Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

• Название: Harmonia cælestis
• Автор: Петер Эстерхази
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-86793-577-1

Книга Петера Эстерхази (р. 1950) «Harmonia cælestis» («Небесная гармония») для многих читателей стала настоящим сюрпризом. «712 страниц концентрированного наслаждения», «чудо невозможного» — такие оценки звучали в венгерской прессе. Эта книга — прежде всего об отце. Но если в первой ее части, где «отец» выступает как собирательный образ, господствует надысторический взгляд, «небесный» регистр, то во второй — земная конкретика. Взятые вместе, обе части романа — мистерия семьи, познавшей на протяжении веков рай и ад, высокие устремления и несчастья, обрушившиеся на одну из самых знаменитых венгерских фамилий. Книга в целом — плод художественной фантазии, содержащий и подлинные события из истории Европы и семейной истории Эстерхази последних четырехсот лет, грандиозный литературный опус, побуждающий к размышлениям о судьбах романа как жанра. Со времени его публикации (2000) роман был переведен на восемнадцать языков и неоднократно давал повод авторитетным литературным критикам упоминать имя автора как возможного претендента на Нобелевскую премию по литературе.

---

Строго говоря, он был «провинциальным барином». В его доходящем до крайностей пуританстве, наряду с достоинством родовитого магната, было и что-то буржуазное, нечто, свойственное богатым и экономным бюргерам больших ганзейских городов. Он был сделан из той же породы — не берусь оценить ее в филлерах, — что и Кристина Баркоци, жена одного из его предков. Это она написала мужу, Шандору Каройи, когда им пожалован был графский титул: это еще к чему? Зачем новый герб, если у нас есть старый, дворянский. У нас и прежде был герб, а теперь надо делать печати новые, на одних граверов сколько придется потратить!

Лаци, зять младшей сестры моей бабушки, постоянно донимал тещу разговорами, что Каройи, дескать, потому так часто женились внутри семьи, что считали, будто лучше их все равно не сыскать. А между собой с полной уверенностью говорили о себе как первом и лучшем венгерском роде.

В отличие от Каройи, для Эстерхази площадкой, на которой они, начиная с палатина Миклоша, играли в салочки, была Европа. В этом контексте мифическое происхождение от рода Соломонова не имело такого значения (а впрочем, конечно, имело!), как то обстоятельство, что семья Каройи действительно вела свой род от венгерского вождя Каплоня.

Кто они, что они — Эстерхази это особенно не занимало.

Не особенно занимало.

72

В замке Мача, в глубине парка, есть два надгробия — Лахнера и Дамьянича, двух из тринадцати генералов, казненных в 1849 году в Араде после разгрома венгерского национально-освободительного движения. Как они там оказались? А так, что Дёрдь Каройи, прадед бабушки, в свое время решил купить — а стало быть, и купил — имение некоего Диодора Черновича. Он доводился Дамьяничу шурином. После казни Чернович послал в Арад верного человека забрать из-под виселицы тело шурина. А поскольку у двух мертвецов оказались одинаковые бороды, человек тот привез обоих. Одна знакомая моей бабушки ухаживала за могилами и даже прислала ей фотографию. Она у нас сохранилась. Когда в молодости бабушка выходила из замка, она видела Арад, горы и крепость Вилагош, что напоминала о короле Матяше, заточившем туда своего дядю, кровавого трансильванского воеводу Михая Силади.

Бабушке было десять лет, когда на каком-то собрании «тюльпанового движения» ей пришлось декламировать стихи. Движение было детищем Эллы Зичи, тещи Михая Каройи (и большой эстетки); все, кто стремились идти в ногу с тогдашним временем, носили на платье булавку с тюльпаном или значок на лацкане пиджака — в знак того, что они обязуются покупать товары только венгерского производства. Ювелиры с улицы Ваци изготавливали булавки с тюльпанами, шляпники расшивали тюльпанами дамские шляпки, что отнюдь не мешало дамам высшего света покупать себе туалеты в Вене и выписывать для своих детей матроски из Лондона. Бабушкина сестренка, от страха, что моя бабушка опозорится, спряталась под столом, откуда ее еле вытащили. А декламация прошла на ура:

Есть у нации венгерской гордые цвета,
Чтоб о них не забывали венгры никогда,
Патриот, самой природой нам с тобою дан
Красный, на зеленом стебле, горный цвет — тюльпан.

Это все, что она запомнила.

Единственное венгерское стихотворение, которое я целиком могу прочесть наизусть, без запинки, меня заставила выучить бабушка. Она записала его на тетрадном листе в клеточку, просто так, без особой причины, а может, причина все же была — ее предки Каройи. Вот оно:

Здесь турок — был, татарин — был,
И мы врага, и враг нас бил
В бою жестоком.
Хотел он видеть нас скотом,
Смирить кнутом и хомутом,
Да вышло боком!
Но злая вновь пришла пора:
На шею села немчура
Мы все под Богом!
Пришла пора… но лишь затем,
Чтоб кой-кому (известно всем)
Вновь выйти боком!

Оно у меня от зубов отскакивает.

73

Каждое утро, мы видели это все лето, бабушка отправлялась на семичасовую мессу. Иногда мы ее сопровождали — помогать священнику в алтаре. Передняя скамья была предназначена для семьи. Скамья патрона-основателя. Есть и сегодня такие церкви, где даже имя патрона выгравировано на скамье, хотя сидят на ней все, кто хочет. После мессы капеллан вспрыгивал на мотоцикл и мчался в Гант. У него было пять приходов, поэтому он вечно спешил, переоблачался второпях, но каждое утро после мессы обменивался с нашей бабушкой несколькими словами («Это был мой оазис!»).

Мы часто видели, как бабушка разговаривает со священниками: дома, на улице, у пруда, на оросланьской почте (той самой, конечной). Она как бы возвращала церковь миру, обществу. Стране, людям. Священники были спрятаны в стране так же тщательно, как советские войска. Их не было видно. Казарма, храм — место им там. Ну и в сердце, положим.

Никаких таких планов, касающихся церковных дел всей страны, у бабушки не было. Она просто нормально вела себя, то есть имела правила и по ним жила. Мы же скорее либо играли, либо впадали в грех дерзкого упования, когда, например, громогласно приветствовали знакомых священников. Как-то на 34-м автобусе мы с братишкой заметили нашего капеллана. Он стоял сзади, мы — впереди, довольно далеко от него.

— Слава Иисусу Христу! — крикнул в конец автобуса мой братишка. А я еще громче, как будто мы спорили с младшим братом, добавил:

— Во веки веков!

Тогда жесткий компромисс, заключенный после 1956 года между властью и обществом, был, по сути, уже разорван, что мы и выразили своим поведением. Мы ведь только его поприветствовали, как принято между знакомыми, оправдывались мы про себя. Взрослые вокруг нас сделали вид, что ничего не слышали, многие устремили взгляд в окно, разглядывая пейзаж, а капеллан покраснел. Кстати, почему их не было видно? Да потому что прятались. Как и все остальные.

— Заткнулся бы ты, сынок, пока цел, — прошипела враждебно стоявшая рядом тетка; она тоже не обернулась на нас, но не из страха.

Бабушка регулярно переписывалась со священниками приходов, лежавших в пределах бывших наших владений, Кёрне, Кечкед, Варгестеш, Чаквар и проч. Состряпать из этого какое-нибудь дело об антинародной деятельности клерикальной реакции под руководством бывших господ можно было играючи. Письма касались серьезных вещей, в них обсуждались темы проповедей или отвлеченные теологические вопросы (с учетом указа папы Урбана VIII, в котором нунциям предписывалось в каждом послании касаться только одной темы). В свое время она познакомилась с кардиналом Пачелли (дело в том, что мой дедушка был председателем финансовой комиссии Главного подготовительного комитета будапештского Евхаристического конгресса), с которым потом переписывалась, даже когда он стал папой.

Моя бабушка переписывалась с папой римским Пием XII — на латыни.

Она никогда не выказывала своих чувств, держала их при себе, за исключением двух случаев: когда разговор заходил о ее мертвом сыне Менюше или об Эудженио Пачелли. Она часто доставала огромную красную памятную книгу о 38-м конгрессе, и мы должны были ее перелистывать. Возвышаясь над нами черным восклицательным знаком, она проверяла… что она проверяла, сказать трудно, может, себя самоё, или просто искала случая незаметно полюбоваться тем, чем… нет, все это маловероятно, ни сентиментальностью, ни ностальгией она не страдала.

Она никогда не баловала, не ласкала нас, умела любить нас прохладно; физическим жестам, касаниям бабушка придавала ритуальный смысл — мы это чувствовали при встречах, когда она крепко обнимала нас и похлопывала по спине, и при расставаниях, когда со словами «С Богом!» каждому из нас гладким прохладным перстом она рисовала на лбу крест.

Что до меня, то от этого первосвященника в очках в металлической оправе, с суровым взглядом я был не в восторге. Я видел, что он несчастен, а несчастных людей я побаивался уже в ту пору. Конечно, никто не может быть виноват в том, что он несчастен, а вот в том, что это заметно, что он это демонстрирует, — да. «Пусть изволит скрывать!» — категорично заявил я бабушке. Ее строгость никогда нас не устрашала, а делала равноправными. И даже не равноправными, а свободными.

74

В Майке нам разрешалось многое — например, разрешалось вести себя как положено, разрешалось работать, помогать по хозяйству, играть, когда наступало время для игр, заполнять каждый миг каким-то осмысленным делом. Не разрешалось только одно — лгать. Ложь считалась тягчайшим грехом в любой ее форме и степени. И как бы мы ни хитрили-мудрили, как бы ни выкручивались, мобилизуя весь свой немалый уже детский опыт, но если кто-то из нас заслуживал разоблачения, то оно было неотвратимо. У бабушки из Майка час истины бил перманентно, круглые сутки — ку-ку, ку-ку, ку-ку.

Наказания были суровыми. И, естественно, справедливыми. Но это последнее обстоятельство нас не интересовало, хотя обычно ребенку такие вещи не безразличны, но бабкина строгость была столь ошеломляющей и безмерной, что от неожиданности у нас всякий раз перехватывало дыхание. Мы только рты разевали, как рыбы. И потому для нас оставалась незамеченной та железная логика, знать о которой нам было бы вовсе не лишне.