Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы»

• Название: Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты», «Литературные документы»
• Автор: Эмиль Золя
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1966

В данном 25-м томе Собрания сочинений представлены наиболее значительные из работ Золя, входящих в его сборники «Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натуралисты» и «Литературные документы». Почти все статьи, из которых были составлены сборники, публиковались в периодической печати в промежутке с 1875 по 1880 год. При составлении сборников Золя игнорировал хронологию написания своих статей и группировал их по тематическому признаку.

Каждое выступление Золя в периодической печати по вопросам литературы и театра носило боевой характер, было актом борьбы за утверждение тех принципов, которым он был предан, ниспровергало враждебные ему традиционные эстетические нормы.

Одной из важнейших целей Золя было доказать, что провозглашенный им художественный метод натурализма отнюдь не нов, что он также опирается на значительную национальную традицию французской литературы и французского театра. Отсюда — экскурсы Золя в прошлое, его настойчивые поиски родословной натурализма в минувших веках.

---

У того же Маньи встречался он и с другими собеседниками — Тэном, Ренаном, Полем де Сен-Виктором, принцем Наполеоном, не говоря уже о Теофиле Готье и Гонкурах. Не раз появлялась там и Жорж Санд. Она нежно любила Флобера, была с ним на «ты» и писала ему длинные письма, хотя они никогда не сходились во взглядах на литературу. Вспоминаю один спор, возникший между ними по поводу Седена, которого она неумеренно восхваляла, а он считал личностью совершенно ничтожной. Смерть Жорж Санд была для Флобера подлинным горем.

Чтобы закончить рассмотрение «Саламбо», упомяну, что я посетил Флобера в тот день, когда он только что закончил чтение последней корректуры издания, недавно вышедшего в свет. Флобер был огорчен: он находил, что роман его растянут на целую треть. С годами требовательность писателя к себе все возрастала. Он считал, что творение искусства тем совершеннее, чем оно более сдержанно.

В общем, из всех произведений Флобера самых больших трудов стоило ему «Воспитание чувств». Создавая этот роман, Флобер приложил массу стараний: перерыл целые библиотеки, разыскивая необходимые ему газеты и гравюры, и проявил огромные усилия, чтобы восстановить места, которые за сорок лет изменились до неузнаваемости. Когда писатель работает в течение шести-семи лет над одной книгой и когда он вкладывает в нее так много усердия и труда, он, естественно, придает этому произведению очень большое значение. Флобер был убежден, что он создал роман, намного превосходящий «Госпожу Бовари», и что появление его нанесет обществу настоящий удар. Впрочем, он ни разу не публиковал книги, не будучи заранее уверен в ее успехе, проявляя при этом чисто детское простодушие и незнание требований книжного рынка, напоминавшее издательские мечты Бальзака. В то время много шутили по поводу некоей шкатулки, якобы изготовленной из дерева с Антильских островов, в которой Флобер привез в Париж рукопись «Воспитания чувств». В действительности эта шкатулка была из белого дерева, и Флобер говорил, что он заказал ее в Круассе местному мастеру для того, чтобы с большим удобством и сохранностью перевезти огромную рукопись своего романа. Добавьте, что он должен был читать отрывки из романа в салоне принцессы Матильды и испытывал бы неловкость, если бы руки его были заняты большим свертком. Книга появилась в конце 1869 года. Продажа шла не очень бойко, газеты яростно напали на роман, и Флоберу пришлось вскоре горько разочароваться. Разочарование это было столь глубоким, что Флобер не смог уже оправиться до конца дней. Особенно болезненно воспринимал он молчание, которое окружило вскоре его роман: книгу объявили смертельно скучной, и никто больше о ней не заговаривал.

Флобер затворился в Круассе. Круассе было его прибежищем в дни великой печали. Во время нашего последнего посещения он сказал нам, обведя рукою свой кабинет: «Вот где я тружусь и где еще больше страдаю». Эти слова живо меня взволновали, ибо мне ведомы эти страдания души, снедающие человека в одиночестве. Здесь таил он от людей и раны; рыдал на этом диване, где и умер, терзался за этим столом, вступая в единоборство с непокорными, мятежными фразами. Пусть знают все, чего стоила страница хорошей прозы этому писателю, который в своем постоянном стремлении к совершенству добровольно отказался от радости отцовства. О, мучительный, скорбный удел! Беспрестанные пытки, вечные сомнения человека, дошедшего до неверия в себя. Он часто нам повторял: «Каждую ночь я испытываю яростное желание размозжить себе череп!» Подумать только, как невыносимо должен был страдать этот человек, оставшись один, после провала своего произведения! Итак, плоды семилетнего труда были повержены во прах, все убеждения — поколеблены. Писатели, которые пишут много и легко, быстро утешаются, он же должен был ждать годы, чтобы к нему снова вернулась вера в и силы.

Затем наступили мрачные времена — вторжение пруссаков, которое глубоко потрясло Флобера. Этот человек, которого обвиняли в скептицизме и бесстрастии и который никогда не писал пышных фраз о славе отечества и французского знамени, жестоко страдал от сознания, что его страну захватили чужеземцы.

В эти дни я снова посетил Флобера; бледный, дрожащий от негодования, он был всецело поглощен этой мыслью. Для него это были тяжелые годы, которые он провел на улице Мурильо. Рана, нанесенная ему провалом его романа, все еще кровоточила. Часто он внезапно останавливался перед кем-нибудь из нас и восклицал: «Нет, объясните мне все-таки, почему эта книжица не имела успеха». В прошлом году, после моей статьи по поводу нового издания романа, он прислал мне письмо, в котором охарактеризовал его одной очень верной фразой. «Это честная книга», — сказал он. И затем добавил, что, может быть, совершил ошибку, выйдя за обязательные для каждого романа рамки и создав дневник подлинной жизни без прикрас. Таким образом, он дошел до того, что начал сомневаться в себе, а это означало мучительную работу души для тех, кто его хорошо знал.

Что касается «Искушения святого Антония», то эта книга создавалась Флобером более двадцати лет. Он начал над ней работать еще до появления «Госпожи Бовари»; отрывок будущего романа — эпизод с царицей Савской даже был опубликован в журнале «Артист». Но Флобер, неудовлетворенный, неоднократно возвращался к своему сочинению и перерабатывал его. Первоначальный текст этого эпизода был, как говорили, лучше написанного впоследствии, что доказывает почти болезненную потребность писателя в совершенствовании. В 1874 году, когда Флобер закончил наконец свою книгу, он почувствовал величайшее облегчение; но не потому, что был ею вполне удовлетворен, а оттого, что, по его словам, уже перестал ясно видеть написанное и боялся все начать сызнова, если не решится теперь же ее опубликовать.

Успех этой книги был еще меньше, чем успех «Воспитания чувств». Флобера это поразило, ибо он полагал, что произведение науки и искусства, каковым являлось «Искушение святого Антония», легко приобретет известность; но он не страдал от неудачи этой книги так, как мы этого боялись. «Искушение святого Антония» оставалось любимым произведением Флобера до конца его дней.

О «Трех повестях» я скажу немного. Для Флобера они явились своего рода рассеянием. Он приступил к «Бувару и Пекюше», своему последнему произведению, так и оставшемуся незавершенным, но, устрашась предстоящей работы и к тому же удрученный потерей состояния, оставил этот большой труд и ради развлечения занялся «Тремя повестями». Это были: «Легенда о святом Юлиане Странноприимце», «Простая душа» и «Иродиада». На каждую из них он потратил около шести месяцев. Работу над повестями он называл своим отдыхом. Однако вернемся к «Бувару и Пекюше», о нем я скажу все, что знаю, но буду краток, ибо книга еще не вышла в свет и мне не хотелось бы лишать ее прелести новизны. По замыслу автора, «Бувар и Пекюше» должен был стать для современной эпохи тем же, чем «Искушение святого Антония» было для мира античного: отрицанием всего, или, вернее, утверждением всеобщей глупости. Только «Искушение святого Антония» — это эпическая поэма, тяготеющая к лиризму, тогда как «Бувар и Пекюше» — комедия, впадающая в карикатуру. Флобер взял двух простаков, старых чиновников министерства, которые оставляют службу и поселяются за городом, где принимаются изучать все отрасли человеческого знания отчасти ради развлечения, а главным образом, имея в виду самую благородную цель — приносить людям пользу. Разумеется, их попытки не увенчались успехом: они терпят одну неудачу за другой, бесплодно переходя от сельского хозяйства к истории и от литературы к религии, пока не находят наконец занятие по душе — переписывание всех печатных трудов, какие только ни попадаются им под руку. Эта писанина двух приятелей должна была составить второй том, в котором Флобер собирался напечатать все глупости, соскользнувшие с пера как самых посредственных, так и самых прославленных авторов, начав с себя самого. Мне не известно, была ли эта вторая часть романа завершена настолько, чтобы появиться в печати[34], знаю лишь, что роман «Бувар и Пекюше» стоил Флоберу огромного труда; много раз он готов был бросить его совсем — столько усилий требовало от него это однообразное обозрение всех человеческих знаний и в такой мере терялся он в массе сложных научных изысканий. Одна глава по сельскому хозяйству размером не больше тридцати страниц потребовала от него прочтения ста семи специальных трудов. И все же он продолжал упорно работать. Это произведение было задумано еще в пору его молодости, и с мыслью о нем Флобер не расставался. Я позволю себе привести здесь один анекдот, который показывает, сколь важное значение придавал он самым незначительным подробностям во всем, что касалось этого произведения. Сначала он даже скрыл от нас самое заглавие книги; он просто говорил: «Мои добряки». Позднее, когда он сообщил нам это заглавие, он еще долго обозначал его в своих письмах просто инициалами «Б. и П.» Помню, однажды за завтраком у Шарпантье зашел разговор об именах, и я сказал, что нашел для одного из персонажей моего романа «Его превосходительство Эжен Ругон» превосходное имя — Бувар. Я заметил, что Флобер изменился в лице. Когда мы встали из-за стола, он увлек меня в глубину сада и там с огромным волнением попросил уступить ему это имя. Смеясь, я, разумеется, согласился. По он оставался серьезным, был тронут и все повторял, что отказался бы от книги, если бы я сохранил это имя для себя. Для Флобера все произведение сосредоточилось в этих двух именах: без них он уже не мыслил себе романа.