Владимир Першанин - Танкист-штрафник. Вся трилогия одним томом

• Название: Танкист-штрафник. Вся трилогия одним томом
• Автор: Владимир Першанин
• Жанр: О войне
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-699-6301

ТРИ БЕСТСЕЛЛЕРА ОДНИМ ТОМОМ! Лучшая фронтовая проза нового тысячелетия, достойная войти в золотой фонд литературы о Великой Отечественной войне. «Окопная правда» высшей пробы. ВСЯ ТРИЛОГИЯ О ШТРАФНИКЕ-ТАНКИСТЕ.

Он на фронте с 1941 года. У него за плечами оборона Москвы и Сталинградская страда, Курская дуга и битва за Днепр. Он потерял в боях сотни друзей, сам шесть раз был подбит, ранен, горел в танке – но всегда возвращался в строй. Страшной осенью 42-го, когда решалась судьба страны, он попал под жернова беспощадного приказа № 227 («Ни шагу назад!»). В танковых войсках не было штрафных рот, но были свои штрафники – те, кому давали самые погибельные, невыполнимые, смертельно опасные задания. И он стал таким смертником: ходил в безнадежные танковые рейды по вражеским тылам, чудом возвращался из самоубийственных разведок боем, один выжил из целого танкового батальона – и прозвище ШТРАФНИК, полученное от слишком бдительного политработника, прилипло к нему до конца войны, которая не закончилась даже с падением Берлина. Над Рейхстагом уже развевается красный флаг, гремят победные салюты, но ему предстоит последний, самый трудный бой…

---

Очнулся по дороге в медсанбат. Полуторка была набита ранеными. Потом часа два лежал в большой палате, где санитары топили печь и громко, со смехом, разговаривали. «Чего они радуются? – равнодушно крутилось в голове. – Ведь я умираю». Спустя какое-то время меня осмотрели медсестра и врач, а вскоре я оказался на холодном, наверное, металлическом столе. Началась операция. Впервые в жизни я узнал, какая бывает боль, когда женщина-хирург стала делать первые надрезы и чем-то ковырять в глубине ран. Я шептал, глядя в темноту уходящего вверх купола палатки:

– Я терплю… терплю…

Два осколка вытащили быстро. Вначале помогал терпеть новокаин. Пытка началась позже. Хирург, лица которой я не видел за марлевой повязкой, протыкала меня металлической спицей. Я чувствовал каждой клеткой, как разрывают тело. Зачем? Наверное, я выкрикнул это вслух. Мне не ответили, а боль сжала сердце, не давая дышать. Я вытолкнул эту боль вместе с криком.

– Терпи, паренек. Мы ищем осколки. Ну, не кричи. Ты ведь герой.

Женщина говорила что-то еще, а я скрипел зубами и боялся, что они начнут сейчас крошиться. Металл продолжал рвать живое тело где-то глубоко внутри. Я рванулся с такой силой, что треснул ремень, удерживающий правую руку. Санитар, сопя, навалился на нее всем телом, и это тоже было больно. Но облегчало другую, более страшную, боль. Я скулил, стараясь сдержать крик. Мне стало стыдно за свое малодушие. А как я хвалился перед красивой медсестрой перед операцией, которая отдирала прилипшие к телу бинты? Тогда тоже было больно. Но не так.

Женщина-врач командовала коротко и властно. Спица исчезла, кожу натирали спиртом, от которого стало еще холодней. Почему тогда, как в бане, стекает пот? Снова сделали укол. Я попросил вытереть пот. Прозвучало невнятно, но меня поняли. Промокнули марлей лоб, глаза, щеки. И сразу раздался хруст. Сначала меня протыкали, теперь резали. Долго… почему так долго? Кажется, я снова вскрикнул, потому что каждый нерв моего обнаженного тела кромсали железом. Потом железо появилось перед моими глазами.

– Осколок. Оставить на память за храбрость? – Голос врача, наверное, тоже молодой и красивой женщины, звучал насмешливо.

– Оставьте…

Мне дали отдышаться. Я попросил спирту. Когда выпил и немного успокоился, снова появилась блестящая спица. Спицами пытали в средние века, втыкая во все части тела. Меня тоже пытают. За что?

– Ищем осколок. Последний.

– Обманываете…

Это был не последний и даже не предпоследний осколок. Но организм, видимо, умеет сам притуплять боль. Возможно, сознание отключилось, хотя я все видел и снова слышал хруст разрезаемой, как капуста, кожи.

– Капуста…

– Все в порядке, парень. Сейчас…

– Вы отрезаете мне руку. Нельзя!

– Успокойся, все у тебя на месте. – Правда?

Мне не ответили, но вскоре все кончилось. Меня бинтовали, а потом я заснул или потерял сознание.

Всего я поймал в левое плечо и руку восемь осколков. Пять вытащили в той палатке-операционной, еще два – в эвакогоспитале в городе Новониколаевский на северной окраине моей родной Сталинградской области. Меня везли туда двое суток. Я думал, что довезут до Сталинграда, ведь там мой дом, но сгрузили на станции Алексиково. Не знаю, почему многие райцентры в Сталинградской области, через которые проходит железная дорога, имеют двойные названия. Город Михайловка – станция Себряково, Новониколаевский – Алексиково и так далее. Было обидно, что не доехали каких-то трехсот километров до дома. В Новониколаевском госпитале я пролежал полтора месяца. Несмотря на семь штук извлеченных осколков (восьмой так и остался в плече), три операции и многочисленные чистки глубоких разрезов, ранение считалось легким. Так мне напишут в справке, выписанной эвакогоспиталем. Осколки не перебили кости и не попали в легкие – поэтому и включили в список легкораненых.

Первую неделю мне приходилось тяжко. Поднялась температура, я без конца пил воду, холодный чай, молоко. Все, что приносили. Есть не хотелось совсем. Когда впервые я выхлебал тарелку супа с лапшой и съел булочку, пожилая санитарка сказала:

– Теперь точно жить будешь!

Я удивился, потому что умирать не собирался. Но, судя по реакции врачей, какое-то время я находился в тяжелом состоянии. Инфекция. Тогда ведь антибиотиков не было. Много раненых умирало от разных заражений, перитонита.

Госпиталь размещался в двухэтажной школе. Мне отчасти повезло, я попал не в актовый зал, где сбились не меньше сотни коек (даже на сцене стояли), а в классную комнату. Здесь вплотную друг к другу размещалось двадцать человек.

Описывать подробно свое пребывание в госпитале не буду. Январь, снег, мороз. Окна заклеены, двери закрыты. Перевязки, обработка ран, процедуры. Кормили, в общем, неплохо. Часто давали молочный суп, на ужин пшенную молочную кашу. Все с удовольствием съедали макароны по-флотски, но их делали редко. Основная еда – суп да каша. Правда, их хватало. Потому что многие тяжелораненые отказывались первое время от пищи, и желающим давали дополнительные порции.

Едва придя в себя, я написал письмо домой. Ответ получил недели через три. Мама писала, что, когда получила мой треугольник, все плакали. Отец постоянно в командировках. Дед работает на лесозаводе плотником, но последнее время болеет. Старшая сестра Таня – технолог или мастер на Судоверфи. Младший братишка Саша подхватил сильную простуду, и поэтому мама пока не может приехать ко мне – двое больных на руках. К тому времени, когда я получу письмо, может, все уладится, и она постарается вырваться хоть на пару деньков. Перечислила несколько фамилий наших приятелей и знакомых, которые погибли или пропали без вести. Звонила мать Паши Закутного, просила сообщить, знаю ли я что-либо о нем. От Паши пришло последнее письмо в конце сентября, и больше известий нет. Мама просила беречь себя и не торопиться с выпиской. Как будто это зависело от меня!

Я немедленно сел писать ответ. О боях, отступлении написал вкратце. Больше писал о госпитале, о том, что лечат и кормят хорошо, ребята дружные. Под Москвой немцам врезали крепко, и, конечно, на фронтах мы берем верх. Не говорить же маме, что во второй половине января наше наступление уже буксовало! Это явно угадывалось между строк газет и в сообщениях Информбюро.

Сложно было объяснить ситуацию с Пашей Закутным. Несмотря на свои суровые обещания, лейтенант Князьков включил Пашу в список без вести пропавших. Конечно, и он, и остальные танкисты знали, в чем дело, но все промолчали. Прямых доказательств дезертирства не было (я ведь не признался о нашем разговоре), и лейтенант ни слова о дезертирстве не сказал. Все же хорошие мужики были в нашем батальоне! Я тоже написал маме, что Павел Закутный во время выхода из окружения пропал без вести. Возможно, попал в другое отступающее подразделение. Дальше врать я не решился, чтобы не запутаться.

А теперь о госпитале. То, что о раненых заботились нормально, скажу, не кривя душой. Хорошо топили печки, а поддерживать тепло в наших степных местах, когда не хватает дров, угля и без конца дует ледяной северо-восточный ветер, очень непросто. Ночью лежишь и чувствуешь, как через заклеенные в два-три слоя рамы тянет холодная струйка воздуха. Печки еще горячие, но ветер быстро выдувает тепло воинских байковых одеял, которые нам полагались, люди приносили из дома ватные одеяла, сшитые из цветных лоскутков. Их выдавали обычно раненым в грудь или с ампутированными конечностями. Мне, к сожалению, не досталось.

Белье дали двойное, теплое. Баня работала едва не круглосуточно, но раненых было так много, что очередь мыться доходила обычно дней через десять-двенадцать. Некоторых отпускали помыться к местным жителям, но выборочно. Мужики, не выдерживая, запивали после баньки, оставались ночевать у казачек. Порой их по два-три дня искали. Приводили, отчитывали, но строгих мер обычно не принимали. Просто больше не отпускали «в баньку». Но если мужик, да еще выздоравливающий, встретил ласковую женщину – разве его удержишь? По ночам убегали, правда, к утру возвращались.

Кто имел возможность, ходил в соседний клуб в кино. Раненых пускали туда бесплатно. В клубе было очень холодно, и наше начальство старалось ограничить такие хождения, чтобы раненые не простужались. По рукам ходили книги из школьной библиотеки, принесенные местными жителями. Политработники тоже активно снабжали газетами и новыми, вышедшими книжками на серой бумаге, в тонкой обложке. Так как книг все равно не хватало, некоторые, особенно в бумажных обложках, аккуратно разрезали на несколько частей. Любителей читать было с избытком.

Помню, я прочитал новые стихи Константина Симонова. Никогда не был любителем поэзии, но стихотворение «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…» буквально потрясло меня. Я не воевал под Смоленском, но мне казалось, что эти стихи про меня. Кто-то из друзей, обняв, спрашивал:

– Помнишь, Леха?