Даррелл Швейцер - Стать чернокнижником

• Название: Стать чернокнижником
• Автор: Даррелл Швейцер
• Издательство: Фантастика
• Жанр: Фэнтези
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-91377-024-0

Первый рассказ о волшебнике Секенре номинировался на премию «World Fantasy Award». Впоследствии произведение было переработано автором и стало началом романа «Маска чернокнижника» (рус. перевод — «Маска чародея»).

---

Даррелл Швейцер Стать чернокнижником

Существует небольшая группа авторов фэнтези, которых я считаю наследниками Лорда Дансени — величайшего мастера этого жанра. Дансени превосходно умел создавать правдоподобные магические миры, населенные не всегда героями: действующими лицами чаще становились божки, злодеи или нарушители спокойствия. Умел он придумывать и подходящие имена для своих персонажей, столь поразительно чуждых нашему миру. Взять, к примеру, дракона Тарадавверуга и волшебника Аллатуриона из «Крепости, непобедимой для всех, кроме Сакнота». Подражать Дансени пытались многие, но мало у кого это хорошо получалось. Среди продолжателей традиции, начатой Дансени, можно назвать Джека Вэнса, Кларка Эштона Смита (с которым читатель уже успел познакомиться, Майкла Ши, а также блистательного мастера, с котором мы вас сейчас познакомим, — Даррела Швейцера (родился в 1952 г.). С 1991 года Швейцер пишет рассказы о чернокнижнике Секенре. Первым был написан публикуемый здесь рассказ, которой номинировался на премию «World Fantasy Award»; впоследствии произведение было переработано автором и стало началом романа «Маска чернокнижника» (1995).

Вне сомнения, величайший из богов — это Сурат-Кемад, ибо господствует он как над живыми, так и над мертвыми. Великая река берет начало из уст его; река есть голос и слово Сурат-Кемада, и вся жизнь происходит из Реки. Мертвые возвращаются к Сурат-Кемаду по водам или под водой, влекомые неким неведомым течением обратно во чрево бога. Каждый день получаем мы напоминания о Сурат-Кемаде, ибо он сотворил крокодила по образу своему.

Я, Секенре, сын чернокнижника Ваштема, расскажу вам об этом, ибо все это — правда.

I

То, что отец мой — волшебник, я знал с раннего детства. Разве не говорил он с ветрами и водами? Я много раз слышал, как он ведет с ними беседы поздно ночью. Разве не заставлял он вырываться из своих рук пламя, лишь сомкнув и вновь открыв ладони? И он никогда не обжигался, ибо огонь был холоден, как речная вода зимой.

Однажды он открыл ладони, и появилась сверкающая алая бабочка из бумаги и проволоки, но живая. Месяц она летала по дому. Никто не мог поймать ее. Я плакал, когда она умерла и погас свет ее крыльев, оставив после себя лишь полоску пепла.

А еще он владел волшебством рассказчика. К одной из своих историй он каждый раз добавлял продолжение; героем был птенец цапли, которого остальные птицы вытолкали из гнезда за то, что ноги у него были короткие; к тому же у птенца не было ни клюва, ни перьев. Его можно было принять за человека, настолько он не походил на птицу. Посему изгнанник долго странствовал и пережил много приключений среди богов в дальних странах, среди привидений в земле мертвых. Каждый вечер в течение почти целого года отец нашептывал мне продолжение этой истории, будто особую тайну, известную лишь нам двоим. И я никому ее не раскрывал.

Мать тоже умела делать кое-какие вещи, но не выпускала из ладоней пламя и не творила живых существ. Она сооружала геваты — те самые штуки из дерева, проволоки и бумаги, которыми славится Город Тростника. Иногда это были маленькие фигурки, висевшие на палочках и будто оживавшие под дуновением ветра, иногда — огромные переплетения кораблей и городов, звезд и гор. Все это подвешивалось под потолком и медленно вращалось в изощренном и бесконечном танце.

А однажды летом ее свалила лихорадка, когда мать много недель трудилась над одной-единственной сложнейшей работой. Никто не мог остановить мать. Отец заставлял ее ложиться спать, по она вставала и во сне продолжала работу над геватом, и в конце концов по всем комнатам нашего дома зазмеилось огромное существо с раскрашенной деревянной чешуей, подвешенное на бечевках под самым потолком. Наконец мать сделала своему созданию наполовину лицо, наполовину крокодилью морду, и даже я, которому в те времена было всего шесть лет, понял, что это изображение Сурат-Кемада — бога-пожирателя.

Когда подул ветер, это изображение стало извиваться и заговорило. Мать завопила и упала на пол. А потом геват просто исчез, и никто не знал, что с ним стало. Придя в себя, мать не могла вспомнить, что с ней случилось.

Однажды вечером, сидя у очага, она объяснила, что произошло что-то вроде пророчества. Когда говоривший дух уходит, тот, кто видел его, становится похож на перчатку, сброшенную кем-то из богов. Мать совершенно не представляла, что и почему она сделала, — знала только, что через нее говорил бог.

Мне кажется, даже отец испугался, когда она сказала это.

В тот вечер он рассказал мне еще одну историю про мальчика-цаплю. А потом и его покинул дух — тот, что посылал ему этот рассказ.

Наверное, отец был величайшим волшебником во всей Стране Тростников, ибо в дни моего детства дом наш никогда не пустовал. Люди приходили со всего города и с болот; некоторые по нескольку дней проводили в лодках на Великой реке, надеясь купить у отца снадобья и приворотные зелья или получить предсказание судьбы. Иногда они покупали и геваты моей матери: священные — для поклонения, или в память об усопших, или просто игрушки.

Мне не казалось, что я чем-то отличаюсь от других мальчишек. Один из моих друзей был сыном рыбака, отец другого приятеля делал бумагу. И я был таким же ребенком, сыном волшебника.

А в той истории мальчик-птица считал себя цаплей…

Когда я стал постарше, отец начал таиться от людей, и покупателей он допускал теперь не дальше чем на порог. Отец выносил пузырьки со снадобьями к дверям. Потом к нам и вовсе перестали ходить.

Внезапно дом опустел. По ночам я слышал странные звуки. Среди ночи отца снова начали посещать какие-то люди. Думаю, что он вызывал их к себе против их воли. Они приходили не за тем, чтобы что-то купить. В такое время мать, меня, мою сестру Хамакину отец запирал в спальне и запрещал нам выходить.

Однажды я подглядел в щелку между рассохшимися досками двери и увидел в блеклом свете лампы, стоявшей у нас в коридоре, согбенную, тощую как скелет фигуру. От посетителя смердело, как от давно разложившейся туши, пропитанной водами реки, над которой стоял наш дом.

Вдруг пришедший свирепо глянул в мою сторону, как будто знал, что я все это время там прятался, и я отвернулся, тихонько вскрикнув. После этого мне долго еще снилось это ужасное лицо со впалыми щеками.

Мне было десять лет, Хамакине — только три. А у матери уже начали седеть волосы. Мне кажется, тьма началась в тот год. Медленно и неумолимо из волшебника, творившего чудеса, отец превращался в чернокнижника, вызывавшего ужас.

Дом наш стоял на самом краю Города Тростника, там, где начиналось огромное болото. Жилище наше было просторным, отец купил его у жреца. Над домом громоздились деревянные купола, некоторые комнаты как-то накренились, окна по форме напоминали глаза. Стоял дом на деревянных сваях в конце длинного причала, так что можно было считать, что он находился вне городской черты. Прогулявшись по причалу, можно было выйти туда, где одна за другой тянулись улочки, застроенные старыми домами; некоторые из них пустовали. Затем шли улицы писцов и бумажных дел мастеров, а дальше начинались огромные доки, где стояли на якоре речные суда, похожие на дремлющих китов.

Под нашим домом был плавучий док. Я мог сидеть в нем и наблюдать за тем, что творится в самом низу города. Передо мной простирались все эти сваи и бревна — будто лес, темный и бесконечно загадочный.

Иногда мы с мальчишками отправлялись на наших плоских лодках, отталкиваясь веслами, куда-то в темноту. Мы забирались в заброшенный док на кучу хлама или на песчаную отмель и играли в наши тайные игры; и тогда остальные всегда просили меня показать чудеса.

При всякой возможности я отказывался — с огромным таинственным достоинством — разоблачать страшные тайны, о которых сам вообще-то знал не больше, чем друзья. Иногда я показывал какой-нибудь трюк, основанный на ловкости рук, но зрители чаще всего оставались разочарованы.

Но они все же терпели меня в компании, надеясь, что когда-нибудь я открою им нечто большее, а еще потому, что боялись моего отца. Когда темнело, они боялись его еще сильнее, и в сумерках я странствовал на лодке среди бесконечных деревянных свай, подпиравших город, совсем один.

Тогда я не вполне понимал, что происходит, но отец и мать все чаще ссорились. В конце концов, как мне кажется, и она стала его слишком бояться. Мать заставила меня поклясться, что я никогда не стану таким, как отец, и «никогда-никогда» не буду делать того, что сделал он. И я поклялся священным именем Сурат-Кемада, не очень понимая, чего я обещал не делать.

Однажды ночью, когда мне уже исполнилось четырнадцать, я неожиданно проснулся и услышал, что мать вопит, а отец что-то сердито кричит. Голос его был резким, искаженным, временами почти нечеловеческим, и я решил, что отец произносит проклятия на неизвестном мне языке. Затем раздался грохот — попадали глиняная посуда и доски, — и наступила тишина.