Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

• Название: Harmonia cælestis
• Автор: Петер Эстерхази
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-86793-577-1

Книга Петера Эстерхази (р. 1950) «Harmonia cælestis» («Небесная гармония») для многих читателей стала настоящим сюрпризом. «712 страниц концентрированного наслаждения», «чудо невозможного» — такие оценки звучали в венгерской прессе. Эта книга — прежде всего об отце. Но если в первой ее части, где «отец» выступает как собирательный образ, господствует надысторический взгляд, «небесный» регистр, то во второй — земная конкретика. Взятые вместе, обе части романа — мистерия семьи, познавшей на протяжении веков рай и ад, высокие устремления и несчастья, обрушившиеся на одну из самых знаменитых венгерских фамилий. Книга в целом — плод художественной фантазии, содержащий и подлинные события из истории Европы и семейной истории Эстерхази последних четырехсот лет, грандиозный литературный опус, побуждающий к размышлениям о судьбах романа как жанра. Со времени его публикации (2000) роман был переведен на восемнадцать языков и неоднократно давал повод авторитетным литературным критикам упоминать имя автора как возможного претендента на Нобелевскую премию по литературе.

---

Летом или когда в семье появлялось пополнение, мы подолгу бывали у бабушки. Она научила нас работать. Отец тоже все время работал, это мы видели, но брать с него пример не хотелось, потому что он вечно сидел за письменным столом и переводил, что означало, что нам все время пришлось бы учиться. Мамочка пыталась действовать более прямо, но — спрашивается — какими методами? Сходить в магазин за покупками, прополоть огород, разве это мужская работа (выражение моей сестренки!), по собственной воле мы ни за что этим не занимались бы. А главное — никакой оплаты!

У бабушки основной работой была пилка дров и походы за водой. С двумя старинными, еще с графскими гербами, белыми эмалированными бидонами нужно было дойти до водоразборной колонки и принести воды, тариф — 50 филлеров, это было самым выгодным делом, но, увы, конечным. Бесконечным выглядело количество дров, которые надо было напилить. Оплата зависела от толщины, учитывались и индивидуальные факторы, сучковатость, порода дерева (например, дьявольски твердый бук), за что полагалась надбавка. Толщина была 10 филлеров, 20 филлеров, 50 филлеров, 1 форинт, 2 форинта. Определяли мы ее сами и никогда бабушку не обманывали. Даже немножко контролировали друг друга. До сих пор, увидев бревно, я с первого взгляда определяю по толщине ствола, сколько в нем филлеров.

В спорных случаях последнее слово было за бабушкой. Она была щедрой, никогда не пыталась нас подловить, но и не умилялась, видя, что поработали мы на совесть.

После 1945 года она лишилась всего, но, учитывая антифашистские позиции дедушки, ей оставили несколько хольдов земли, которые за полурожая бабушка сдавала в аренду, получая за это картошку, овощи, фрукты. В старом погребе-леднике устроили стойло для коровы Кати — за ней ухаживала младшая сестра бабушки, тетя Эмма, которую все звали почему-то Тимби. Мы очень завидовали ее имени. Она была похожа на дедушку, ультраконсервативную контрреволюционную силу, чей портрет мы видели в Майке каждый день. Доброта Тимби бросалась в глаза даже нам, детям, возможно, потому, что других качеств, кроме доброты, мы в ней не замечали. С утра она уходила в лесничество, вечером возвращалась, занималась Кати, потом ужинала и, полистав какой-нибудь английский светский журнал, укладывалась спать. Доброта ее была мирная, я бы сказал, растительная. Хотя, может, мы чего-то не понимали? Однажды она забыла закрыть два окна, и сквозняк ураганом пронесся по коридору, главному месту нашего обитания, где были и кухня, и столовая, и гостиная.

— Что за ледяным ветром от тебя веет! — заметила ей бабушка.

— Не все ли равно? — задорно взвизгнула Тимби. — Главное, чтобы веяло!

Это мы тоже запомнили, все равно, лишь бы веяло.

Кроме коровы в доме жили еще собаки (таксы и фокстерьеры), кошки (считать которых было бесполезно) и блохи (которым мы все же вели учет). Состязались мы в том, у кого наутро будет больше блошиных укусов. Мы честно считали их друг на друге, особенно в области поясницы, где находилась: резинка пижамы. И поначалу были весьма напуганы, но бабушка отмахнулась.

— Почешется и пройдет!

На что мы возмущенно сказали:

— Но бабушка! Так ведь чешется! — Но разговор был исчерпан. В ловле блох самой ловкой оказалась сестренка, обладавшая поразительной выдержкой и терпением (за что мы прозвали ее Кутузовым), да и ногти у нее были длиннющие.

— Вот гадина! — восклицала она, слыша, как щелкают они у нее под ногтями.

— Не гадина, а тоже тварь Божия! — грозно прикрикнула на нее бабушка.

Даже болото Эчед было созданием Божиим! А его мы любили еще меньше, чем блох. Блоха по крайней мере честна; труслива, норовит от тебя ускользнуть, но все же честна. Мы знаем, на что можем рассчитывать. Ну укусит, ну позудит, ну почешемся. Это совсем не то, что эчедское болото!.. Это просто исчадие ада, ворюга! Одно из владений прадеда лежало как раз в тех краях, поэтому бабушка и рассказывала о нем. Но если дедушка рассказывал так, будто диктовал, то бабушка — будто она писала. Рассказывать она не любила, поэтому делала записи, что-то вроде конспектов, которых строго придерживалась, ни слова лишнего, и кроме того, что было написано, вытянуть из нее что-нибудь было невозможно. Если мы что-нибудь спрашивали, она заглядывала в свои записки, искала ответ, а потом разводила руками:

— Ничего нет.

Как настоящий писатель.

Торфяное болото было хорошей пашней, но и опасной, потому что в любой момент могло загореться. Как-то вместе с отцом она прошлась по еще дымящейся пашне и сквозь подошвы сапог почувствовала жар земли. Погасить болото можно было, только окопав горящий участок рвами. А окончательно огонь гас лишь под снегом. Однажды от дыма на тлеющем болоте задохнулись два вола. Два вола, задохнувшихся угарным газом, это уже не шутки!

70

— Не хочу я учить французский! — воскликнула моя четырехлетняя бабушка и упала лицом в мягкий венгерский снег. Вытащить из сугроба ее было невозможно. Новая французская гувернантка бросилась жаловаться, на что пришел прадед и всыпал дочке как следует: в результате моя бабушка свободно владела четырьмя языками, а также читала и переписывалась по-латыни. Майк посещало немало туристов, в том числе иностранных, и бабушка — на нужном языке — с готовностью рассказывала им о замке — бывшем монастыре и его окрестностях. В своей черной одежде, неизменных хлопчатобумажных чулках и дождевике, она не отличалась от любой крестьянки из тех краев. Ее согбенная и все больше гнущаяся к земле спина придавала ей вид колдуньи. Во всяком случае, я представлял себе злую колдунью именно так. Но представить себе мою бабушку злой я не мог даже при желании.

Когда ее дедушку (разумеется, Каройи) разбил паралич, он пересел в инвалидное кресло, которое толкал его верный слуга Анти Бокор. Все боялись его. Кроме бабушки. Однажды вечером старый Каройи неожиданно перестал говорить. То есть он говорил, но понять невозможно было ни слова; ничего, даже приблизительно. Дегенфельд? Это кто? попыталась как-то уточнить у него моя прапрабабушка, в ответ — необъяснимый пароксизм ярости. Семья стояла как ошпаренная. Дом полон гостей. Жуткая сцена. Скандал. А тем временем старик, обращаясь к внучке, что-то спрашивает у нее на своем новом, неведомом никому языке. Спрашивает что-то важное. И явно ждет от нее ответа. Бабушка смотрит по сторонам. Гости один за другим опускают головы. Она не знает, что делать. Был у нее свой особый и никому не понятный язык, на котором она разговаривала только с растениями, животными и с Богом. Отдать его она не могла. Но вот она видит, как по суровому лицу ее деда стекает слеза, и все-таки заговаривает: глевушки счастли камали… Она отдала дедушке свою тайну. Он счастливо закивал.

Чуть позже он умер. (Его собака Пато последовала за ним почти сразу.) Слезы ручьями текли из глаз бабушки. Мелинда, моя прабабушка, хотела было вызвать перед его смертью врача, но он не позволил. Велел отвезти его в комнату бабушки и, обхватив обеими руками ее лицо, прошептал — не тихо, скорее застенчиво:

— Глевушки счастли камали. — И бабушка перестала плакать.

71

Твоя бабушка (была) неистовая венгерка, доводилось мне слышать. И в этих словах не было ни критики, ни похвалы, terminus technikus, так сказать, безоценочное суждение. Втайне мы тоже верили, что и мы — неистовые венгры. Кровные узы все-таки. Семья Каройи сделала карьеру гораздо раньше Эстерхази. Уже в 1387 году Мерхард Каройи обладал «правом палаша», при короле Жигмонде они уже бароны, и родовой свой замок, о чем поминали при всякой возможности, они не получили в подарок, а построили сами; нас и нам подобных, что вращались в основном при дворе, они считали как бы чиновниками, крупными рыбами в мелком садке. И когда заканчивалась сессия госсобрания, они отправлялись не в Вену, а спешили в свой родной Сатмар.

К восемнадцатому столетию это, однако, меняется, Каройи тоже появляются при дворе, встают в очередь за богатством и славой, но как же они от нее, этой очереди, отличаются! Родовитые независимые магнаты! Прапрадед занимает в стране высокие должности (неоднократный премьер-министр), но лишь до тех пор, пока это не противоречит его внутренним, не выставляемым напоказ убеждениям. А если противоречит — бросает все, невзирая на политические резоны. Он не чиновник, которому привилегии доставляет высота положения, он с этими привилегиями родился, он даже не считает нужным пользоваться всеми из них и достаточно богат, чтобы за комфорт платить из собственного кошелька. Стиль его жизни никогда не зависит от занимаемой им в данный момент должности.

Строго говоря, он был «провинциальным барином». В его доходящем до крайностей пуританстве, наряду с достоинством родовитого магната, было и что-то буржуазное, нечто, свойственное богатым и экономным бюргерам больших ганзейских городов. Он был сделан из той же породы — не берусь оценить ее в филлерах, — что и Кристина Баркоци, жена одного из его предков. Это она написала мужу, Шандору Каройи, когда им пожалован был графский титул: это еще к чему? Зачем новый герб, если у нас есть старый, дворянский. У нас и прежде был герб, а теперь надо делать печати новые, на одних граверов сколько придется потратить!