Елизавета Кучборская - Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции

• Название: Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции
• Автор: Елизавета Кучборская
• Издательство: Московский университет
• Жанр: Филология
• Год: 1973

---

Впечатление некоторой нежизненности образа может возникнуть лишь на первый взгляд — оно не подкрепляется в дальнейшем. Прием, которым так убедительно воспользовался Золя в „Карьере Ругонов“, — точные реалистические мотивировки каждой черты — освобождает и образ Гуже от упреков в нарочитой идеализации.

Чистая, строгая жизнь кузнеца Гуже и его матери — кружевницы, столь отличающаяся от бытия остальных героев „Западни“, имеет свое объяснение. „За их тихой и мирной по внешности жизнью скрывалось давнишнее большое горе“: когда они жили в Лилле, отец Гуже в припадке пьяного бешенства „убил железным ломом товарища, а потом удавился в тюрьме собственным шейным платком“. Тень несчастья, обрушившегося на семью, сохраняется; давнее преступление отца по-прежнему тяготило мать и сына: „…они старались искупить его безупречной честностью, мужеством и добротой. Пожалуй, они прониклись даже чувством некоторой гордости, убедившись, что есть люди и похуже их“.

Характерно, что именно Гуже Эмиль Золя наделил гораздо более широкими общественными запросами, чем прочих персонажей романа. Кузнец „интересовался политикой и сочувствовал Республике во имя справедливости и народного блага“. В истории его дружбы с Купо выясняются некоторые подробности общественных воззрений Гуже. Когда 2 декабря 1851 года Купо потехи ради пошел посмотреть на восстание („в сущности ему было наплевать и на Республику, и на Бонапарта, и на все решительно“), его чуть не схватили за одной из баррикад. Кузнец заслонил его своим телом и помог убежать.

Хотя около баррикады Гуже оказался случайно, не для того, чтобы сражаться за Республику, Золя заметно выделил его и из среды равнодушных к политике невежд и из толпы политиканствующих обывателей. Гуже „подробно объяснял“, почему именно он не встал рядом с восставшими: „Народ несет на себе всю тяжесть восстаний, а буржуазия загребает жар чужими руками — февраль и июнь были прекрасными уроками в этом смысле. Теперь предместья уже больше не будут вмешиваться в свалку. Пусть город разделывается собственными силами“.

Энгельс в статье „Действительные причины относительной пассивности французских пролетариев в декабре прошлого года“ писал, что „та часть революционного рабочего класса, которая составляла его подлинную мощь, его цвет, была либо перебита во время июньского восстания, либо же, после июньских событий, сослана или брошена в тюрьмы под бесчисленными предлогами всякого рода“[158]. В декабре 1851 года передовые рабочие составили основное ядро защитников баррикад, но число баррикадных бойцов было невелико — не превышало 1000–1200 человек. Масса пролетариата осталась в стороне от борьбы. Раздумья Гуже передают настроения именно этой части парижского пролетариата. Впрочем, кузнец не был уверен, что принял правильное решение. Поднявшись по улице Пуассоньер, он смотрел на Париж: „А все-таки там, внизу, творится предательское дело. Когда-нибудь народ еще раскается, что глядел на это сложа руки“.

„Западня“ входит в огромное целое, у которого есть общий смысл. Он „станет ясен всем, лишь когда я завершу свой нелегкий труд, — писал Золя. — И эта серия Должна включать два романа о народе. Пусть критики, обвиняющие меня в том. что я не показал народ во всех его обличиях, соблаговолят дождаться второго романа, который я предполагаю посвятить народу“[159].

Наблюдавшаяся во французской литературе второй половины XIX века некоторая тематическая демократизация искусства лишь в малой степени отразила важнейшую сторону общественной жизни — труд. Появление в литературе „героя в фуражке и героини в полотняном чепце“[160] само по себе еще не разрушало своеобразного эстетического табу, которым была отмечена эта тема. Когда предметом художественного постижения оказывалась жизнь социальных низов, она, с большим или меньшим приближением к реальности, освещалась преимущественно со стороны быта. Самый процесс труда, как правило, оставался вне поля зрения писателя.

Обращение к теме труда, углубляя социально-историческую проблематику Эмиля Золя, обогащало его художническую палитру и позволяло расширять сферу эстетических открытий, которые до сих пор совершались им на других идейно-тематических путях.

Задолго до „Жерминаля“, где тема труда приобретет назначенные ей историей масштабы и неразрывно соединится с темой борьбы пролетариата, Золя еще в „Западне“ не ограничился изображением быта. Представители нескольких городских низших социальных слоев — ремесленники, работающие на дому, прачки, строительный рабочий, кузнец с небольшого механического завода — все они вошли в роман со своей профессией, навыками, чертами более или менее определившегося социального характера. Ни один из этих образов нельзя рассматривать как очередной набросок жизни извне, как зарисовку, касающуюся внешней стороны явления. Воссоздавая во множестве точных подробностей процесс работы, Золя исследовал социальные и эстетические возможности темы трудовой деятельности.

Некоторые картины труда в „Западне“ почти не отделимы от быта, что обусловлено особенностями профессии. Сестра Купо г-жа Лорийе и ее муж — золотых дел мастер редко покидают свою комнату, которая служит им и мастерской. Но акценты в этом случае сделаны не на быте, а на труде, объясняющем многое в социально-психологической характеристике четы Лорийе.

* * *

Дом на улице Гут-д'Ор, куда Купо привел Жервезу знакомиться с будущими родственниками Лорийе, мало отличался от тех грязных доходных домов квартала Бордэн, которые изображены Бальзаком в последнем его романе „Кузен Понс“: там „в каждом дворе и чуть ли не в каждой квартире чем-то торгуют, столярничают, портняжничают, сапожничают, занимаются резьбой по металлу, разрисовывают стекло и фарфор…“ Он был похож и на дом на улице Перль: как бы пораженный проказой, с изъеденными, сочащимися сыростью стенами, зловонными коридорами, закопченными потолками, он вмещал множество людей, принадлежащих к социальным низам. У Бальзака о них напоминала лестница, усеянная следами всех профессий: тут были обрезки кожи, обломки пуговиц, обрывки кисеи, кусочки меди, осколки стекла… У Золя эти люди сами вышли на страницы романа: одни на мгновение, другие остались там со своей историей, бытом, характером, отношениями, каждый — как часть среды.

Двор на улице Гут-д'Ор был наполнен разнообразными звуками: „под мерный свист рубанка пел столяр“, из слесарни слышался „густой серебристый звон ритмично ударявших молотков“; отовсюду доносился шум мастерских — „убаюкивающее гуденье, безостановочно, часами звучащее в ушах“.

Жервеза и Купо медленно поднимались по грязной, скудно освещенной лестнице. Перед ними предстал весь дом в разрезе. „Здесь все было на виду“: двери, следовавшие одна за другой, „как в тюрьме или монастыре“, распахнуты, показывая „нищенскую рабочую обстановку“ обитателей дома. Об их профессиях говорили надписи на самодельных карточках у дверей: „Живописец“, „Обойщица“, „Картонажная мастерская“… Из интимной жизни здесь не делали секрета: ели, пили, мылись, ссорились на глазах у всех; за дверью с надписью „М-ль Клеманс — гладильщица“ мелькнул полуодетый мужчина в постели. На пятом этаже дрались: слышался грохот падающих стульев, брань, крики, удары— „это не мешало соседям играть в карты, открыв дверь для притока свежего воздуха“.

„Вот мы и пришли. Осторожно! Держитесь за стену“, — сказал Купо Жервезе. Они вступили в комнату, „полную золота“. Половину комнаты, лоснящейся от грязи, занимала ювелирная мастерская: узкий горн, тиски, маленький верстачек… Муж и жена Лорийе, зарабатывавшие в день около 10 франков, что придавало им в квартале Гут-д'Ор „несокрушимый авторитет“, показаны за работой. Г-жа Лорийе большими клещами „изо всех сил протаскивала черную металлическую нить сквозь волок — стальную дощечку с отверстиями, прикрепленную к тискам“. Сам Лорийе, работая щипчиками, до того крошечными, что они исчезали в его пальцах, „наворачивал золотую проволочку, изготовленную его женой, на колодку — тоненький стальной стерженек. Затем легким движением пилы перерезал проволочку вдоль всей колодки: каждый оборот проволочки образовал колечко“. Затем он стал паять, смачивая колечки бурой и накаливая их на пламени паяльной горелки, сгибал их щипчиками — „…все это делалось так равномерно и беспрерывно, колечко следовало за колечком с такой быстротой, что цепь вырастала на глазах у Жервезы, а она не могла ни уследить за работой, ни понять, как все это выходит“. Лорийе не останавливался даже для того, чтобы вытереть пот.

Показ однообразной отупляющей работы, состоящей день за днем, год за годом из небольшого числа неизменных повторяющихся движений, служит у Золя важной цели. „Это колонка, — сказал Купо, показывая Жервезе работу зятя. — Бывает просто цепочка, змейка, витушка, веревочка… Лорийе делает только колонки“. Лорийе захихикал, довольный собой». Он подсчитал, что успел сделать уже восемь тысяч метров цепочки одного типа: «Колонка-то все растет. Я думаю протянуть ее от Парижа до Версаля».