Владислав Глинка - Дорогой чести

• Название: Дорогой чести
• Автор: Владислав Глинка
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1971

Повесть «Дорогой чести» рассказывает о жизни реального лица, русского офицера Сергея Непейцына. Инвалид, потерявший ногу еще юношей на штурме турецкой крепости Очаков, Непейцын служил при Тульском оружейном заводе, потом был городничим в Великих Луках. С началом Отечественной войны против французов Непейцын добровольцем вступил в корпус войск, защищавший от врага пути к Петербургу, и вскоре прославился как лихой партизанский начальник (он мог ездить верхом благодаря искусственной ноге, сделанной знаменитым механиком Кулибиным). Переведенный затем за отличия в гвардейский Семеновский полк, Непейцын с боями дошел до Парижа, взятого русскими войсками весной 1814 года. В этом полку он сблизился с кружком просвещенных молодых офицеров — будущих декабристов.

Автор книги — ленинградский писатель и музейный работник Владислав Михайлович Глинка. Им написаны выпущенные Детгизом книги «Жизнь Лаврентия Серякова» (1959) и «Повесть о Сергее Непейцыне» (1966). Последняя рассказывает о детстве и юности героя книги «Дорогой чести».

---

Или:

— А сие просто песенка, — и напевал речитативом:

Пеночка моя драгая.
Что сюда тебя влекло?
Легкое твое крыло
Чистый воздух рассекая…

Тут Сергей Васильевич взглянул на Федю. Тот стоял, обратившись в слух, впившись глазами в руки подпоручика. «Ну, будет гитарой бредить», — решил городничий. Перевел глаза на дяденьку. Семен Степанович подпер голову ладонью, смотрел за темное окно, и крестнику показалось, что глаза его влажны…

А Сарафанчиков, окончив песню про пеночку, сделал паузу, придержав ладонью струны, и сказал:

— Такую веселую арию еще дитей подслушал… — И запел, приосанясь, с залихватским выражением:

Пусть отсохнет рука,
Коль пойду за старика,
Старики ревнивы, злы,
Настоящие козлы!..

Но вдруг оборвал песню, залившись бурой краской, — видно, сообразил, что хозяйский дядюшка уж весьма не молод, как бы не принял на свой счет. И скорей заиграл что-то другое.

Не заметили, как прошло часа два и певец стал хрипнуть. За ужином он стеснительно молчал, но ел и пил исправно. Прощаясь, хозяева просили подпоручика прийти еще.

— Покорнейше благодарю-с. — сказал он, неуклюже шаркнув ногой. — Однако осмелюсь доложить, что вовек не отважился бы господину городничему изъявлять чувства, кабы не прознал про ихнюю отставку. — Отвесил второй поклон и вышел, сопровождаемый пожилым денщиком, бережно несшим гитару.

— Вот и доберись до нутра у такого! — развел руками Семен Степанович. — Сколько лет за дурака водил, а он с талантом и с чувствами оказался. Представь, на кухне денщик сказывал, что за слабость да за болезнь его к себе взял и разу пальцем не тронул. Не дивно ли? Отколь средь лопухов гарнизонных сей крин вырос?

— А из каких он, дяденька?

— Обер-офицерский сын. Отец в турецкую войну убит, а он военно-сиротским отделением воспитан и после армейской выучки определен амбары соляные стеречь да соль торговцам и обывателям отпущать… Но играет как, шельмец!..

* * *

К рождеству Сергей Васильевич получил поздравление от Захавы, содержавшее, как всегда, тульские новости. Во-первых, после поднесения государю охотничьих ружей, украшенных искусной гравировкой, на ходатайство начальника завода об отпуске Доброхотова в Академию художеств «последовало высочайшее соизволение». Поэтому Петя, матушка которого осенью померла, уехал в Петербург. Во-вторых, недавно пошел в отставку генерал Чичерин, на место которого назначен некий артиллерист. Наконец, сам Захаво ввел уже усовершенствование в полировку стволов и сейчас налаживает изготовление чертежных и математических инструментов. На последней странице приводились стихи, написанные на стене тульской почтовой станции проезжим, задержанным ремонтом коляски:

О вы, мастеровые Тулы!
Вы настоящие акулы.
Мне с вами времени и денег лишь изъян.
Все хороши вы на посулы.
А только смотрите в карман.

«Признаюсь, — заканчивал Захаво, — что, довольно приглядевшись к здешним хваленым «художникам», вполне разделяю взгляд сего поэта. Туляки удивительно понятливы и переимчивы, ежели чего захотят, не как же ленивы на казенную работу! По-прежнему спорю о сей материи с кумом вашим, который вполне узкий патриот, верящий, что «Тула-городок — Москвы уголок», и не желает видеть грозовые тучи, что ходят за нашей заставой…»

«Чичерин пошел в отставку, — думал Непейцын, дочитав письмо. — А ведь ему не больше пятидесяти лет. С чего бы? Видно, не поладил с Аркащеем. Умный Захаво, пожалуй, неспроста упомянул, что новый начальник завода артиллерист: понимай — назначен по выбору генерал-инспектора сих войск. Каково-то Чичерину было расставаться с Тулой! Говорили, что много лет был влюблен в красивую жену прокурора Гурьева. Впрочем, что не проходит? Вот и я о Туле вспоминаю уже как о чем-то далеком, а всего пять лет, как Аркащей меня оттуда выжил. А стихи, право, вострые. Надо их дяденьке и Филе прочесть, посмеются… Филя! Вот кто пострадает оттого, что городничим станет другой чиновник. Не зря ли из Тулы поехал?..»

* * *

Конечно, к рождеству и новому, 1812 году Сергей Васильевич отправил поздравление на Пески, в котором сообщил, что не едет в Петербург только оттого, что некому еще сдать город. И без замедления обратной почтой получил ответное. Пришло письмо и от Доброхотова. Он извещал, что снова живет у Марфы Ивановны, которая кланяется Непейцыну, и что профессор тоже кланяется и много содействовал поступлению туляка в Академию.

В январе городничий прослышал, что, заняв складами крепостные строения, провиантские чиновники сговаривают на долгую аренду каменные амбары Овчинникова и Мурзина. При встрече спросил купцов, правда ли это. Первый из них ответил:

— Так, батюшка. Оттого, что затор в льняной торговле небывалый. Многие псковские и новгородские гости обанкротились. Кто много льну закупил в тысяча восемьсот седьмом году, тот с ним и сидит.

Мурзин сказал еще яснее:

— Покудова, Сергей Васильевич, агличане с нами торговать снова не станут, хоть кому пустые анбары рады сдать. С французом дружба у нас вот где сидит. — Он хлопнул себя по красной шее. — Может, муки да круп для солдатов запасут, так скорей снова раздерутся…

Выслушав пересказ этих разговоров, дяденька подтвердил:

— Понятно, неспроста спешка с провиантским запасом. Сказывают, огромные склады в Острове, во Пскове устроили.

Прямо порохом от сей муки пахнет. Вовремя Кутузов твой на Дунае полки ослобонил.

— Ужо в Петербурге все верней разузнаю и, ежели Михайло Ларионович там, ему представлюсь, — сказал городничий.

— У тебя первое дело будет пенсию по чину схлопотать, да притом, гляди, один назад не ворочайся…

— Вам, кажись, оно не меньше моего желательно, — засмеялся Сергей Васильевич.

— Конечно, чтоб помереть спокойно, мне того не хватает, — отозвался Семен Степанович.

— Ну, коли так, то я, ей-богу, торопиться не стану.

— Э, брат, правильно Озеров в «Эдипе» сказал:

Родится человек, чтоб краткий срок процвесть.
Потом стареть, дряхлеть и смерти дань отнесть…

Вот и я хоть на твое счастье порадоваться надежду возымел, но сроки сии не от нас зависят. Так что прошу более не откладывать.

Городничий поцеловал дяденьку в густые еще, но вовсе белые волосы, точь-в-точь как в молодости при параде носил, но теперь уже навеки напудренные, почувствовал знакомое дорогое тепло виска под щекой, и сердце впервые сжалось страхом. Неужто и вправду неминуемая разлука близка? Да нет, нынче подряд часа полтора обходом отшагали, и, кажись, он сам больше устал и замерз.

* * *

Новый городничий Грибунин приехал в конце февраля. Бравый подполковник из раненных пять лет назад при Гейльсберге, человек веселый и не без образования. При первом визите Непейцыным он успел рассказать, что учился во французском пансионе и до чина поручика служил в гвардии, что назначен по представлению губернатора князя Шаховского, жене которого доводится сродни, наконец, вспомянул войну и прочел стихи Батюшкова:

— О Гейльсбергски поля! О холмы возвышенны!
Где столько раз в ночи, луною освещенный,
Я, в думу погружен, о радости мечтал!
О Гейльсбергски поля! В то время я не знал,
Что трупы ратников устелят ваши нивы…

И, сделав паузу, добавил с улыбкой:

— Хоть я там под луной не сидел, оттого что не поэт, и также, благодаря богу, трупом не остался, но плечо мне навек испортили, почему и достиг сего города…

Когда Грибунин ушел, Сергей Васильевич спросил:

— Неужто такой человек вымогать что-нибудь станет?

— Вполне допускаю, — ответил дяденька. — И ты к сему приготовься. Обдумай, что отвечать ему надлежит.

— Просто к черту слать или с объяснением? — усмехнулся городничий.

— Не донкишотствуй, — остановил Семен Степанович. — Тебе важно от города скорее освободиться, а не честности его в сем возрасте учить. Сообрази, что скажешь, дабы времени зря не тратить.

Со следующего дня начали сдачу. Обошли с реестром имущества полицейские будки, потом взялись за просмотр дел, за журналы определений. Назавтра вечером частный пристав Пухов, зайдя на квартиру Непейцына с вечерним докладом, сообщил шепотом, что в «Русский пир», где встал новый городничий, заходили провиантские чиновники и ужинали с ним изобильно и шумно. А на четвертый день сдачи, оставшись с Сергеем Васильевичем в канцелярии с глазу на глаз, Грибунин сказал:

— Ну-с, подполковник, мне служба сия ясна и понятна. Три тысячи на стол — и подписываюсь в приемке города.

Непейцын ответил вполне спокойно:

— А я трех рублей не дам, раз от города их не нажил, в чем удостоверит любой обыватель. Но могу заметить, что дотоле, пока в обязанности по всей форме не вступите, актов с провиантскими чинами подписывать вам не советую, оттого что о таких незаконных сношениях тотчас генерал-провиантмейстеру Лаба де Вивансу донесу, как он мне очень знаком и настойчиво к себе в ведомство приглашает. Со следствия, им наряженного, вам здешнюю службу начинать навряд ли стоит. Так что вступайте в обязанности поскорей и без выкупа.