Владислав Глинка - Дорогой чести

• Название: Дорогой чести
• Автор: Владислав Глинка
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1971

Повесть «Дорогой чести» рассказывает о жизни реального лица, русского офицера Сергея Непейцына. Инвалид, потерявший ногу еще юношей на штурме турецкой крепости Очаков, Непейцын служил при Тульском оружейном заводе, потом был городничим в Великих Луках. С началом Отечественной войны против французов Непейцын добровольцем вступил в корпус войск, защищавший от врага пути к Петербургу, и вскоре прославился как лихой партизанский начальник (он мог ездить верхом благодаря искусственной ноге, сделанной знаменитым механиком Кулибиным). Переведенный затем за отличия в гвардейский Семеновский полк, Непейцын с боями дошел до Парижа, взятого русскими войсками весной 1814 года. В этом полку он сблизился с кружком просвещенных молодых офицеров — будущих декабристов.

Автор книги — ленинградский писатель и музейный работник Владислав Михайлович Глинка. Им написаны выпущенные Детгизом книги «Жизнь Лаврентия Серякова» (1959) и «Повесть о Сергее Непейцыне» (1966). Последняя рассказывает о детстве и юности героя книги «Дорогой чести».

---

Непейцын ответил вполне спокойно:

— А я трех рублей не дам, раз от города их не нажил, в чем удостоверит любой обыватель. Но могу заметить, что дотоле, пока в обязанности по всей форме не вступите, актов с провиантскими чинами подписывать вам не советую, оттого что о таких незаконных сношениях тотчас генерал-провиантмейстеру Лаба де Вивансу донесу, как он мне очень знаком и настойчиво к себе в ведомство приглашает. Со следствия, им наряженного, вам здешнюю службу начинать навряд ли стоит. Так что вступайте в обязанности поскорей и без выкупа.

Грибунин досадливо крякнул и дернул здоровым плечом:

— Так с провиантских много ли наживешь? Я ведь шестой год без места…

— А с меня и вовсе ничего, уверяю вас.

— Сие ваше последнее слово? Смотрите, я губернатору донесу, что злонамеренно чините затруднения к сдаче.

— Извольте доносить. Но и я сыщу адреса и людей повыше.

На том расстались, и Непейцын плевался до самого дома: «Вот уж истинно: «С волками жить — по-волчьи выть», пришлось взяточнику доносом угрожать!..»

Но угроза подействовала. Повидавшись с почтмейстером, о чем доложил Сергею Васильевичу верный Пухов, новый городничий подписал все ведомости сдачи-приемки, отправил рапорт губернатору и выдал Непейцыну расписку, что претензий к нему не имеет.

Следующим утром Федор поскакал в Ступино с приказом выслать обоз дровней под поклажу — предстояло очищать казенную квартиру. Началась укладка имущества и одновременно сборы Сергея Васильевича в Петербург. Наконец, в середине марта, проводив дяденьку в деревню и отправив следом последние возы, недавний городничий уже из дому Фили и Ненилы тронулся на своих в столицу.

Прощаясь, Семен Степанович сказал:

— Мне вчерась судья ответил, что, по нонешнему закону, ты пенсию в половину жалованья получить должен за свою рану и двадцать лет службы беспорочной. Не жирно, но всё сто рублей в треть в семействе не лишних.

«До чего же уверен в моем будущем! — думал в дороге Сергей Васильевич. — Будто приехал, да и пошел под венец. А может, она на меня как на жениха и смотреть не захочет? Или я, увидевши ее, раздумаю… Двадцать два года прошло, как за Мертича вышла… И окажется, что пустой надеждой с прошлого года живу…»

В Пскове пробыли два дня. Сергей Васильевич без спору дал Чернобурову просимые сто рублей и на другой день получил все необходимые для Сената бумаги, вплоть до послужного списка с записью об увольнении от должности по прошению.

* * *

С последнего ночлега в Гатчине выехали ранним утром. Хотя Непейцын очень устал от толчков тарантаса, но на рассвете этого дня проснулся раньше Кузьмы и Федора. Хотелось скорей оказаться в Петербурге, принять городское обличье и побывать на Песках. Но где пристать?

— Как думаешь, примет нас Марфа Ивановна, ежели без предупреждения свалимся? — спросил он сидевшего рядом Федора.

— Без памяти рада будет, — не раздумывая, ответил слуга.

— А дозвольте узнать, конюшня тамо какая? — обернулся Кузьма.

— Хлев большой, теплый, корову уж не держат, — так же уверенно сказал Федор. — Вон, Кузя, гляди, город показался. Как с горы видать хорошо! Колоколен сколько, а дымов-то от печек, дымов!..

Действительно, Марфа Ивановна встретила как родных, и через час устроились, будто век тут жили. Сергей Васильевич в горнице, где когда-то угощал его Назарыч, потому что Петя Доброхотов занимал комнатку Катерины Ивановны, а Федор с Кузьмой — в бывшей каморке Ермолая Саввича, который прошлый год женился и съехал. Хлев вправду пустовал и лошади тесновато, но встали в нем. Годится на несколько дней. Полагая пробыть здесь два-три месяца, Непейцын решил после отдыха отослать тройку в Ступино. По городу не поедешь в дорожном тарантасе. Тут соблюдай приличия, бери извозчика.

К обеду Сергей Васильевич знал, что Яша и Саша уже подпоручики. Старший служит в пехоте, провоевал со шведами, а теперь стоит на прусской границе, второй — артиллерист, сражался на Дунае и тоже, слава богу, жив-здоров. А Любочка замужем за тульским помещиком, и Екатерина Ивановна довольна зятем.

Когда сидели за столом, прибежал из Академии Петя, возмужавший, плохо бритый — уколол Непейцына при объятии бородой, — но бледный и тощий до крайности.

— Право, толстею! — воскликнул он, по выражению лиц угадав произведенное впечатление. — Меня Марфа Ивановна уже раскормила. А в Туле про еду и думать не мог: матушка бедная, отпускная бумага не выходила… Ах, как я рад вас видеть!

День прошел в томительном ожидании. Приказал Федору развесить парадную форму, начистить сапоги, протереть ордена. Топили баню на огороде, парились после дороги и наконец-то улеглись спать.

И вот уже дребезжат по щербатой мостовой Песков извозчичьи дрожки. Здесь точно в Луках: то кусок улицы под булыжником, то глубокие лужи на оттаявшей земле. Посреди площади церковка Рождества, и вокруг нее деревянные домики. На дощатом тротуаре стрекочут две мещанки с базарными корзинками. Они и указали небольшой серый дом Лютовой.

Поднялся на крылечко. В передней никого. Две двери из нее, и обе притворены. Где-то близко потрескивают дрова. Кашлянул, потоптался. Постучал о притолоку тростью. Из дверей, за которыми открылась кухня с огненным устьем русской печи, вышел Маркелыч с медным шандалом и банкой мелу в руках.

— Ах, радости какие! — сказал он, сразу узнав Непейцына.

— Кто там? — раздался негромкий голос, и на пороге второй двери, кутая плечи в белый пуховый платок, встала Соня.

«Какое счастье — всё та же! Не растолстела, не раскисла. Но бледна, глаза стали строже да рот иной — с опустившимися уголками».

— Сергей Васильевич? Очень рада.

И голос тот же, который, кажется, никогда не забывал. Неужто нашел свою Евридику? Даже горло перехватило, пришлось откашляться… Шагнул, поцеловал холодную худенькую руку:

— И я так рад, Софья Дмитриевна!

Сбросил шинель на ларь, обнял Маркелыча, отдал ему трость и шляпу, вынул из портупеи шпагу.

— Пожалуйте в гостиную. Садитесь, тетушка скоро выйдет. Я сейчас ей скажу… — И в двери.

На столе перед диваном — открытая книга, какое-то шитье. Мебель знакомая, верещагинская, только еще потускневшая.

Легко ступая, вошла Соня. Слава богу, прежняя — простая, приветливая, и зубы славные заблестели, когда наконец улыбнулась, садясь.

— Ну, рассказывайте, почему из городничих ушли. Или то уж при тетушке? Ей ведь тоже интересно.

— А как здоровье ее?

— Как я приехала, то сделалось лучше. Вместе все-таки. И улица тут тихая. Утром пастух в дудочку играет — Она понизила голос: — Не подайте виду, что сильно изменилась, бедняжка…

Предупредила вовремя. Бедная Мария Кондратьевна! Что сделали с ней годы и смерть Николая Васильевича! Маленькая, очень сгорбленная, она шла, как бы бодая воздух склоненным вперед чепцом, и, только когда, опершись на руку Сони, села на диван и, с трудом откинувшись назад, посмотрела на подошедшего Непейцына, он узнал ее доброе, кроткое выражение в измененных морщинами чертах.

— Вот, сударь, видите какова? Прогневала, видно, господа, не дает кончины, хоть Николая Васильевича к себе прибрал.

— Полно, тетушка, а как же мне без вас? — сказала Соня. — Было ведь к кому ехать.

— И то, — согласилась Мария Кондратьевна. — Так жив ли дядюшка ваш? Ведь у вас дядюшка в городничих служил?

— Здоров, слава богу. А в городничих и я побывал, да вот вышел в отставку я новой службы искать приехал.

— Так, так… А семейство ваше какое? — внимательно посмотрела исподлобья старушка.

— Никакого. Холостяк. — Непейцыну представилось, что старушка скажет что-то про них с Соней, и его разом бросило в жар.

Но услышал раздумчивое:

— Так, так. Кому что судьба пошлет… Ты, сударь, пока здесь пребываешь, ходи к нам чаще, тебя Николай Васильевич любил. И ей повеселей. Подай-ка, Сонечка, мое вязанье…

Софья Дмитриевна мало говорила, а только расспрашивала о том, что было с Непейцыным долгие годы, которые не виделись. А когда смолкал, умело направляла продолжение рассказа. День пролетел незаметно. Именно день, потому что гость вышел от старых знакомых в девять часов вечера. Несколько раз порывался идти, вставал, начинал раскланиваться и вновь оставался по просьбе хозяек.

— Отобедай с нами, батюшка, развлеки нас, а то всё одни да одни, — попросила Мария Кондратьевна, казалось безучастно сидевшая за вязаньем, но, очевидно, тоже слушавшая его повесть о давнопрошедшем: о службе на юге, об очаковской осаде и гибели Осипа, о знакомстве с Кулибиным и назначении в Тулу.

В этот день только досюда и дошел, под конец нарочно затянувши. Не решился помянуть Аракчеева, коснуться Сониного горя.

И когда ковылял к Слоновой улице, где, сказали, ближе всего стаивали вечерами извозчики, то дивился, как быстро пролетел день, как много говорил. Разве когда приезжал к дяденьке после долгой разлуки так бывало. Нынче себя чувствовал, будто и ему Мария Кондратьевна теткой доводится. А Соня самая близкая душа и, наверное, поняла, почему ее не расспрашивает. Знает, что Маркелыч все во Пскове пересказал, что нынче боялся коснуться ее горя. И лицо какое милое — чистое, доброе. А руки проворно двигались, что-то вышивая, но при рассказе о гибели Осипа, о штурме, как ранило, как Филя выхаживал или как толпа смяла на потемкинском празднике, вдруг останавливались с тревогой, с сочувствием…