Вадим Васильев - Трудная проблема сознания

• Название: Трудная проблема сознания
• Автор: Вадим Васильев
• Издательство: Прогресс-Традиция
• Жанр: Философия
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-89826-316-0

Книга посвящена обсуждению "трудной проблемы сознания" — вопроса о том, почему функционирование человеческого мозга сопровождается субъективным опытом. Рассматриваются истоки этой проблемы, впервые в четком виде сформулированной австралийским философом Д.Чалмерсом в начале 90-х гг. XX века. Анализируется ее отношение к проблеме сознание — тело и проблеме ментальной каузальности. На материале сочинений Дж. Серла, Д.Деннета, Д.Чалмерса и многих других аналитических философов критически оцениваются различные подходы к загадке сознания. В заключительной части книги автор предлагает собственное видение "трудной проблемы", позволяющее, с его точки зрения, избежать концептуальных тупиков и отдать должное интуициям здравого смысла

---

Речь идет как раз об исследованиях сознания. Проблема сознания была одной из центральных тем философии XVII‑XIX столетий, но в начале XX века, в связи с кризисом традиционной метафизики и триумфом бихевиоризма, она отошла в глубокую тень. Сознание стали считать феноменом, недоступным объективному научному исследованию. Неважно, какова природа сознания, субъективных ментальных состояний, важно, что научно изучать можно лишь поведение. Причем речь шла даже не об установлении корреляции ментальных состояний с поведением. Нет, субъективные ментальные состояния вообще исключались из рассмотрения. Бихевио — ристов интересовала другая корреляция: поведения и внешних причин, которые его вызывают, или, иными словами, связь реакций и стимулов.

К середине XX века бихевиористское движение возглавил Б. Ф. Скиннер. Его блестящие эксперименты с крысами и голубями показали, что, умело подкрепляя реакции, можно формировать у животных сложное поведение. Воодушевившись такими результатами, Скиннер распространил бихевиористский подход на людей[8] и, в частности, на важнейшую разновидность человеческого поведения — речь. Именно этот шаг, как показали дальнейшие события, стал поворотным пунктом в исследованиях сознания в XX веке. Скиннер опубликовал свои размышления о языке и речи в книге 1957 г. «Вербальное поведение»[9], а в 1959 г. в журнале Language появилась рецензия на эту работу молодого лингвиста Ноама Хомского[10].

Хомский нанес сокрушительный удар по теории Скиннера. Скиннер считал, что ребенок научается говорить вследствие влияния на него вербальных стимулов и разного рода подкреплений. Хомский, однако, показал, что классические бихевиористские понятия «стимул», «реакция» и «подкрепление», вполне применимые к крысам или голубям, которые сидят в коробке и нажимают рычаги, плохо работают, когда мы говорим о вербальном поведении[11]. Скал — сем, стимулы к вербальному поведению могут быть не внешними, а внутренними. Сила вербальных реакций тоже не может быть измерена по внешним проявлениям. Не обязательно внешним является и подкрепление. Язык, к примеру, можно учить ради самого обучения, так же как решать задачки можно просто ради удовольствия. Тем самым Хомский показал, что если бихевиористские понятия «стимул», «реакция» и «подкрепление» и могут использоваться при объяснении научения языку, то при этом приходится лишать их «публичного», наблюдаемого содержания, на допущении которого основана вся идеология бихевиоризма. Поэтому Хомский вполне резонно заключил, что Скиннер довел бихевиоризм до самоотрицания[12].

Но мало разрушить какую‑то доктрину — а критика Хом — ского пришлась настолько ко времени, что именно с ней связывают крах бихевиоризма: Давид победил Голиафа (не исключено, правда, что это преувеличение: бихевиоризм разрушался под собственной тяжестью и многие его критики, такие, как Д. Деннет, вышли из него самого, из его интеллектуальной среды), — надо еще предложить альтернативные решения. Позже Хомский упрекал себя за то, что в упомянутой рецензии он крайне осторожно высказывался на этот счет, хотя альтернатива у него уже была. Прежде чем сказать о ней, задумаемся о том, какой она в принципе может быть. Если ребенок научается речи не только в силу внешних физических влияний, то это означает, что он привносит в этот процесс что‑то и от себя. Но что?

Первая мысль: ребенок привносит от себя некие базовые эмоциональные, а также когнитивные принципы вроде индуктивной склонности переносить на новые случаи то, что он знает о похожих случаях, зафиксированных в его прошлом опыте. К примеру, он слышал выражение «Вот мяч!» от родителей, и теперь, увидев похожий предмет, он повторяет эту фразу. Если это не мяч, а воздушный шарик, то родители поправляют его и, сравнивая образы мяча и шарика, он замечает отличия и переносит свои выводы на будущее. Запомнит он свою ошибку и при поправленной синтаксической неточности. Так ребенок постепенно научается правильно выражаться.

Проблема, однако, в том, что бихевиористы в действительности не отрицали наличия внутренних когнитивных механизмов. Но они были уверены, что, будучи механизмами общего действия, они могут быть вынесены за скобки при установлении корреляций стимулов и реакций. Вполне возможно, что в этом и состояла их главная ошибка. Но если бы речь шла только о таких механизмах, выпады Хомского против Скин — нера утратили бы свою остроту. Хомский, однако, противопоставлял бихевиористским объяснениям формирования человеческой речи гораздо более специальные тезисы. Он утверждал, что общих индуктивных механизмов — врожденность которых могут допускать и бихевиористы — совершенно недостаточно для научения языку. Суть в том, что человеческая речь ориентирована не на повторение, как было бы в случае ее индуктивно — эмпирического формирования, а на порождение и понимание неограниченного количества новых предложений. Выходит, наша речь содержит существенный креативный компонент, который должен иметь внутреннее происхождение. Кроме того, в процессе обучения языку ребенок получает лишь очень фрагментарную информацию о его синтаксисе из внешней среды, и никакая индукция, по Хомскому, не помогла бы ему усвоить грамматические правила — а тем не менее дети успешно усваивают их до появления в начальной школе[13].

Рассуждения Хомского об информационной недостаточности вербальных стимулов оказались особенно влиятельными. И в самом деле, способность детей быстро усваивать язык кажется почти чудом. Но это чудо можно объяснить, признав существование врожденных специализированных механизмов, настраивающих детей на понимание речевых актов и генерацию вербального поведения. Поскольку кажется, что именно грамматика является камнем преткновения для бихевиористских или эмпиристских (как предпочитает называть их Хомский) объяснений научения языку, логично допустить, что люди изначально наделены неким грамматическим арсеналом. Факт многообразия языков подсказывает, что этот врожденный грамматический арсенал должен иметь абстрактный характер и содержать лишь общие грамматические принципы. Его‑то Хомский еще в ранний период и назвал «универсальной грамматикой».

Универсальная грамматика, конечно, должна быть реализована в каких‑то физических структурах мозга, которые в принципе доступны внешнему наблюдению. Так что кажется, что даже в этих обстоятельствах бихевиоризм, пусть и в расширенном толковании, может устоять. Однако на деле внешнее наблюдение за подобными структурами до такой степени затруднено, что проще задействовать при их анализе внутренний опыт. Таким образом, теория Хомского дала сильнейший импульс к возрождению так называемого мента- лизма, т. е. внимания к внутренним аспектам психических состояний.

Многие в наши дни согласны, что это была благотворная революция. Другое дело, не зашел ли сам Хомский слишком далеко. В мою задачу сейчас не входит ни отслеживание истории концепции универсальной грамматики (в прошлые эпохи или у самого Хомского, который менял свои взгляды[14]), ни детальный анализ его аргументов. Отмечу лишь, что тезис о грамматической неполноценности внешних стимулов кажется мне спорным. Заметим, что никто не пытается всерьез отрицать положение, что ребенок научается значению конкретных слов из опыта[15] (хотя в них могут или даже должны быть интегрированы априорные компоненты, не выходящие, однако, за пределы общих когнитивных принципов). Но, в конце концов, слов гораздо больше, чем правил грамматики. Почему же мы исключаем возможность эмпирического усвоения последних, тем более что речь идет не о грамматиках конкретных языков (которые тоже не могут быть врожденными), а о самых общих принципах? И главное, как доказать, что ее следует исключить? Однажды в письме я спросил об этом самого Хомского. Его ответ свелся к трем пунктам.

Во — первых, он упомянул достоверные случаи, когда дети вообще не получали практически никакой информации от взрослых, но, общаясь друг другом, словно бы изобретали — а в действительности, по Хомскому, извлекали из врожденных структур — язык с развитым синтаксисом[16]. Во- вторых, наличие врожденной грамматики доказывается хотя бы тем, что, к примеру, внучка Хомского усвоила язык, а ее птичка, которая слышала то же, что и она — нет. В — третьих, никто, по Хомскому, не смог убедительно показать возможность другого объяснения усвоения языка и показать, как оно было бы возможно на основе общих когнитивных механизмов. Однако, на мой взгляд, представленные им аргументы (сходные доводы он, разумеется, приводил и в других текстах) в принципе несложно оспорить. Птичка могла не усвоить язык, потому что ей недоставало общего интеллекта, равно как и потребности общаться с людьми, дети изобрели такой синтаксис, который позволил им с наименьшей тратой сил[17]описывать мир с характерной для него онтикойи т. п.