Хидыр Дерьяев - Судьба (книга первая)

• Название: Судьба (книга первая)
• Автор: Хидыр Дерьяев
• Издательство: Туркменское государственное издательство
• Жанр: Роман
• Год: 1963

Роман «Судьба» Хидыра Дерьяева — популярнейшее произведение туркменской советской литературы.

Писатель замыслил широкое эпическое полотно из жизни своего народа, которое должно вобрать в себя множество эпизодов, событий, людских судеб, сложных, трагических, противоречивых, и показать путь трудящихся в революцию.

Предлагаемая вниманию читателей книга — лишь зачин, начало будущей эпопеи, но тем не менее это цельное и законченное произведение.

Это — первая встреча автора с русским читателем, хотя и Хидыр Дерьяев — старейший туркменский писатель, а книга его — первый роман в туркменской реалистической прозе.

«Судьба» — взволнованный рассказ о давних событиях, о дореволюционном ауле, о людях, населяющих его, разных, не похожих друг на друга. Рассказы о судьбах героев романа вырастают в сложное, многоплановое повествование о судьбе целого народа.

---

— Задавай…

— Если отец и мать будут согласны, ты… выйдешь за меня замуж? Не сегодня или завтра! Когда сама захочешь, Я могу ждать, сколько угодно. Но мне очень нужно знать твой ответ. Ты будешь согласна?

— Да, — сказала Узук, — Я… согласна. — И не сумела сдержать счастливую улыбку.

Её ответ вернул Берды с неба на землю. Он тревожно огляделся, быстро присел.

— Иди, моя Узук… Девушки далеко ушли. Увидит кто-нибудь нас — могут разговоры пойти, Мурад-ага рассердится… Иди!

Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась за ближайшим пригорком. Есть ли ещё на свете такая красавица, как Узук? Нет такой на свете! Говорят, кто сорок лет пасёт овец, у того сбывается самая заветная мечта. Пусть сбудется! Я согласен пасти овец всю жизнь, только бы Узук была рядом со мной. Говорят, мужья обижают своих жён, ругают их, бьют. Да разве смогу я когда-нибудь сказать Узук грубое слово? Это всё равно, что плюнуть против ветра. Никогда не обижу её… Она любит. Она согласна! О аллах!.. Надо пойти к тётушке Огульнияз и попросить, чтобы она закинула словечко Мураду-ага и Оразсолтан-эдже…

Старая Огульнияз-эдже сидела под навесом и ловко катала шарики из творога. Ответив на почтительное приветствие Берды, она весело сказала:

— Во время ты пришёл! Помогай старухе. Парень ты ловкий, проворный — бери курт, подними на навес. а то мне не осилить.

Берды быстро разложил шарики для просушки, подсел к Огульнияз-эдже и по-хозяйски просил:

— Много в этом году курта наделали?

— Ай, Берды-джан, сколько наделали — весь наш. Нам хватит. Вот, чтоб не сглазить, Оразсолтан с дочкой нынче богатые, много курта домой повезут. У них, говорят, помощник хороший был, ты не слышал?

— Не-нет… — смущённо отозвался Берды.

— Ага, значит, не слышал? А то Оразсолтан какого-то Берды так хвалила. Пусть, говорит, аллах даст ему счастье и удачу за его доброе сердце. Я думала, что это — тебя, а ты, оказывается, ничего не знаешь… А Узук, чтоб по сглазить, девушка трудолюбивая, всё в её руках спорится. Оразсолтан хвалилась: пока она одну овцу выдоит, а Узук со своим помощником Берды — четырёх. А потом, говорит, всё же обогнала их.

— Не доила она…

— А ты откуда знаешь? Ты ведь ничего не знаешь… Бери курт, тащи под навес!

Когда Берды снова вернулся на своё место, Огульнияз-эдже лукаво спросила:

— Ты ко мне зачем пожаловал?

— Так просто… навестить…

— А-а-а… Ну, тогда сиди. А я думала, по делу пришёл. Ягнята твои не разбегутся?

— Нет… за ними Дурды приёма гриваст.

— Выходит, и у тебя тоже помощники есть? Молодец, джигит! Только очень уж ты долго примеряешься. Девушки смелых любят, сынок.

Берды растерялся.

— Как примеряюсь?

— А так. Пришёл со своей заботой и ждёшь, пока её у тебя изо рта Огульнияз-эдже вытащит. Робких, сынок, и воробьи клюют… Говори, зачем пришёл?

— Просьба у меня, Огульнияз-эдже… помогите… — неуверенно начал Берды и запнулся, глядя на сухие, узловатые пальцы старухи, из-под которых один за другим, почти без перерыва появлялись аккуратные творожные шарики.

— Хватит тебе верблюда под ковром прятать! — прикрикнула Огульнияз-эдже, и Берды сказал:

— Знаете ли… вот… вы не можете сказать за меня словечко?

— Какое словечко?

— Оразсолтан-эдже… Что мы… что Узук и я любим друг друга.

— Наконец-то ударил! — Огульнияз-эдже одобрительно качнула головой, живые бусинки её глаз смеялись. — Запомни, Берды-джан, пословицу: «Сирота сам свою пуповину отрезает». У тебя родных нет, сам не позаботишься — из пустой миски плов есть будешь.

— Я то же хотел сказать! — горячо воскликнул Берды. — Некуда мне мои достатки нести. Пусть всё им отдам. Вместо сына им буду!

— И то верно, — согласилась Огульнияз-эдже, докатывая последний шарик курта. — Мурад стар, Оразсолтан тоже своё поработала. Хорошо ты решил, сынок. А теперь слушай, что я тебе скажу, чтоб не сглазить: ходи себе потихоньку да помалкивай до времени. Моей помощи тебе не потребуется. Если хочешь знать, Мурад-ага и Оразсолтан это дело уже решили. Да, решили! Они от меня секреты в сундук не прячут, чтоб не сглазить. Совсем недавно говорили мы о судьбе Узук… На что может надеяться бедняк? Аллах делал мир — торопился, обошёл долей бедняков. Нынче так живём: одна овца — твоя кривда, сто овец — твоя правда. Мы люди бедные, заплату новую пришиваем — и то радуемся. А когда дочка красавица, чтоб не сглазить, совсем покоя нет. И от вдовца сваты могут придти, и от плешивого, и от глухого. А то и ещё что-либо похуже случится. Красавица в доме бедняка всё равно, что чатма[7] из свежих кукурузных стеблей, любой проходящий верблюд клочок ухватит, каждый облезлый козёл мимо не пройдёт. Ох-хо-хо… Вот я им, сынок, и говорю: отдайте вы потихоньку дочку за Берды-джана — и дело с концом. Парень он, чтобы не сглазить, добрый, душевный, от работы не отлынивает, людей не обижает, и ни её, ни вас в обиду не даст. Так я им сказала, сынок, они и согласились. Только Оразсолтан повздыхала, что Узук, мол, ещё молода, годик бы, два подождать. Жалко ей, старой, дочку-то, хоть и вместе жить вы будете… Да ты не тужи, Берды-джан. Ходи себе потихоньку да помалкивай в усы. Год, другой — время не велико. Солнышко встало, солнышко зашло — вот и год позади.

Берды, затаив дыхание, с восторгом слушал Огульнияз-эдже. У него было состояние человека, который шёл просить кусок лепёшки, а ему дали целый котёл превосходного плова. Пословица говорит, что в добрых вестях даже ложь хороша. Но Берды сам не умел говорить неправду и знал, как знали все в ауле, что и Огульнияз-эдже никогда не оскверняла свои уста ложью. Значит, всё, сказанное ею, было правдой, значит…

На следующий день, улучив момент, Берды спросил девушку:

— Узук-джан, ты никакого разговора о нас с тобою не слыхала? Мурад-ага и Оразсолтан-эдже ничего не говорили?

— Нет… Какой разговор? — полуиспуганно, полувопросительно ответила Узук.

— Тогда знай: твои отец и мать согласны, чтобы ты была моей женой!.. Ты правда не слышала ничего об этом?

Узук покраснела и потупилась, теребя большой серебряный кран[8] в своём ожерелье — единственную ценность среди потускневших медяшек.

— Если сказать правду, слышала…

— Почему же ты не сказала мне там, на поле, когда собирала цветы?

— Я постеснялась сказать…

Где мёд, там и мухи

Ночь была черна, как сажа, и вечной казалась её беспросветная власть над затихшим в неподвижности аулом. Но зарозовел восток, и его первые лучи отважными батырами бросились на чёрное чудище. Ночь дрогнула, отступила — и побежала прочь, гася за собой обманчивые светильники звёзд.

Поёживаясь в своём лёгком платьице от утренней прохлады, Узук постояла немножко, посмотрела на восходящее солнце, зажмурилась, сладко зевнула и пошла в маленькую камышовую мазанку, расположенную недалеко от кибитки. Здесь ещё прятались по углам последние нукеры[9] ночи, но девушка знала, что скоро сюда заглянет солнце и загорится радужным многоцветьем ковср — детище искусных рук и богатой фантазии Узук. Она трудится над ним давно, и уже близок день, когда будет завязан последний узел.

Нелегка работа ковровщицы. Сгорбившись, она долгими часами сидит в таком положении, то завязывая бесчисленные тысячи узлов, то колотя по ним тяжёлым гребнем. Чем чаще узлы, чем сильнее их бьют, тем прочнее, красивее и дороже ковёр. Туркменские женщины в совершенстве овладели трудным ремеслом ковроделия — недаром туркменские ковры не имеют себе равных во всём мире, от холодного города «белого царя» до самого Хиндустана, недаром звонкая слава их уходит в глубину далёких веков.

Ткать ковёр нелегко, но Узук любила работать. Её руки мелькали, словно белые бабочки, и чёткие гели[10] один за другим рождались на ворсистом поле ковра. А серые струны основы становились всё короче и пели всё глуше под ударами гребня. Зато в сердце Узук звучала ликующая мелодия, которая постепенно облекалась в словесную ткань песни. Это была песня о девушке, страдающей от сердечного недуга, и никто не знает лекарства, знает только один красивый юноша-чабан. Он далеко, в песках, а девушка чахнет от тоски, но милый может ей верить — она не изменит ему, если даже голубое небо расколется на куски. Пусть юноша громче играет на своём тюйдуке, она услышит голос его любви, но пусть он всё же приходит, потому что красота его подруги поблекнет от одиночества. Они встречались весной, сейчас уже осень, нельзя, чтоб разлука была такой долгой.

Так пела Узук, и зубастый гребень сердито плясал в её сильных руках, словно вколачивал слова песни в узорную криптограмму ковра. Под влиянием песни девушкой овладели невесёлые мысли. Вот она трудится, вкладывает в работу не только силу и ловкость рук, но и частицу своей души, а половина ковра, по закону, принадлежит Нурджемал, жене Сухан-бая. Да что там половина! Разве ковёр разрежешь? Нурджемал, как всегда, уговорит мать, чтобы та продала свою половину, и мать согласится. А как не согласишься, когда деньги нужны и за байскую часть всё равно заплатить нечем. Всё — бедность, И никуда от неё не денешься. Хоть бы один коврик остался, а то ведь все идут на приданое дочкам Нурджемал, и только потому, что Мурад-ага, бедный пастух, не в состоянии купить шерсти и красок. Неужели бедность — это вечный груз, который никогда не сбросишь?