Ник Хоакин - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Ник Хоакин
• Издательство: Радуга
• Жанр: Драматургия
• Год: 1988
• ISBN: 5-05-002246-0

Том избранных произведений филиппинского англоязычного прозаика, драматурга, поэта и эссеиста Ника (Никомедеса) Хоакина дает читателю достаточно полное представление о творчестве этого выдающегося литератора. В многоплановом, отмеченном глубоким психологизмом романе «Женщина, потерявшая себя» автор пишет о коренных проблемах бытия, о борьбе добра и зла. Действие романа «Пещера и тени» развертывается на фоне политического кризиса в стране, приведшего в начале 70-х гг. к введению на Филиппинах чрезвычайного положения. Сборник включает социально-психологическую пьесу «Портрет художника-филиппинца», а также небольшую подборку рассказов.

---

— От кого оно? — спросила Рита.

— От нее, от Конни!

Падре Тони поднял на брата глаза, Рита поднялась с дивана.

— Конни? — пробормотала она. — Так она жива?

Ошеломленный Пепе молча кивнул головой, потом протянул ей письмо.

— Она бежала вместе с Пако.

…Когда «ягуар» ударился о бордюр, перед ней взметнулась огромная луна и ей показалось, будто машина врезалась в нее; резкий порыв ветра заставил ее очнуться — она с ужасом увидела, что автомобиль летит с обрыва, а в глубине бездны мечется ревущее море; ее швырнуло вбок с такой силой, что под напором ее тела дверца распахнулась и она вывалилась из машины на землю; «ягуар» медленно описал в воздухе дугу, перевернулся вверх колесами, со скрежетом ударился о выступ скалы, подскочил и вспыхнул; она не отрываясь глядела, как машина летела между луной и морем, полыхая пламенем и разваливаясь на куски, и наконец взорвалась у подножия скалы с таким грохотом, что Конни содрогнулась, зубы ее застучали, дыхание остановилось, и она, бессильно прижавшись щекой к земле, в оцепенении смотрела с края обрыва, как далеко внизу белые волны гасили пламя, охватившее обломки.

Через мгновение все было кончено, теперь она видела только волны, плясавшие внизу, как белые призраки; к ней вернулся слух, и она снова услышала шум празднества, доносившийся из долины: хлопанье ракет, крики людей. Луна растворила скалу, дорогу и море в холодном свете; она лежала одна в белой пустоте, и ее охватило страстное желание быть там, в толпе, — жить. Нет, она не хотела умирать! Оказавшись в когтях смерти, она вырвалась, освободилась — перед ее стремлением жить не устояли сталь и запоры. И сейчас она прижалась к земле, пытаясь всем телом ощутить ее каменную твердость, раскинула руки, обнимая землю. Она подняла лицо навстречу ветру, навстречу лунному свету, навстречу ликованию фейерверка и шуму жизни.

Дрожа от желания присоединиться к живым, она попыталась подняться, но что-то тяжело повисло у нее на локте — взглянув вниз, она увидела, что на руке у нее болтается сумочка. Она с удивлением посмотрела на нее, и сердце ее наполнилось жалостью. В сумочке было прошлое, от власти которого она теперь освободилась. Она рывком оторвала от себя это прошлое, высоко подняла его над головой к лунному свету и с улыбкой простила его.

Стоя на коленях у края обрыва, она сказала: «Прощай, мама!» — и швырнула сумочку в море.

Затем она поднялась и вышла на середину дороги, надеясь увидеть какую-нибудь машину, но в пустыне лунного света не мелькало ни огонька. С развевающимися на ветру волосами, прижав к груди меха, она зашагала по дороге прочь от обрыва, прочь от моря. Звуки живого мира слышались все ближе, внизу все ярче разгорались его огни, она шла быстрее и быстрее и наконец побежала. Мимо не пронеслось ни одной машины, в лунном царстве властвовал ветер. Она бежала не оглядываясь. За поворотом, на вершине утеса, вспыхнул огнями монастырь, но теперь его огни ничего для нее не означали. Она посмотрела наверх невидящими глазами и тотчас снова обратила взгляд вперед к огням огромного города, над которым с шипением проносились ракеты; ею сейчас владело только одно желание: быть там, внизу, затеряться в буйной толпе, раствориться в свете и празднике.

Рядом потянулись террасы крохотных полей, и она, сойдя с дороги, двинулась вниз по крутому склону, споткнулась, упала, но тут же поднялась и снова побежала. Из-за дверей убогих хижин лаяли собаки, светлую ночь переполняли запахи сырой земли, она бежала по узким террасам полей, и ее высокие каблуки проваливались в грязь. Она то и дело спотыкалась, ослепленная ярким светом, бившим прямо в глаза. Вскоре она наткнулась на ступеньки, которые вели вниз по склону холма. Она бежала по ступенькам, а крыши домов, яркие огни и городской шум быстро неслись ей навстречу. Неожиданно она оказалась на крутой улочке, среди поющих и кричащих людей, а над головой вспыхивали россыпи фейерверка.

Она вошла в толпу, прошла сквозь нее и попала на узкую улицу, спускавшуюся вниз рекой поднятых к небу лиц. Улица расширялась и выравнивалась, а густеющая толпа, колыхаясь, переливалась на широкую площадь, горевшую праздничными огнями, ревущую тысячами голосов, забитую неподвижными машинами и тележками уличных торговцев, искрящуюся фейерверком. Ветер крутил в воздухе узкие полоски красной бумаги, и они падали на землю; она шла сквозь серпантин, она увязала в нем по щиколотку; толпа толкала ее и бросала из стороны в сторону — она сейчас была в самом центре шума и веселья, рядом с ней, раскачиваясь, плыл под удары гонга зелено-золотой дракон.

И только полная луна парила над посвященным ей праздником в молчании.

Толпа подхватила ее, и она оказалась в другом конце площади на забитом людьми тротуаре. Чувствуя себя почти невесомой, она позволила людскому потоку нести себя с одной яркой улицы на другую. Она слышала звуки цимбал и скулящую китайскую музыку, она вдыхала запах жареных каштанов и курительных палочек, она уже различала высокие здания в центре города; толпа становилась все гуще, шум все громче, и над головами людей медленно плыла ночь, освещаемая непорочным холодным светилом.

В центре увитые цветами стены домов сияли тысячами красных фонариков, еле ползли, непрерывно сигналя, машины, сновали проворные рикши, рестораны и кинотеатры изрыгали на улицы людские скопища. По-прежнему во власти праздничного потока, она лишь мельком замечала, что толпа то и дело проносит ее мимо одних и тех же витрин, потом она обнаружила, что оказалась у моря, на пристани; с трудом отыскав в кармане мелочь, она поднялась на переполненную палубу парома попрощаться с луной, уплывавшей на запад.

На другой стороне бухты, в Кулуне, улицы были покрыты толстым слоем картонных гильз от ракет; она медленно брела по набережной сквозь буйное веселье, пока не увидела у подъезда старенький «остин». И тогда она поняла, что все это время шла именно сюда. Она вошла в подъезд, поднялась на четвертый этаж, не постучав открыла дверь в квартиру Монсонов и вошла в холл. Свет из холла падал сквозь открытую дверь в гостиную, но там никого не было. Пройдя в гостиную, она увидела старый диван между окнами, головы буйволов, портрет генерала Агинальдо над скрещенными флагами, сердце Иисусово на книжной полке между двумя бронзовыми подсвечниками и массивный, чинный стол Пепе в дальнем конце комнаты.

Никого вокруг не было, но она всем своим существом ощутила, что ее тут ждут. Она уловила (совсем как в детстве) какое-то движение в соседней комнате, услышала чей-то приглушенный голос. Неожиданно вздрогнув, она почувствовала, что все — и генерал, и Христос, и рогатые буйволы — смотрят на нее, но все же подошла к двери и прислушалась. Человек за дверью тоже остановился и сейчас тоже прислушивался. Сквозь закрытые окна в комнату, где она стояла под столькими взглядами, доносился шум праздника. Повинуясь неодолимому влечению, она повернула холодную ручку и распахнула дверь.

Здесь тоже горел свет, а посреди комнаты стоял старик в вылинявшей синей военной форме, с саблей в руке. Он посмотрел на нее скорее раздраженно, чем удивленно, но глаза его блеснули, как будто он ее узнал; словно отдавая ей честь, он слегка поднял свободную руку, но его худое лицо оставалось при этом таким же строгим.

Ее глаза тоже блеснули — она узнала его; перед ней стоял призрак из ее детства, герой, которого все предали, — и тяжкий груз свалился у нее с сердца, когда, подойдя к нему, она опустилась перед ним на колени и сказала:

— Благословите меня, отец, ибо я согрешила.

Два поколения, потерявшие друг друга, встретились в изгнании.

Он склонился над ней, опершись о саблю, и в глазах его мелькнула тревога. Когда она вошла, он был не здесь, в келье изгнанника, а снова там, на горном перевале, и было ветреное утро; ему предстояло удерживать перевал в течение целого дня. Скрип двери не развеял его грезы, потому что лицо, появившееся перед ним, было смутно знакомо, было лицом из прошлого. Он смотрел на ее приближающееся лицо с восторгом, сознавая, что не просто вспоминает о прошлом, но действительно перенесся в него, и доказательство тому — знакомое лицо, реальное и живое, пришедшее из прошлого. Но когда она опустилась перед ним на колени, восторг сменился тревогой; когда она заплакала, тревогу сменил ужас, а когда она заговорила, его охватила паника. Его обманули: к нему пришло не прошлое, а настоящее, и теперь оно распростерлось у его ног и сквозь слезы рассказывает свою невероятную и страшную историю. Опять он был в настоящем, среди развалин и пыли, и крабы преследовали его по пятам. Он попытался отпрянуть, спастись бегством, но девушка, ухватив его за полу мундира, тянула к себе, заставляла слушать.

— Нет, нет! — воскликнул он. — Замолчите!

Но теперь уже ничто не могло заставить ее замолчать; все должно сейчас раскрыться, все должно быть сказано; она не могла прекратить свою исповедь, как не могла остановить слезы. И он перестал сопротивляться, обратил к ней удивленное лицо, смотрел на ее конвульсивно дергавшиеся губы, на пальцы, судорожно вцепившиеся в его мундир. Яростные, страшные слова обрушивались на него, как удары, но он уже не смел отвернуться. Он в муке склонился над ней, опираясь о саблю, он слушал ее в гипнотическом оцепенении, а она все говорила и говорила, и ее рассказ опухолью разрастался в его мозгу, и вот наконец, опустошенная и очистившаяся, она замолкла и ничком упала к его ногам. Ее била дрожь. Но у него было чувство, что это он только что исповедался, что это он опустошен, измучен и уничтожен.