Валентин Фалин - Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски

• Название: Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски
• Автор: Валентин Фалин
• Жанр: Публицистика
• Год: 1999
• ISBN: 5-227-00472-2

Валентин Фалин с 1950 года находился на ответственной работе в МИД СССР, в семидесятых годах занимал пост Посла СССР в Бонне, в восьмидесятых - политический обозреватель газеты `Известия` и руководитель Агенства печати `Новости`, с 1988 - го по 1991 год -заведующий Международным отделом ЦК КПСС и советник М. С. Горбачева по общеполитическим проблемам. На его глазах происходили те события, которые повлекли за собой развал всей государственной системы и стали началом целого периода в истории страны, получившего название `перестройка`…

---

Покидая парадную сцену, наши перестройщики утешали себя и уверяли других: реалии оказались мрачнее их исходных представлений о состоянии советского общества вообще и экономики в осо­бенности. Больному терапия помочь, не могла, а хвататься за хирургический инструментарий поос­тереглись: слишком неопределенным представлял­ся исход радикального вмешательства.

Допустим, что перед нами не фиговый лист, и сюда уходит корнями беспомощность М. Горбаче­ва при формулировании концепции преобразова­ний, что тут кроется разгадка одиозных промахов в экономике, когда и если от толчеи воды в ступе пе­ребирались к делу. Заскобим суровый окрик Спинозы — «невежество (незнание) не аргумент». Как-ни­как Адамы Смиты и Людвиги Эрхарды встречаются не чаще, чем ювелирные алмазы в пару-другую со­тен карат в кимберлитовых трубках.

Уместно тем не менее спросить, что мешало пра­вителям не плодить бесчисленных и порой бессмыс­ленных обещаний, оторванных от ресурсов и не под­крепленных хотя бы волей облечь посулы в плоть?

Или не отдавалось отчета в том, что политические и тем паче социальные векселя по истечении срока, отмеренного терпением, предъявляются к оплате?

Кант определял «мышление» как «диалог с са­мим собой». Занятие если не спасительное, то очи­стительное. При условии, конечно, что наедине с собой человек не лицедействует и берет над своей спесью верх. Не каждому смертному такое удается, а политикам и подавно. Любому диалогу они пред­почитают монолог. Скольких катастроф, будь ина­че, недосчитались бы летописцы, как отощал бы каталог проблем, биться над которыми обречены потомки.

Когда же всевластие дозволяет творить все без разбору, легко вообще разучиться думать. Вот тог­да-то предают святыни на поругание суесловию, лишают нации прошлого и отрезают им пути в лучшее будущее. Мало что меняется от того, со­вершалось ли отступничество намеренно или оно суммировалось из слабостей и заблуждений, при­роду которых не всегда дано раскодировать. Ис­тория не терпит сослагательного наклонения. Ее строительный материал — факты.

На нынешнем уровне обнажения фактов пере­строечные мистерии, возможно, лучше высветит поэт, нежели ученый. Послушаем Федора Тютчева, вне­сшего выдающийся вклад в российскую культуру:

Да, тут есть цель! В ленивом стаде

Замечен страшный был застой,

И нужен стал, прогресса ради,

Внезапный натиск роковой[13].

Сам Нострадамус позавидовал бы такой про­зорливости. За сто лет поэт предвидел застой и предсказывал шоковое лечение. И все же, да изви­нит меня Ф. Тютчев, ни эти, ни другие его вещие строки — «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется...» — не сообщают рентгенограммы внут­реннего мира главного героя перестройки.

Меня не встретят среди тех, кто бросает камни в политиков, оступившихся при ограниченной ви­димости, просчитавшихся в выборе меньшего из зол, не совладавших с собственным азартом и престу­пивших запретную грань. Таким можно даже посо­чувствовать. Должно ли, однако, входить в чье-либо положение, вызванное его собственным притвор­ством, обманом и позерством?

В 1986—1987 годы я привел в движение все дос­тупные мне рычаги, чтобы пролился свет на тайны, в частности, предвоенной политики СССР. Го­товность помощников генсекретаря А. Черняева и Г. Смирнова действовать заодно вселяла надежды. И сам довод казался неотразимым — поза сфинкса невольно делает новое руководство страны адвока­том действий Сталина, несовместимых с советским прочтением норм международного права.

Когда весной 1987 года был созван партийный Олимп для обмена мнениями по данной теме, я счел свой долг почти выполненным. Поспешил. От присутствовавшего на Политбюро Г. Смирнова мне известно, что все выступавшие, включая А. Громы­ко, с разной степенью определенности высказались в пользу признания существования секретных про­токолов к договору о ненападении и к договору о границе и дружбе, заключенных СССР с нацистс­кой Германией соответственно в августе и сентяб­ре 1939 года. Кто-то из присутствовавших отмол­чался. Итог подвел М. Горбачев:

«Пока передо мной не положат оригиналы, я не могу на основании копий взять на себя полити­ческую ответственность и признать, что протоко­лы существовали».

Вроде бы забота о чести Отечества и государст­венная мудрость повелевали семь раз отмерить, преж­де чем раз отрезать. Не хочу гадать, как отозвалась сентенция генерального секретаря в душах его кол­лег, но дебатов не было. И если бы спор даже развер­нулся, кто сумел бы подвергнуть сомнению утверж­дение М. Горбачева, будто советские альтернаты протоколов как в воду канули? Никто, кроме В. Болдина, хранителя высших тайн партии и государства. А он приучен был держать язык за зубами.

Между тем Валерию Болдину было что поведать собравшимся. За три дня до заседания Политбюро он, заведующий Общим отделом ЦК, доложил генсекретарю, что оригиналы протоколов в 1946 году перекочевали из канцелярии В. Молотова в партий­ный архив и с той поры недвижимо покоятся там. Не только доложил, но для убедительности предъя­вил документы своему патрону, о чем, как заведе­но у архивариусов повсюду в мире, сделал отметку в сопроводительной учетной карточке.

Что же получалось? Не превышение власти, а явное ею злоупотребление. Пользуясь тем, что Об­щий отдел находился в его исключительном веде­нии, М. Горбачев в нарушение регламента Полит­бюро, согласно которому все члены этого гремиума считались равными в правах, определял, кому, что и сколько надлежало знать о прошлом, настоя­щем и будущем. Без санкции генерального ни одна сколько-нибудь значащая бумага не была доступ­на для руководителя любого ранга, в том числе для председателя Президиума Верховного Совета и для главы Правительства СССР. Сверх того, ведомст­ва, напрямую подчинявшиеся М. Горбачеву: МИД, Министерство обороны, КГБ, МВД и прочие, — не могли без предварительного согласования отвечать по существу дела на запросы или делиться матери­алами «особой важности», в том числе касавшими­ся событий давно минувших дней.

Мы без устали долдонили о гласности, о свобод­ном доступе к информации, прекратили глушение «вражеских голосов». Парламент принял закон о печати, тянувший по сталинским представлениям о демократии на высшую меру наказания. А наш глав­ный поборник гражданских свобод и прав, оказыва­ется, водил за нос даже ближайших своих сподвиж­ников. К великому сожалению, имевшиеся на сей счет предположения и подозрения нашли объек­тивное подтверждение слишком поздно — после 1992 года, когда оставалось кусать свои локти.

Не было никакого доклада В. Болдина, не дер­жал в руках секретных протоколов и географичес­кой карты с размашистым автографом Сталина, не перестает повторять М. Горбачев. В такие же детали, как зафиксированные в учетной карточке точная дата и имя лица, знакомившегося с доку­ментами, он не входит или, коль деваться некуда, напускает смогу: учетная карточка не доказательство, а подделка. Политики ошибаются пуще все­го, когда не признаются в собственных ошибках, уже совершенных, или же умаляют их.

Именно информация превращает должность во власть. В Советской России раньше других усво­ил это Сталин. Он окружил Ленина густой сетью осведомителей. Сталину доносили, что писал, дик­товал, говорил Ленин, какие и кому давал пору­чения. Сталин провел решение, которое возлагало на него поддержание контактов с Лениным, за­точенным после инсульта в Горках, и запрещало всем остальным членам Политбюро, а также пра­вительству «волновать» больного. Будущий дикта­тор просеивал «продукты нездорового мозга», под которыми понималось критическое и самокрити­ческое сопоставление Лениным благих утопий и правды жизни.

Наследники Сталина с разной степенью интен­сивности и искусства выводили свои пьесы на ин­формационных клавишах. При Л. Брежневе, к при­меру, была в ходу «шутка»: Ю. Андропов знает про каждого из нас больше, чем мы сами. Слухи, сплет­ни, клевета — ничто в хозяйстве не терялось и, ак­куратно подшитое в досье, засылалось в зависимо­сти от «объекта разработки» на самый верх, где под настроение выносился вердикт — карать или мило­вать. Из числа житейских проступков реже осталь­ного прощались «излишнее любопытство» и «неува­жение» к авторитетам.

Кому-кому, а партийному ареопагу не надо было лишний раз об этом напоминать. Членство в Политбюро жаловалось и погашалось по воле гене­рального. Чем он придирчивей или подозрительней держал себя, тем реже у коллег возникали неудоб­ные вопросы. Последний из генеральных затмил хрущевские и брежневские образцы по части шлю­зования информационных потоков, а также разно­образию воспитательных средств.