Томас (Пауль Томас) Манн - Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]

• Название: Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]
• Автор: Томас (Пауль Томас) Манн
• Издательство: АСТ: Астрель
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-066995-0

Жемчужины стиля, который писатель оттачивал в «малой» прозе, чтобы впоследствии целиком и полностью раскрыть в своих масштабных романах. Однако каждая из этих новелл — не просто изумительная по красоте «проба пера», а произведение, совершенное не только стилистически, но и сюжетно. Легендарные «Тонио Крегер», «Тристан» и «Смерть в Венеции». До сих пор поражающий нонконформизмом «Как подрались Яппе с До Эскобаром». Интеллектуальные, мрачно ироничные «Кровь Вельсунгов» и «Маленький господин Фридеман». И другие новеллы — бесконечно разнообразные по жанру и манере исполнения, однако носящий черты неподражаемого «манновского» таланта.

---

Пико. Позволено ли мне будет немного посмеяться над нами, маэстро Анджело, или вы затаите обиду? Видели бы вы свое лицо! Подите-ка, полюбуйтесь в зеркало! Вы увидите в нем, что сами принадлежите к «плакальщикам», к политической партии «плакальщиков». Ха-ха-ха! Всемогущие боги! Уморительная политическая партия! Крайне влиятельная! Прошу вас, расскажите мне про наших флорентийцев! Я-то их не знаю, я их не изучал. Я воображал, что это необычайно основательный, последовательный, угрюмчиво-страстный народец! Нет-нет, простите меня, но я не могу говорить серьезно. Если приглядеться повнимательнее, то увидишь, что Пьеро не любят во Флоренции, так как его грубые барственные повадки здесь крайне неуместны; но несколько смело увязывать написанный на него колченогий сонет с проповедями брата Джироламо. Если Андреа Гонди и маленький Сальвиати усматривают верх тонкого вкуса в том, чтобы надеть доминиканскую сутану, к чему им мешать? Признаюсь, я и сам играл подобной мыслью. Мне казалось, что мы живем в эпоху свободы от предрассудков — или нет? Что во Флоренции я могу одеваться как угодно необычно и сообразно моему личному вкусу, не рискуя стать всеобщим посмешищем? И я могу это делать — как в телесном, так и в духовном смысле. А если мне надоест пурпур и небесно-голубой и я предпочту им аскетичную бесцветность монашеской сутаны? Почему вы не забили в набат, когда после пестрых карнавальных процессий столь поразительный успех имело знаменитое Шествие смерти, по ходу которого из черных гробов восставали мертвецы? Сие есть немного перцу после обилия сладостей… Что я натворил, уговорив Лоренцо призвать брата Джироламо во Флоренцию? Подарил городу великого человека, клянусь Зевсом, чем и горжусь! Лоренцо, уверен, первый благодарен мне за это. Разве он не просил недавно сполетинцев передать ему в собор останки Филиппе Липпи, дабы к знаменитым гробницам Флоренции добавилась еще одна? Когда умрет брат Джироламо, феррарцы, а может, и римляне вышлют нам посланцев и станут умолять о его прахе. Но мы не отдадим. Вся Италия станет приезжать к могиле монаха, о котором столько говорили, и тогда я смогу сказать, что первым открыл и поддержал его дар… Да, милостивые государи, я выиграл игру. Я вовсе не был уверен в успехе, ибо кто в состоянии просчитать капризы Фьоренцы! На капитуле у доминиканцев в Реджо, где я впервые увидел брата, на него сначала никто не обращал внимания. Я был среди литераторов и ученых, принимавших участие в заседании, а он, пока длились лишь схоластические споры, сидел молча, погрузившись в себя. Но когда дело дошло до дисциплины, внезапно взял слово и своеобразным странно-демоническим взглядом на предмет и речами ошеломил все собрание. Состояние Церкви, общественных нравов вдруг предстало в ярком, адском свете, и пылкая первобытность, восторженная убогость его языка до невероятия потрясли меня. О, да меня ли одного! Многие выдающиеся и даже княжеских родов мужи вскоре снеслись с ним письменно. Я же искал личного знакомства, и оно усилило вынесенное впечатление. Повсюду в странствиях я нахваливал его. Но затем переселился во Флоренцию, и здесь, когда я углубился в изучение этого юркого, ученого, острого на язык народца, этого беспокойного, любопытного общественного существа, в светлую минуту мне пришло в голову применить мое влияние таким образом, дабы брата Джироламо призвали сюда. Основание его репутации было заложено, мои дифирамбы проложили ему дорогу, перед ним открывались возможности действовать. Дело было за тем, чтобы рискнуть, отважиться па дерзкую попытку. Этот человек в этом городе, сказал я себе, либо потонет в волнах насмешек, язвительных острог, либо добьется величайшего успеха века. И вот, государи, произошло последнее. Я говорю со своим другом Великолепным, он говорит с отцами Сан-Марко, брат Джироламо получает приглашение. Сперва он ограничивается преподаванием монастырским послушникам, но его просят удовлетворить пробудившееся любопытство и во время занятий открыть избранным доступ в монастырский сад. Число слушателей растет с каждым днем, и он не протестует. Ей-ей, его осаждают просьбами подняться на кафедру — знатоки, благородные дамы, да все. Какое-то время он противится, но затем сдается. Маленькая церковь Сан-Марко переполнена. Он проповедует и оказывает неслыханное воздействие. Имя его у всех на устах. Платоники и аристотелики на мгновение оставляют свои распри и диспутируют о достоинствах этого христианского исправителя нравов. Вскорости монастырская церковь становится слишком тесна для всех желающих, и он переносит проповеди в Санта-Мария-дель-Фьоре. Если сперва брат привлекал внимание тишь некоторых ученых и любителей, то теперь воспламеняет чернь, на душу которой его гнетущее провидчество, его глубоко проницающий суд всей жизни оказывают магическое воздействие. Монахи избирают его приором, и Сан-Марко, где до сих пор дела шли не лучше и не хуже, чем в других монастырях, превращается в прибежище святости. Его писания читают с жадностью. Все только о нем и говорят. Наряду с Лоренцо де Медичи он самый знаменитый, самый великий человек Флоренции, о котором говорят больше всех… Я же наблюдаю за этим с радостным удовлетворением, и ваши выдумки, добрый маэстро Анджело, не помешают мне в этом поучительном удовольствии!

Полициано. Да будет так, ваша милость. Со своей стороны я, позвольте заметить, известен Флоренции как противоположность угрюмцам. Считайте, что одна лишь зависть нашептывает мне мои слова, что я стремлюсь лишить вас удовольствия, которого не понимаю сам и которое не могу разделить. Ибо, признаю, в происходящем я решительно ничего не понимаю. Я не раз благодарил богов за то, что они позволили мне родиться в нашу эпоху рассвета и воскресения, представляющуюся мне столь прекрасной, столь утренне-восхитительной. Мир, пробуждаясь, улыбается и, вдыхая чистый воздух, тянется чашечкой к юному свету, он подобен распускающемуся цветку. Дремучие призраки с пустыми глазницами, отвратительные, жестокие предрассудки, которыми пугали человечество всю долгую ночь, рассеиваются. Все обновилось. Перед нами распахивается необозримое, заманчивое царство знаний, забытых и никогда не предполагаемых. Нам, счастливцам, движущаяся по кругу Земля рождает сокровища древней красоты. Умудренный, освобожденный, индивидуум радуется своей личной особости. Величественные, не нуждающиеся в покаянии деяния увенчиваются славой. По земле шагает невинное, сбросившее все покровы и оковы искусство, и все, к чему оно ни прикасается перстом, облагораживается. Исполненное дарующего упоение божества, человечество в торжественном шествии следует за этим водителем, и его ликование есть культ красоты и жизни. И вдруг — что случилось? Что произошло? Подымается какой-то человек, один-единственный, слишком уродливый и нескладный, чтобы влиться в хоровод радости, убогий, неблагодарный злопыхатель, он подымается, протестуя против сего божественного устроения, и его ядовитое вдохновение в самом деле приводит к тому, что ряды мужественной процессии редеют, а отщепенцы толпой собираются вокруг него с таким видом, будто он изрекает нечто неслыханное, нечто захватывающе новое. Что же он говорит? Что источает его утроба? Мораль!.. Но ведь мораль — но сама ветхость, сама скука, вчерашний день, отработанный материал. Мораль смешна! Мораль невозможна!.. Или нет? Или вы полагаете, что нет? Говорите же, государь мой! Что вы мне ответите?

Пико. Ничего. Пока вообще ничего, маэстро Анджело, хочу молча еще раз насладиться красотой ваших слов. Как великолепно вы сказали о нашем времени! Подобно распускающемуся цветку… Настоятельно прошу вас — вы должны что-нибудь из этого сделать… Высказать стихами. Я вот думаю, в октавах… или лучше латинским гекзаметром…

Джованни. Тебе нужно ответить, Пико, иначе ты разбит наголову.

Пико. Ответить? Охотно. Но, мнится мне, я уже спрашивал: живем ли мы, собственно, в эпоху, свободную от предрассудков? А коли так, неужто этой свободе положен предел? Неужто вольномыслие должно стать религией, а безнравственность — подвидом фанатизма? Решительно не согласен!.. Коли мораль сделали невозможной, коли она стала смешна — так что же! Коли смешное во Флоренции опасно как ничто иное, мне тот представляется храбрейшим, кто даже перед лицом этой опасности не боится за себя. Это по меньшей мере изумляет. А кто изумил Фьоренцу — уже наполовину завоевал ее… Ах, любезные мои государи, с тех пор как отменили совесть, грех много потерял в привлекательности! Оглядитесь вокруг: все позволено, иными словами, ничто не зазорно; нет такой гнусности, от которой волосы еще вставали бы дыбом. Нынче кишмя кишит отрицающими Бога и теми, кто утверждает, будто Христос творил чудеса при помощи небесных тел. Но разве до сих пор кто-нибудь осмелился протестовать против искусства и красоты? Я кощунствую? Поймите же меня. Я высоко ценю тех, кто раскрывал объятия красоте, пока она была достоянием избранных, а мораль бездумно, не подвергаясь нападкам, занимала ее место. Но с тех пор как красота превратилась в уличные вопли, добродетель начинает повышаться в цене. Позвольте прошептать вам на ушко маленькую новость, маэстро Анджело: мораль снова возможна.