор: Николай Кочин
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1958

«Девки» — это роман о том, как постепенно выпрямляется забитая деревенская девушка, ощутившая себя полноправным членом общества, как начинает она тянуться к знаниям и культуре. Писатель, ученик М.Горького Николай Кочин, показывает безжалостную к человеку беспросветно дикую деревню, в которой ростки нового пробивают себе дорогу с огромным трудом. Тем сильнее противодействие героев среды, острее конфликт. Кочин осуждает героя, который боится выступить против общепринятого мнения, выделиться из своей среды. Одна из главных героинь «Девок», беднячка Парунька Козлова, оскорбленная и обесчещенная, но не сломленная, убегает в город. Став в городе активной общественницей, она возвращается в деревню.

Книга выдержала испытание временем и сейчас читается с огромным интересом и как историческое свидетельство, и как истинно художественное произведение, доставляющее читателям эстетическое наслаждение.

---

— Ты эти странные причеты оставь, — сказала Парунька сухо, — оденься как следует и рассказывай. Все ли отцу известно?

Марья махнула рукой и, всхлипывая, ответила:

— Боюсь даже и словом ему поперечить

— Выходит, попускаешь глупость... Отрежь напрямки ему — жить мне, мол, с таким обормотом непереносно, теперь мужей находят по сердцу.

— А он скажет на это: «Жили люди бывало...»

— Они этим «бывалым» в гроб вгоняют. Я, Марюха, много разного передумала за это время. Вижу, баб призывают туда-сюда и свободу для них открывают, а со свободой опять валятся на них многие неприятности. Хоть ты, хоть я вот... Тебе поведали обо мне?

— Поведали. Я, Паруха, не поверила.

— Факт! Обманул он меня, а человек светлый, все законы знает. И выходит — светлота опять нам капкан ставит. Выходит — бабе что от светлого, что от темного — одна тошнота. Куда же кинуться?

Она помолчала, потом сказала задумчиво:

— Вот какая дума у меня: работящей бабе в нос не щелканешь, значит, нужно на самостоятельные рельсы вставать. Разве мало наших встали?

— Кажись, лучше в омут головой, чем замужество, Паруха, — не слушая, сказала Марья. — Изживет он меня, Слюнтяй, не выдержит мое сердечушко, не такая я твердая сердцем, как ты, Паруха... Не люблю ведь я его.

Невеста припала к сундуку и заголосила навзрыд:

— До последних кочетов немало у меня с ним ночей было сижено, немало в тайны ноченьки ласковых речей бывало с ним промолвлено, немало по лугам с ним было хожено, по рощам, по лесочкам было гуляно... Ох, расступались перед нами кустики ракитовые, укрывали от людей стыд девичий, счастье молодецкое!

— Слезами горю не поможешь... Зачем Слюнтяю согласие дала...

— Не давала я...

— Ну, промолчала. Всю жизнь молчишь — не дело. Иди да скажи: не хочу за Слюнтяя, сердце не лежит...

— Убьет отец... Ведь икону целовали...

— Всю жизнь иконы бабы целуют, а толку от того ни на макову росинку...

Неожиданно в горницу явился отец, довольный удачной сделкой. Он увидел дочь в слезах, и улыбка разом сошла с его лица.

— Мутят тебя да с толку сбивают всякие, — сказал он, злобно взглянув на Паруньку.

— Не лишай меня воли девичьей, — сквозь слезы ответила дочь.

— Это что за воля еще такая? Шестой десяток у меня на исходе, а про такую волю не слыхивал, и отцы мои не слыхали, и деды не слыхали... Ой, Марьюшка, не баламуть! Свихнуться нынче больно просто.

Он повернулся к Паруньке:

— Разбить жисть подруги тебе любо, коли сама замарана? Поди прочь! От тебя и на нее мораль пойдет. Выбирай подруг по плечу себе...

Он выгнал ее из горницы. А дочери сказал:

— Парунька — бобылка, последняя девка на селе... Богова ошибка, на смех парням рождена. Тебе не пара. И на свадьбу-то ее приглашать — так только срамиться... Платьишка изрядного нету...

Вернувшись домой. Парунька почуяла в голове ломоту и, не притронувшись к пряже, легла на печь.

Сон убегал от нее. Подруги часто хлопали дверьми, входя с разговорами, с новостями. В углу причитала Улыба — самая богатая девка на селе, у которой числилась в приданом кровать со светлыми шишками и которую обошел Ванька в сватовстве.

— Тебя любой возьмет, тебе не быть вековушей, — уговаривали ее подруги, — каждая из нас, имея кровать такую, и «ох!» бы не молвила.

— Он мне слово дал, — тянула Улыба, — я на это слово облокачивалась, других парней к себе не подпускала...

У Паруньки в голове пронеслось: «Исстари положено на селе ту считать красовитой, которая срядой богата. [Сряда — праздничная одежда.] Никак людей не уверишь, что девка без приданого особо существовать может, как ценный человек».

Ей разом припомнились случаи, когда та или иная подруга из разряда «так себе» поднималась в глазах у всех до положения лучшей невесты, как только приобретала швейную машинку Зингер или кровать с горой подушек. И тогда нельзя уже было никого из старших уверить, что она некрасива или неработяща. Всяк на это ответил бы:

— Тебе завидно такой удаче, вот девку и позоришь.

И сразу матери начинали внушать сыновьям: хоть она, мол, и не изрядно красовита, да зато походкою взяла. А если и походкою девка не вышла, возьмут да выищут: умильной, мол, очень уродилась, словоречивой, — примечательная в дому будет собеседница... И никому уж не разуверить, что и при машинке девка осталась такой же, как была.

Федор Лобанов не всегда понятливо, но часто об этом толковал:

— В плену мы собственнической стихии, вроде надбавки к ситцевым сарафанам да кроватям существуем.

«Господи, глумление какое в людях пошло! — думала Парунька. — И не одну меня оно щиплет за душу. Каждая ожидает своей судьбы... Я судьбу в городском человеке искала, а кончилось тем, что надул. Бобылку порченую кто возьмет?».

Крикливые голоса разрывали нить Парунькиных раздумий.

«Куда жизнь катится, кому на руку эта жизнь катючая, ежели и при этой жизни девок забижают? Стало быть, не возбраняется и теперь бесчинствовать над женским сословием? Выходит, ораторы врали, и Анныч врал? Значит, никому бабья не приметна тоска?»

Так далеко за полночь не смыкала глаз Парунька. Думы прогоняли дремоту... А поутру разбудил стук в окно. Стучали часто и смело. Подняв голову с ворохом каштановых волос, она заспанно прокричала:

— Какая сатана с этих пор?

На лавке проснулась задушевная ее подруга Наташка, повернувшись широкой спиной к стене, зевнула:

— Федьку пес несет...

Парунька спрыгнула с печи.

Утренний мороз размалевал окна узорами; сквозь них шел с улицы свет. В избе еще было сумрачно, в углах прятались остатки ночного мрака. В нижней рубашке вышла она и открыла дверь. На улице было снежно. И шапка и плечи дубленого полушубка Федьки запорошились, с валенок падали комья снега.

Он сбросил заячью шапку на приступок и оголил свой широкий лоб и светлые редкие волосы. Сказывалась в нем неповоротливость, затаенная угрюмость. Сел он под образами, у Наташкиного изголовья.

Наташка высвободилась из-под одеяла голыми руками поправила рубаху.

— Что, полуношник, или сна нету? Проворонил девку-то?

Федька промолчал, оборотился к Паруньке. Она, подняв кверху руки, надевала сарафан.

— Паруня, скажи, верно, Бадьина за Ваньку идет?

— Девишник в среду.

— С охотой идет?

— А тебе что?

— Известно что! Знать интересно.

Он заглянул на полати, на печь — пусто. Продолжал:

— Тоска, Паша, ужасная. Поговорила бы ты с ней.

— Сама она умом не обижена. Да отец у ней сатана, исполосует, если поперек ему Марюха пойдет.

— Вот ведь чепуха какая, Паша! Любовь друг к другу налицо, а при таком вот сложившемся моменте даже свидеться невозможно. Разве сходить к отцу?

— Отцу и глаз казать не моги. Говорят про тебя: «До Красной Армии озорником был, а тут уж вовсе извольничался. Книжки читает, а надеть нечего. На сходках о бедняках да о кулаках кричит, умнее стариков хочет быть...» На порог он тебя не пустит!

Парунька поплескала над лоханью в лицо водой, пофыркала и, утираясь, искоса взглянула на Федора. Тот, скорчившись под образами, сосредоточенно и молчаливо смотрел в одну точку.

— Эх ты, головушка-голова, буйная, забубенная! Парунька шутливо ударила его утиральником. — На собраниях сокол, а у девок хуже вороны. Отчего это вот всю землю вы перевернуть можете, а девку отвоевать не можете?

— Это, Паша, другой вопрос...

— Такой вопрос, что нос не дорос... И никто вас за первых людей не принимает, а в волости, говорят, вы — сила. Бывало, перед старшиной шапки снимали, а про тебя только скажут: «Вон Лобан Федька идет, спорщик проклятый».

— Брось дурака валять, Паша, тебе самой известно, какая здесь темнота.

— Распознала я и вашего брата светлоту! Тоже хороши гуси! Форсу три короба. Вон Бобонин всем говорил: я-де русский, на манер французский... А на поверку выходит — трепло. Испортить девку, да охальничать над ней, да бахвалиться..

— Лично я, Паша, не заслужил этого. И вообще научиться бы надо тебе отличать своих.

— Много ли таких, как ты? Над тобой вот и насмехаются: «В новом быту спать с девкой не положено, в сельском деле баба тоже строитель». Слух ходит, все ли, говорят, у него на своем месте?

— Дураки!

— А отчего вы, умные, свои законы разом не поставите на практику: бабу не бей, за волосы не таскай, за богатством не гонись, а уважай человека, равняй людей пожитками? Ты коммунист, и власть ваша, а отчего ты голышом живешь, а Канаш, старорежимной души человек, блаженствует? Выходит, языком ораторы болтают, а выполнять дела некому?

— Жизнь с корня должна изменяться.

— Как это понимать надо, с какого корня?

— С очень простого, — сказал он, раздражаясь. — Когда совместно будут пахать и сеять, станут время распределять иначе... Я не раз говорил тебе об этом, — помнишь, когда речь зашла о нарушениях старой жизни, церковных обрядностей? Устрой деревню иначе, и интерес проснется иной, к избе-читальне, к собраниям и агрикультуре... Безвозвратно уничтожится вся эта кутерьма поминок, крестин, свадеб, бесконечных молебнов, хлебодарных именин, праздников двунадесятых, престольных и придельных, беспросыпных магарычей и варварских угощений с квасом, с самогоном, с водкой, с блевотиной по углам.