Светлана Мекшен - Океан. Выпуск десятый

• Название: Океан. Выпуск десятый
• Автор: Светлана Мекшен
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Поэзия
• Год: 1984

Литературно-художественный морской сборник знакомит читателей с жизнью и работой моряков, с выдающимися людьми советского флота, с морскими тайнами, которые ученым удалось раскрыть.

---

— Вот ведь как! Жизнь человеческая там и в грош не ставится! Слава богу, что с тобой, Егор, ничего не приключилось.

— Со мной-то не приключилось, А вот другим матросам, что мыкаются по морям, живут без роду без племени, иной раз трудновато приходится, — говорил Егор.

Дед уже больше не осуждал его, а, наоборот, гордился внуком и все повторял:

— Хороший у меня внук вырос! К морю очень привержен. Кровь наших дедов-мореходов в нем шибко играет.

Все были довольны возвращением Егора. За время плавания он возмужал, раздался в плечах. Дед, окончательно подобрев, сказал:

— Вижу, мужиком стал! Принимай теперь парусную. А я на покой. С меня хватит. Отдыхать буду. В церковь ходить да на печи полеживать.

— Твоя воля, дедушко, — согласился Егор.

— А я так думаю: парусам скоро придет конец, — бухнул слегка захмелевший Акиндин. — Теперь паровые суда станут по морям ходить. Ты, Егор, вовремя смотался на клипер. Поймал за хвост вчерашний день…

Егор задумался, полуприкрыл глаза светлыми ресницами, и отчетливо, ярко в памяти его всплыл красавец клипер при полной оснастке, бегущий по шумным волнам теплого южного моря. Ему стало грустно: «Неужто парусники переведутся».

И, словно угадав его мысли, Куроптев степенно возразил:

— На наш век хватит и парусов.

Возражать ему никто не стал, и Егор повеселел.

Пока у Зосимы Иринеевича угощались да слушали Егора, голосистые соломбалки, копавшиеся на огородах в грядках, передавали друг другу очередную новость:

— Егорко Пустошный домой воротилсе!

— Не Зосимы ли внук?

— Он самой.

— А откуль воротилсе-то?

— В Англии был…

— Значит, аглицкой странник?

— Выходит, так.

— Аглицкой Егор…

— Аглицкой! Истинно так. Был Ваня Датской, Сенька Норвецкой, Тимоха Кольской, а этот — Аглицкой.

С тех пор и стали его называть: «Аглицкой Егор».

А про Катю, когда он женился, говорили: «Аглицкого Егора жонка».

В. Гуд ПИСЬМО

Волна осыпает причалы
                                    шугой,
Весь вечер тревожные
                                  метеосводки…
Динамик поет об усталой
                                      подлодке,
Которая скоро вернется
                                    домой.
Задремлет сынишка с
                                игрушкой в руке…
И, губы девчоночьи
                              стиснув упрямо,
Жена лейтенанта на
                              белом листе
Напишет сегодня: «Я
                                счастлива, мама!»

Н. Ильин * * *

Звезды над морем,
как детские лица,
смотрит открыто и ясно с высот.
Море и я. Нам обоим не спится.
Морю — от ветра, а мне — от забот.
Море и я. Мы сегодня удвоим
нашу страду за спокойный рассвет.
Нам до утра волноваться обоим.
Морю — у борта, а мне — у ракет.

Н. Байбаков УТРО НА РЕЙДЕ

Над водой клубится белый пар.
Дремлют чутко корабли, как люди.
Вот восхода розовый загар
Тронул строгие стволы орудий.

Небосвод уже высок и чист.
Первый солнца луч упал на рубку.
Без минуты шесть. Сейчас горнист
Заиграет скорую побудку.

ФЛОТ ВЕДЕТ БОЙ

М. Лукив * * *

В безбрежности неба над бездною моря
Полночные звезды застыли в дозоре.

Их отсветы скорбны, наполнены горем
О хлопцах, что стали и небом, и морем,

Кто — в год сорок первый,
            Кто — в год сорок пятый…
На этих могилах не высечешь даты.

Их бездна морская навеки укрыла,
Небесная синь их в себе растворила.

И вечною скорбью мерцают высоты
По хлопцам морфлота и хлопцам-пилотам.

         Авторизованный перевод с украинского В. ГОРДЕЕВА

Виктор Федотов ПРОТОКА Рассказ

В последние дни старик слегка прихворнул, но не переставал каждый вечер, к приходу катера, отправляться на пристань. Грузный, плотный в кости, он поднимался с дивана, положив на столик очки и книгу о военных моряках, которую читал уже не раз за последние месяцы, натягивал поверх тельняшки отслуживший все сроки китель, оправлял пышную, с густой проседью бороду.

— Опять на пристань? — как бы невзначай спрашивала Марья Семеновна, хотя знала, что идти ему больше некуда и незачем. — Да ведь сам прибежит Василий, коли приедет этим пароходом. Чай, к дому дорогу знает: народился, вырос тут. — Поднимала озабоченный, печальный взгляд на мужа, спицы замирали в руках у нее. — Лежал бы уж…

— На пирс пройдусь, — хмурясь, отвечал старик. Он не выносил, когда жена пирс называла пристанью, а катер — пароходом, который не придет, а приедет. — Может, и явится сегодня Василий. Встречу.

— Ну, не сердись, сходи потихоньку, — спохватывалась Марья Семеновна, жалея, что опять обронила неугодные ему слова-названия. Поправлялась: — Сходи на свой пирс, может, и вправду придет с этим катером.

Старики Анисимовы ждали в гости сына Василия, капитана третьего ранга, командира эскадренного миноносца «Ретивый»: недавно получили от него весточку, что скоро, возможно, ненадолго заглянет. Теперь ожидание сына стало для них главной заботой…

Старик шел вдоль протоки, увязая по щиколотки в песке, к сиротливо прижавшейся к пологому берегу пристани — сшитому из широких досок и шатких поручней настилу. Здесь швартовался на несколько минут небольшой катерок, заглядывавший сюда, в село Привольное, один раз в сутки. Старик и сам сознавал, ну, какой это, на самом деле, пирс? Однако пристанью называть его оказывался даже про себя. «Пускай, — считал, — остается все так, как было прежде, во времена флотской военной службы». Обычно, встречая и провожая катер, он ревниво следил, как подавались и отдавались швартовые, бывал хмур, если выходило что не так, и светлел лицом при добром исполнении маневра…

Протока была неширока — метров до ста. До полкабельтова, считал старик. Ветер с верховьев реки гнал по ней желтовато-мутную воду в лиман и еще дальше, к морю, и течение от этого, и без того быстрое, вроде бы еще больше убыстрялось. Закатное осеннее солнце нежаркой латунью обрызгивало рябоватую поверхность, она принимала под его лучами почти лимонный оттенок, а зеленый кустарник на противоположном берегу становился как бы еще гуще и темнее.

Лет пятнадцать назад, когда ниже по течению углубили перекат, мешавший судоходству, и пустили по ней самоходные баржи, он вечерами выходил на шлюпке зажигать бакены, обозначавшие фарватер. Но вот уж года четыре, как перестали ходить тут и эти баржи, — протока вовсе обмелела, будто кто-то жадно отпивал из нее воду, и теперь пропускала через себя к лиману лишь катера местных линий да колхозные рыболовецкие сейнеры.

Старик знал эту протоку с самой зыбки. Тут, на Гнилой косе, родился он и вырос. Он даже застал те времена, когда их село называлось Гнилуши, а не Привольное, как теперь. А шло такое название от того, что все здесь прогнивало насквозь: до самой революции на косе шли соляные разработки. Те времена он не помнил, но осталось в памяти, как еще до призыва на военную флотскую службу, в тридцать шестом году, плавал он юнгой, а затем матросом на трехмачтовом паруснике с экзотическим названием «Любимец моря». Трудные то были времена, но в то же время веселые, потому как молодость кипела задором, силой, неумолимой тягой к морским просторам, к дальним плаваниям.

И еще одним выделялись Гнилуши среди других сел и деревень, разбросанных по берегам могучей реки: здесь жили и трудились потомственные моряки, отсюда призывали служить только на флот. И было бы величайшей обидой для всех сельчан, если бы кого-то направили в сухопутные части. Так повелось издавна.

Старик приходил и садился возле пристани, поглядывал вверх по течению, откуда должен скоро показаться катер. Придет ли на нем Василий? Вот уж неделя минула, как получили они от Василия письмо, и каждый вечер приходил сюда старик ждать. Катер появлялся вовремя, но сына все не было. Старик не обижался на него, понимал: служба.

Легкий ветерок слегка дымил песчаной пылью, сдувал ее в протоку, мутил. Старик задумчиво глядел на густо замутненную у берега воду: жаль, очень ему было жаль, что год от году мелеет родная с самого детства протока, и выходило так, будто с ее обмелением все больше укорачивается и его собственная жизнь — словно они рядом идут… Нет, он не жалел о прожитом, все, считал, было в нем к месту и по делу, и все же такие вот думы являлись ему именно тогда, когда в неторопливом размышлении глядел на спешившую к лиману и дальше к морю желтовато-мутную рябую воду. Старик знал: если бы вдруг невзначай углубили протоку — нынешней технике такое вполне по плечу, — сделали бы ее опять судоходной, как прежде, жизни ему от этого не прибавилось бы, но все-таки ему хотелось, чтобы ее углубили и чтобы пошли по ней опять различные суда и баржи. А еще лучше — боевые корабли, на которые он мог бы любоваться долгими часами вот с этого самого берега.