Ник Хоакин - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Ник Хоакин
• Издательство: Радуга
• Жанр: Драматургия
• Год: 1988
• ISBN: 5-05-002246-0

Том избранных произведений филиппинского англоязычного прозаика, драматурга, поэта и эссеиста Ника (Никомедеса) Хоакина дает читателю достаточно полное представление о творчестве этого выдающегося литератора. В многоплановом, отмеченном глубоким психологизмом романе «Женщина, потерявшая себя» автор пишет о коренных проблемах бытия, о борьбе добра и зла. Действие романа «Пещера и тени» развертывается на фоне политического кризиса в стране, приведшего в начале 70-х гг. к введению на Филиппинах чрезвычайного положения. Сборник включает социально-психологическую пьесу «Портрет художника-филиппинца», а также небольшую подборку рассказов.

---

Но теперь уже ничто не могло заставить ее замолчать; все должно сейчас раскрыться, все должно быть сказано; она не могла прекратить свою исповедь, как не могла остановить слезы. И он перестал сопротивляться, обратил к ней удивленное лицо, смотрел на ее конвульсивно дергавшиеся губы, на пальцы, судорожно вцепившиеся в его мундир. Яростные, страшные слова обрушивались на него, как удары, но он уже не смел отвернуться. Он в муке склонился над ней, опираясь о саблю, он слушал ее в гипнотическом оцепенении, а она все говорила и говорила, и ее рассказ опухолью разрастался в его мозгу, и вот наконец, опустошенная и очистившаяся, она замолкла и ничком упала к его ногам. Ее била дрожь. Но у него было чувство, что это он только что исповедался, что это он опустошен, измучен и уничтожен.

Наконец он выпрямился и обвел комнату равнодушным взглядом; теперь он видел не ветреное утро и не горный перевал, за который должна была разгореться битва, а унылую спальню в меблированной квартире, и посреди комнаты стоял он сам — разоблаченный, испуганный и нелепый в старинной военной форме, с бесполезной саблей в руке. Он услышал, как ветер бьет в окно, и заставил себя взглянуть на девушку, распростертую у его ног, незнакомку, которая ворвалась в его грезы и разрушила их. Она лежала, застыв в спокойном молчании, она не знала, что она убила.

Когда он приехал на родину, ему стало страшно, он отказался верить тому, что увидел. Ведь ему хотелось вернуться не на родную землю, а лишь в прошлое; и, не найдя там прошлого, он бежал от пугающей действительности и укрылся в мире грез. Но действительность настигла его, она ворвалась в его дом, вот в эту комнату. В конце концов его заставили взглянуть ей в лицо — взглянуть в лицо девушке, которая металась в исканиях и страдала все те годы, что он сидел в этой спальне, в чужой стране, играя со своей саблей и наряжаясь в старую форму. Он считал, что его отрешенность исполнена величия, но теперь у него отняли и это. Изгнание, начавшееся так героически, кончилось детской игрой в солдатики, пустыми мечтаниями и наркотиками, а тем временем жизнь за стенами его комнаты шла своим чередом без него. Сейчас он осознал, что его путь окончен, и все же его потянуло к этой неизвестной ему жизни — в запоздалом раскаянии он желал включиться в нее. Он зачарованно склонился над незнакомкой, и сабля выпала у него из рук. Эта девушка была жизнью, которую он потерял и в которую страшно хотел сейчас вернуться, жизнью со всеми ее скорбями и болью.

Опустившись на колени, он положил руку девушке на голову — он жаждал разделить ее скорбь, ее страдания. Она почувствовала благословляющее прикосновение его пальцев, привстала на колени и прижалась к его груди, а он обнял ее, обнимая скорбь и страдания всех тех поколений, которых он не знал и чьи искания отказался разделить. Крепко обнявшись и стоя на коленях друг перед другом в чужой стране, молодая женщина и глубокий старик безмолвно молили друг друга о прощении.

Когда часы начали бить полночь, она вздрогнула в его объятиях и с тревогой подняла глаза — он смотрел на нее с грустной улыбкой. Она отпрянула, недоуменно провела пальцами по щекам, ушам, волосам и вдруг, разом придя в себя, увидела свои перепачканные туфли и меха, почувствовала, что лицо ее опухло от слез. Она ощутила, как под грязной одеждой рождается ее новая сущность, рождается с легкой саднящей болью — так саднит нежная молодая кожа на затягивающейся ране. Испуганная и взволнованная, она поняла, что наконец стала свободной. Несколько удивленно она сказала: «Прощайте, отец», встала, глубоко вздохнула и не оглядываясь вышла из комнаты.

Он видел, как она пересекла гостиную — она не закрыла за собой дверь в его комнату — и исчезла в холле. Услышав, как хлопнула входная дверь, он подобрал саблю и, опершись на нее, поднялся, теперь уже не улыбаясь, чувствуя смертельную усталость. Комедия, маскарад — все кончилось. Сейчас он снимет этот старый военный мундир и больше никогда не наденет его. Он шагнул к кровати, но она закачалась перед его глазами. Остановившись, он опять тяжело оперся о саблю, пытаясь устоять на ногах. Комната качалась и погружалась в темноту; он должен был во что бы то ни стало добраться до постели, прежде чем тьма поглотит все. Ощупывая саблей пол, он сделал еще шаг вперед, пошатнулся, прижал саблю к груди и рухнул на пол.

В это время она уже шла по улице, борясь с воющим ветром, который подымал в заливе высокие, в человеческий рост, волны. Потревоженная луна скрылась, вокруг то темнело, то становилось светлее, в воздухе кружились листья, по улицам, засыпанным обрывками бумаги и пустыми картонными гильзами, торопливо расходились по домам толпы. Ветер раскачивал бамбуковые арки, гасил фонарики, гирлянды бумажных цветов извивались как змеи. Задумавшись, она шла сквозь руины праздника, иногда останавливаясь, чтобы с сожалением взглянуть на грустную картину, а мимо очертя голову бежали люди. Когда начался шторм, она пересекала залив на пароме, решив наконец, куда идти. В три часа ночи, в тот момент, когда полицейские стучались в дверь к Кикай Валеро, она сидела с Пако Тексейра в кафе на набережной — они ждали нанятый Пако моторный катер, который должен был доставить их в Макао.

Они встретились под дождем в тупике возле «Товарища». Он шел домой, а она стояла, притаившись в каком-то подъезде, и, едва он поравнялся с ней, окликнула его. Он остановился, обернулся, и в глазах его мелькнул ужас, когда он увидел ее — мокрые волосы прилипли к щекам, с черного меха стекала вода. Она, казалось, так изменилась, настолько повзрослела, что в первый момент он принял девушку за ее мать. Но он не обратился в бегство, а так и остался стоять, замерев в полуобороте. В тусклом свете, пробивавшемся сквозь дождь из вестибюля «Товарища», она увидела его обострившееся лицо и глаза, в которых светилась тревога. Это была их первая встреча с той ночи, когда они дрались у него в номере. Он повернулся и шагнул к ней, а она вышла из подъезда в дождь. Но когда они оказались лицом к лицу, он со стоном прошептал ее имя, она глубоко вздохнула, и они бросились друг другу в объятия.

Сейчас они сидели в кафе и молча ели яичницу. Они едва ли обменялись парой слов, и после первого объятия так и не прикоснулись друг к другу, они шагали и шагали под дождем, и каждый боялся даже взглянуть на другого. Они были рады, что проголодались, были рады, что не одни: за стойкой сидел старый китаец и недовольно поглядывал на одинокую пару, пачкавшую мокрой одеждой кабинку у окна. Сквозь сетку дождя в окно был виден пирс и охваченный штормом залив, а на другой стороне залива тускло поблескивали огни Кулуня, но этот призрачный пейзаж был для них уже картиной из прошлого. Оба чувствовали, что для них шторм остался позади; они долго и мучительно шли сквозь него и наконец попали в зону штиля, где чувство — открытое и признанное — создает свой собственный, целительный климат. Теперь их глаза встречались без смущения, хотя, пожалуй, в них сквозило не столько желание, сколько любопытство.

— Откуда ты узнала, что я в «Товарище»? — спросил он.

— Пит Альфонсо сказал мне вчера вечером, то есть позавчера, что ты будешь там играть.

Она сидела напротив него в красном платье, с прилипшими ко лбу мокрыми волосами и невозмутимо орудовала ножом и вилкой, пила кофе, отламывала кусочки поджаренного хлеба; зачарованно глядя на нее, он никак не мог поверить, что перед ним та затравленная девушка, которой он боялся и с которой боролся. Она выглядела такой спокойной и нежной, излучала такую любовь, что он не мог отделаться от ощущения, будто перед ним сидит Мэри, будто две эти женщины поменялись ролями, потому что, как это вспоминалось ему теперь, именно у Мэри был затравленный вид. Желание, которое влекло его к ней, было таким жгучим, потому что она была для него новой, неразгаданной женщиной, и в то же время это влечение казалось менее постыдным, потому что она выглядела такой знакомой. Он думал, что его влечет к себе зло, что он лишается тех нравственных принципов, которыми больше всего гордился, что его тянет к этой женщине потому, что она так серьезна, невинна и в то же время безжалостна. Но сейчас он заново обрел в ней покой и безмятежность, которые давно покинули его дом.

— Я никогда не бывала в Макао, — сказала она.

Посмотрев в окно, он ответил:

— Нынче не самая подходящая погода для путешествия.

— Нам не понадобятся никакие документы?

— Уладим все на месте. У меня там есть знакомые.

Да, подумала она, все надо уладить на месте, но теперь она не боялась решений, которые ей придется принимать в мире, где каждый день — понедельник. Она посмотрела на его коричневые руки, лежащие на столе, и вспомнила о разбитой машине, которая валялась в прибрежных скалах. Так много разрушено, так много еще предстоит разрушить, чтобы появилась на свет женщина, которую она сейчас видела в мыслях гуляющей по созданному ее воображением Макао: мощенные булыжником улицы, бегущие вверх к собору, белые дома на скалистом берегу, деревья, цветущие на фоне голубого неба, — утром в Макао будет весна. Она ждала наступления этого утра, но не страстно, не отчаянно, сейчас она просто отдыхала после долгого-долгого дня, оттягивая момент, когда нужно будет сделать шаг, который превратит ее в ту, другую, женщину, чье лицо она сейчас мысленно видела озаренным солнечным светом. Она не сомневалась, что последствия содеянного ею будут ужасны, что завтрашний день принесет боль и страдания, что мир будет лежать в руинах. Но она сама приговорила себя к этому, когда отказалась рухнуть вместе с машиной с обрыва; и, какие бы последствия ни вызвал ее отказ умереть, она без колебаний приняла этот мир таким, каков он есть. Сейчас ничто ее не трогало — ее переполняла безмятежность; но завтра я буду совсем другой, в полудреме подумала она, доедая яичницу и подливая себе кофе. Коричневые руки, на которые она смотрела не отрываясь, вдруг исчезли со стола, а потом появились вновь, предлагая ей сигарету и горящую спичку.