Никандр Алексеев - Охотничьи тропы

• Название: Охотничьи тропы
• Автор: Никандр Алексеев
• Издательство: Новосибгиз
• Жанр: In-verse, стихи
• Год: 1948

Рассказы, очерки, стихи.

---

— Опять потеха была?

— Никакая не потеха, а большой бег.

Он поворачивается к нам, рассказывает:

— Меня ребятишки помнят. Увидят в деревне пьяненького и сразу окружат: «Дядя Максим, в бегова бегать будешь?» Им интересно — рысь наганивают, мне — тоже занятно.

Может, они вырастут и будут по Сибири всех бегунов обгонять — большие премии от народа получать. Я бы и сам с ними бегал, да остарел маленько: пятилетние обгоняют. Вчера собралось их человек пятнадцать. Я их всех выстраиваю, до трех считаю, а потом командую: «Бежать!» Ну, они — как ветер. Только волосенки болтаются да рубашонки разноцветными парусами полощутся. Кто оббежит — тому рубль!

Усы рассыпаются шире обычного, и по всему лицу Максима Григорьевича растекается радостная улыбка.

— А за деревней большой бег был! — продолжает он. — На целый километр! Точно говорю, — у меня там все шагами вымеряно. Победителям по трешке давал!.. А сегодня сижу на крылечке магазина, ребятишки опять ко мне: «Дядя Максим, давай бегать». Отбегал, говорю, ребята, даже опохмелиться не на что!.. Подождите маленько, пойдет северная утка, настреляю опять полную лодку — большие бега закатим…

— Вам, наверно, скучно здесь на острове? — спрашивает Тимофей.

— А отчего мне скучать? — удивляется Максим Григорьевич. — Угодья хорошие — рядом. Осенью начну промышлять горностая, колонка… А весна подойдет — птица опять заиграет. Лебеди музыку свою заведут… Когда в бураны скучно будет — баян с полки достану, поиграю. Все мне хочется на баяне сыграть, как лебеди на косе разговаривают, галдят и весельем себя тешат, но не получается у меня…

Жена Максима Григорьевича ломает сухой камыш через колено и кладет в печку. Камыш вспыхивает, как порох. На плите варится уха из окуней.

— Если бы весной или летом приехали, яичницей бы угостил, — говорит Максим Григорьевич. — Чайкины яйца ели когда-нибудь или нет? Я нынче, наверно, больше тысячи штук собрал. Чайка — хищник, у нее яйца брать можно. Весной приплыву, соберу, но во всех гнездах по одному оставлю. Через неделю опять плыву, чайки яиц добавили… Так до самой осени. Если все яйца взять, чайки улетят на другое место, а так они все лето несутся…

Хитрому островитянину чайки заменяют кур. Хорошие куры! Кормить не надо, только знай яйца собирай.

В избе тесно, и мы на ночлег укладываемся на полянке. Под бока себе кладем сухое сено. Нас это вполне устраивает — свежий воздух. Мы скучали по нему в городе.

Меня друзья кладут в середину:

— Так тебе будет теплее после твоей холодной ванны…

Максим Григорьевич приносит с рыбозасольного пункта большой брезент и накрывает нас:

— Спите, ребятушки, утром подыму на зорю…

Утром мы с Ефимом плывем на дощатой лодке возле прибрежных камышей. Справа — длинное плесо. Оттуда налетает ветер, бьет в нос лодки и прижимает нас к зеленой стене. Стена с шумом валится почти до самой воды, потом на секунду встает и снова падает. По щекам хлещет дождь. За воротники течет вода. Брезентовые плащи превращаются в жесткие панцыри. Иногда пенистые гребни переваливаются через борт. Нам давно надо быть на месте охоты, а мы не проплыли еще и половины пути. Гребем изо всех сил, но лодка движется очень медленно. Иногда нам кажется, что она стоит на якоре. Ветер, противоборствуя, часто относит нас к куреням, мимо которых мы проплывали несколькими минутами раньше.

Проходит часа полтора, пока мы добираемся до Речки. Влево, за камышами, открывается большая заводь, похожая на двор, окруженный высокими заплотами. Посреди заводи — зеленый курень, камышевый остров, затопленный водой.

Мы загоняем лодку в самый густой камыш, — золотистые дудки в мизинец толщиной, пушистые метелки рукой не достанешь.

Я сажусь на беседку. Ефим встает рядом, — он будет стрелять только в лет. А я — по сидячим.

Ветер теряет силу. Мелкий дождик моросит без конца. Убаюкивающе шумят камыши. Под их шум я погружаюсь в дремоту. Ефим толкает меня в плечо:

— Стреляй!

Вскидываю голову. Метрах в двадцати от нас поднимается гоголь-сегодыш. Не успеваю взвести курки, как раздается выстрел Ефима. Гоголь падает с перебитым крылом и сразу же проваливается в воду. Мы ждем, когда он вынырнет где-нибудь далеко от нашего куреня. Но через несколько секунд он появляется на поверхности воды, возле моего камыша. Я опускаю руку за борт и схватываю подранка.

Это единственная птица, добытая нами до полудня.

— Утчонка, наверно, там, за большим плесом.

Мы выплываем из куреня и направляемся к поселку.

Через день решаем плыть за большое плесо. Там, в камышах, стоит на сваях рыбацкая избушка.

В ней будет наше стойбище.

Впереди плывет Максим Григорьевич, лицо его теперь напряжено, и черные усы топорщатся, как иглы на спине ерша. За его лодкой плещется вода. Справа вдали — камыш, слева — «море». Поблизости от нас солнце бросило на сизую шелковую воду серебристые полоски, за которыми лежит зеленая безбрежность. То и дело мы проплываем над сетями, протянутыми от камышей далеко в «море». Рыбаки веслами подхватывают за верхние кромки, приподымают, выпутывают красноперых окуней и снова погружают сети в холодную воду. Изредка в руках рыбаков блестят щуки, будто поленья. Слышно, как большая рыбина бьет хвостом о дно лодки.

Просыпается ветер. «Море» вмиг становится рябым. О носы лодок разбиваются первые волны. Мы повертываем к камышам. На плесо выбегают белые барашки.

Вскоре мы входим в узкий пролив, — по обе стороны густые заросли на несколько километров, — и поворачиваем круто вправо.

Вот и долгожданная избушка. Она стоит среди камышей на маленьком плесе, где места только для ее деревянных ног да для 4–5 лодок. Она воскрешает в памяти русскую сказку. Избушка на курьих ножках! У ней ни окон, ни дверей. Люди лазят в дыру в стене. Камышевая крыша издали напоминает пшеничный блин. Нет лишь сказочного калача…

Мы причаливаем к невысокому помосту из тонких жердей, бросаем наши котомки, а сами спешим на вечернюю зорю.

Вскоре мы оказываемся на небольшом плесе, окруженном шумливыми камышами. Посредине — зеленый курень. От куреня поднимается стая гоголей.

— Одному надо здесь остаться, — кричит Тимофей.

— Дальше места будут лучше, — успокаивает Максим Григорьевич заядлого охотника.

Он ведет нас по узкому пролому в камышах, где двум встречным лодкам нельзя разминуться.

— Линных гусей ловили тут, пролом сделали, — разъясняет рыбак. — Охота была добычливая. В прошлом году вон за тем зеленым куренем сети натянули, а с той стороны из камышей погнали. У гусишек маховых перьев нет, лететь не могут, в сетях-то запутаются, а мы их палками по головам давай хлестать… Полные лодки нагрузили!..

— А сколько штук сгноили? Сотни?

— В тот раз всех успели засолить. А бывало, в самом деле, пока домой плывешь, да солить собираешься, попреют гусишки наполовину. Но это не беда. Охота добычливая, много успеваешь засолить.

— Это не охота, а разбой среди бела дня. Хищничество.

— Раньше все так добывали линных гусей… А теперь стали говорить: нельзя, да нельзя… Но наши гоняют помаленьку…

— Как ваше сердце не лопнет от такого варварства, — гремит Ефим. — Вы птицу любите, про лебедей говорите, будто стихи читаете…

— Верно, — перебивает Максим Григорьевич, — лебедя зорить не позволю. Сам не стреляю и другим не даю. В позапрошлом году один городской охотник не послушался меня, свалил лебедка, так я ему — от ворот поворот: уезжайте, говорю, и больше сюда нос не показывайте.

— А сами гусей лупите, — укоряет Тимофей.

— Старая привычка, будь она проклята, подмывает, — соглашается островитянин. — Опять же хлеб колхозный жалко. Гусь он — вроде вредителя: навалится стая — все на корню обмолотит.

— Охоту надо в августе развертывать, коптить птицу да — в город, — советует Ефим. — Зачем же больных-то губить? Ни себе, ни людям.

— Да это верно, — окончательно сдается Максим Григорьевич. — Мясо у них в ту пору никудышное — тощая птица, как балалайка…

Первым останавливается на зорю Тимофей. Он повертывает влево и уплывает на маленькое плесо. Неподалеку от чего встаю я. Ефим с Максимом пробираются на лодке в глубь зарослей.

Через полчаса черное крыло тучи закрывает горизонт. Заря быстро гаснет. Камыши превращаются в сплошную черную стену. Без поводыря мне не найти избушки в густых зарослях, изрезанных бесчисленными проливами. Решаю подождать проводника. Слышу стук весел, все ближе и ближе. Плывут сюда. Я слышу голос Ефима, но лодки не вижу до тех пор, пока они не подплывают ко мне вплотную.

Плывем по тому же узкому пролому. Кричим Тимофею. Он отзывается за камышами: