Адам Чарторижский - Мемуары

• Название: Мемуары
• Автор: Адам Чарторижский
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1998
• ISBN: 5-300-01808-2

Князь Адам Чарторижский (1770–1861) — видный польский государственный деятель, сыгравший заметную роль и в российской политике.

Его мемуары — взгляд польского патриота на Россию конца XVIII − начала XIX в. В этих мемуарах содержатся интересные факты о возглавлявших нашу страну людях, в первую очередь — об Александре I, близким другом которого был князь.

---

Все эти мои наблюдения над русскими, не представляющие, конечно, ни для кого ничего нового, я привожу здесь лишь как бы в объяснение того, что мы совершенно не были подготовлены к такому переходу; что, бросаясь так быстро из одной крайности в другую, мы очутились словно в какой-то пропасти, или среди моря, где ввиду невозможности вернуться назад нам приходилось плыть помимо нашей воли; что, будучи молоды, мы нападали на опасные знакомства и не избегали сомнительных развлечений.

Петербургское общество было в общем блестяще, оживленно и полно разнообразных оттенков. Во многих домах были приемы; иностранных гостей всюду перебивали друг у друга. Дипломатический корпус и французские эмигранты вносили оживление и задавали тон.

Салоны впоследствии очень хорошо известных в Париже княгини Долгоруковой, жены князя Василия Долгорукова, и княгини Голицыной, жены князя Михаила Голицына, выделялись своею элегантностью. Эти две дамы соперничали умом, красотой и обаятельностью. Ходили слухи, что они обе были предметом страсти князя Потемкина. Несчастным поклонником первой был в это время граф Кобенцель, австрийский посол. Другая держала в своих цепях графа Шуазель-Гуфье, известного в свете по дипломатической миссии в Константинополе и по написанной им книге о путешествии в Грецию. Он превратил дом княгини Голицыной в музей изящных искусств, к которым, однако, сама владелица обнаруживала мало вкуса.

Дом Нарышкиных был совершенно в другом роде. Отсутствием порядка и выдержки он походил на старый московско-азиатский дворец. Будучи под не таким строгим надзором, как в других домах, девицы Нарышкины, как говорили, принимали ухаживания князя Потемкина. Двери дома были открыты для всех, — бывал кто хотел. Там можно было встретить казаков, татар, черкесов и всякого рода азиатов. Хозяин дома, Лев Нарышкин, веселый, приветливый, добродушный, бывший фаворит Петра III, а после того придворный Екатерины, услуживавший всем ее любимцам и пользовавшийся их расположением, в качестве ее обер-шталмейстера, десятки лет разорялся на балы и приемы, но, несмотря на все усилия разориться, никак не мог достигнуть этой цели. Я не знаю, удалось ли это его наследникам, у которых были точно такие же наклонности.

Дом Головиных ничем не походил на тех, о которых я только что упомянул. У них не было ежедневных вечеров, но вместо этого собирались маленькие кружки избранного общества наподобие тех, которые существовали когда-то в Париже, продолжавшем старые традиции Версаля.

Хозяйка дома, дочери которой позже вышли замуж, одна за Фредро, другая за Потоцкого, умная, чуткая, восторженная, была очень талантлива и любила искусства.

Дом Строгановых имел опять-таки свои особенности. Граф, живший долгое время в Париже, усвоил там навыки, которые представляли резкую противоположность с его старыми московскими привычками. В его доме говорили о Вольтере, о Дидро, о парижском театре, обсуждали достоинства картин великих мастеров, собранных графом в своем доме в большом количестве — и, наряду с этим, здесь же накрывался огромный стол, и к обеду являлись гости без всякого приглашения, прислуживала целая вереница рабов, а беспорядок в делах выдавал происхождение этих сибирских богатств.

Куракины, Гурьевы и многие другие подражали княгине Долгоруковой; исключение составлял дом княгини Вяземской, который был устроен на собственный образец и принадлежал к особой категории. Эта престарелая дама, вдова генерал-прокурора, высшего государственного сановника в то время, выдала замуж одну из своих дочерей за герцога Серра Каприола, посла в Неаполе, другую — за датского министра и третью — за одного из графов Зубовых.

Среди видной молодежи двое Голицыных, получивших воспитание в Париже, особенно выделялись тем саркастическим умом, который всегда забавляет и привлекает. К ним можно еще прибавить и князя Барятинского, воспитывавшегося так же, как и они, за границей. Это трио было ареопагом гостиных. Горе было тому, кто попадал им на зубок. Бедный простачок, на которого они обрушивались, скоро становился в глазах всех полным глупцом. К ним иногда присоединялся и граф Татищев, бывший позднее послом в Вене, немного старше их.

Я не хочу останавливаться на подробном описании петербургского общества. Мне предстоит говорить о более серьезных вещах. Чтобы покончить с этой темой, я прибавлю только, что тогдашнее общество, как, вероятно, это продолжается и в настоящее время, представляло ни что иное, как отражение двора. Его можно было бы сравнить с преддверием храма, где все присутствующие не слышат и не видят ничего, кроме того божества, перед которым воскуряется фимиам.

Всякий разговор, — я могу сказать, почти всякая фраза, — кончались всегда новостями, касающимися Двора. Что там сказали? Что там сделали? Что думают делать? Вся жизненная импульсия шла только оттуда. Это, конечно, лишало общество его собственной жизни. Все же оно казалось оживленным и радостным.

Императрица Екатерина, непосредственная виновница гибели Польши, одно имя которой приводило нас в ужас, проклинаемая всяким, у кого только в груди билось польское сердце, — Екатерина, которая за пределами своей столицы почиталась лишенной всяких добродетелей и даже подобающей женщине скромности, сумела завоевать себе в своей стране и, в особенности, в своей столице, почтение, уважение, даже любовь своих слуг и подданных. В долгие годы ее царствования армия, привилегированные классы, чиновники переживали свои счастливые и блестящие дни. Нет сомнения, что со времени ее восшествия на престол Московская империя поднялась значительно выше, чем в предыдущие царствования Анны и Елизаветы, как в смысле улучшения порядка во внутреннем управлении, так и в смысле уважения за границей.

В то время умы были еще полны старого фанатизма и рабского поклонения самодержцам. Благоденственное царствование Екатерины еще больше утвердило русских в их раболепии, хотя проблески европейской цивилизации уже проникали в их среду. Поэтому вся нация, не исключая ни великих, ни малых, совершенно не была смущена недостатками и пороками своей государыни. Все ей было позволено. Ее сластолюбие было свято. Никогда никому не приходило на мысль порицать ее увлечения. Так язычники относились к преступлениям и порокам олимпийских богов и римских цезарей.

Что касается Олимпа московского, то он состоял как бы из трех ярусов: первый был занят молодым двором, т. е. молодыми князьями и княжнами, которые, благодаря своей привлекательности, подавали надежды на самое лучшее будущее. Второй ярус имел жильцом только одного великого князя Павла, мрачный характер которого и фанатический нрав внушали ужас, а иногда и презрение. На вершине здания находилась Екатерина, со всем обаянием своих побед, своих удач и с верой в любовь своих подданных, которых она умела направлять сообразно со своими капризами.

Все надежды, которые можно было питать, глядя на молодой двор, относились лишь к далекому будущему и ничем не уменьшали общей преданности высшему авторитету царицы, тем более, что на этот молодой двор смотрели как на создание той же царившей власти. Действительно, Екатерина оставила за собой исключительное право на воспитание своих внуков. Всякое влияние в этом направлении отца или матери было запрещено. Всех новорожденных князей и княжон забирали от родителей, они росли под наблюдением Екатерины и как будто принадлежали исключительно ей.

Великий князь Павел служил тенью к картине и усиливал впечатление. Ужас, внушаемый им, особенно способствовал укреплению общей привязанности к правлению Екатерины; все желали, чтобы бразды правления еще долго держались в ее сильной руке и, так как все боялись Павла, то поэтому еще больше восторгались могуществом и выдающимися способностями его матери, державшей его вдали от трона, принадлежавшего ему по праву.

Такое стечение обстоятельств и все то, о чем я бегло упомянул здесь, легко объясняет то увлечение и преклонение, которое петербуржцы проявляли по отношению к своему Юпитеру в образе женщины. Это было, в некотором роде, воспроизведение величия Людовика XIV в то время, когда смерть не унесла еще его многочисленного потомства.

Иностранцу, приехавшему в Петербург, было очень трудно, почти даже невозможно, не испытать на себе и не подпасть под влияние столь глубоко вкоренившихся предрассудков.

Попав однажды в атмосферу двора и общества, принадлежавшего к нему, он незаметно был увлекаем водоворотом их идей и чаще всего кончал тем, что присоединял и свой голос к хору похвал, звучавшему постоянно вокруг трона. Примерами могут служить знаменитые путешественники вроде князя де Линя, лорда де Сент-Эллена, графов де Сегюра и де Шуазеля, так же, как и многих других.

В кругу иностранцев и русских, любивших посплетничать и позлословить, не щадивших ничего и никого для красного словца и не имевших никаких оснований остерегаться нас, насколько я знаю, не находилось ни одного, кто посмел бы позволить себе какую-нибудь шутку на счет Екатерины. Ничего не уважали, все критиковали, презрительная и насмешливая улыбка часто сопровождала и имя великого князя Павла, но как только произносилось имя Екатерины, все лица принимали тотчас же серьезный и покорный вид. Исчезали улыбки и шуточки. Никто не смел даже прошептать какую-нибудь жалобу, упрек, как будто ее поступки, даже наиболее несправедливые, наиболее оскорбительные, и все зло, причиненное ею, были вместе с тем и приговорами рока, которые должны были быть принимаемы с почтительной покорностью.