Евгений Салиас-де-Турнемир - Принцесса Володимирская

• Название: Принцесса Володимирская
• Автор: Евгений Салиас-де-Турнемир
• Жанр: Исторические приключения

Салиас де Турнемир (Евгений Салиас) (1841–1908) – русский писатель, сын французского графа и русской писательницы Евгении Тур, принадлежавшей к старинному дворянскому роду Сухово-Кобылиных. В конце XIX века один из самых читаемых писателей в России, по популярности опережавший не только замечательных исторических романистов: В.С. Соловьева, Г.П. Данилевского, Д.Л. Мордовцева, но и мировых знаменитостей развлекательного жанра Александра Дюма (отца) и Жюля Верна.

«Принцесса Володимирская». История жизни одной из самых загадочных фигур XVIII века – блистательной авантюристки, выдававшей себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны и претендовавшей на российский престол. Таинственные предсказания, головокружительные приключения, трагическая любовь и вероломное предательство…

---

Многое передумал Генрих, но до настоящей причины, конечно, не додумался. Его душа была слишком ребячески чиста, чтобы иметь возможность предполагать и заподозрить то, что готовила ему судьба.

Прошло дней десять. Генрих по неожиданному делу собрался снова в Дрезден. В этот раз сердце сжималось у него как будто предчувствием; он неохотно собирался в путь и рад бы был внутренне малейшему поводу, чтобы остаться. Он надеялся, что Алина скажет хотя слово и даст ему предлог не ездить, а вместо поездки объясниться откровенно с женой. Эта беседа, думал он, поведет к миру, и надолго. Но вместо того чтобы просить мужа остаться, Алина вдруг попросила взять ее с собой.

Ей хотелось – говорила она – снова подышать городским воздухом, поглядеть на людей.

Генрих, конечно, согласился с радостью.

Дорогой и в день прибытия в Дрезден Алина еще более оживилась.

На другой же день после их приезда Алина, выйдя поутру из гостиницы, где они остановились, чтобы прогуляться немножко, вскоре вернулась и объявила мужу, что у нее есть к нему большая просьба.

Генрих изумленными глазами встретил жену: не вопрос этот поразил его, а новое выражение лица ее и взгляда; более чем когда-либо читал он в глазах жены что-то зловещее для себя, что-то демонское, какую-то злобную радость.

Для него не оставалось никакого сомнения, что Алина коварно играет с ним, затевает что-то и даже наслаждается его неведением.

Алина заявила, что просьба ее очень серьезна, но что исполнение ее будет для Генриха очень легко.

– Изволь, с удовольствием, – отвечал Шель, – тем более если это легко сделать. Я для тебя готов на все на свете. Я все тот же, что и прежде. Ты изменилась.

Но Алина искусным образом прервала объяснение, которого всегда избегала, и начала маленькое предисловие о том, что Генрих, находясь под влиянием своей сестры и ее бессмысленных грез и сумасшедших поступков, поступал сам за последнее время более или менее странно и нелепо.

– Просьба моя самая пустая, – с каким-то веселым злорадством произнесла Алина – Я прошу тебя помириться с Дитрихом.

Шель невольно удивился; он ожидал совершенно иного. Это предложение помириться с прежним другом показалось ему особенно странным, неуместным, несвоевременным. Почему здесь, непременно в Дрездене, а не у себя в Андау?

Ко всей загадке, то есть к поведению Алины и ее веселому настроению духа, присоединилось теперь имя Дитриха, и на одно мгновение в голове Шеля мелькнуло подозрение. Как будто все становилось ясным в этой загадке…

Но это ревнивое чувство было недостойно его. Подозрение длилось одно мгновение. Генрих подумал минуту и выговорил чистосердечно, с чувством в голосе:

– Да, прежде под влиянием глупых подозрений сестры я разошелся с моим лучшим и единственным другом. Глупое чувство ревности заставило меня поступить с ним бессмысленно; я и сам уже думал об этом не раз, но только не хотел заговорить с тобой. Теперь же я считаю долгом как обидчик просить у Дитриха прощения. Тотчас по возвращении домой я поеду в Андау.

– Это лишнее, – с особенным блеском в глазах вымолвила Алина. – Дитрих здесь, в Дрездене.

– Здесь? каким образом?

– Мы сговорились, и он выехал сюда из Андау одновременно с нами. Мы поэтому втроем, как бывало еще недавно, перед нашей свадьбой, проведем здесь время так же весело и счастливо, как когда-то.

Генрих смотрел упорно в глаза жены, хотел прочесть в них что-либо из того, что продолжало быть для него загадочным; но, кроме спокойного, хотя и яркого блеска в глазах, ничего не нашел.

Во всяком случае, Алина не опускала и не отводила глаз в сторону. Взгляд ее говорил, что на душе ее нет ничего, что бы могло заставить ее скрываться. И почти силою и смелостью этого взгляда все смущение Генриха, все тревоги души, все колебания, все, составлявшее его пытку, сразу исчезло, улеглось, успокоилось. Он стал перед Алиной молча, опустив глаза, как виноватый, и с чистосердечным раскаянием повторял про себя;

«Да, я виноват, много виноват; правда, под влиянием безумства Фредерики я сам обезумел. Она готовила наше примирение, и потому была так счастлива и довольна; теперь, когда это примирение близится, она еще счастливее. И действительно, разве не счастье для женщины примирить двух друзей и вдобавок своего друга со своим мужем?»

И через несколько часов, в ту же комнату, где произошло это объяснение, явился Дитрих. И, видно, судьба была уже Генриху недоумевать и теряться в догадках.

Теперь, когда все стало ему ясно в Алине, Дитрих, в свою очередь, стал для него загадкой. С первой минуты, как он бросился на шею друга, Дитрих краснел и бледнел, странным взглядом смотрел то на него, то на Алину, путался, и голос его от волнения часто дрожал.

В его нескольких взглядах на Алину Генрих прочел как бы просьбу о сострадании. Он будто умолял ее о чем-то, а Алина, веселая, счастливая, довольная, с сияющими глазами, озиралась на обоих друзей.

– Слава богу! – воскликнула она. – Наконец-то мы снова заживем здесь по-старому. Хоть на несколько дней будем вполне счастливы, забудем наше поместье и Андау, и все те глупые беды, которые преследовали нас там. Как тогда втроем мы жили здесь – невеста, жених и друг, точно так же и теперь снова устроим то же любовное трио. Как в музыке, каждый займется своей партитурой, чтобы составить стройную и звучную мелодию.

И действительно, несколько дней кряду молодое трио жило вместе. Алина была, казалось, на седьмом небе от счастья. Генрих добродушно увлекался ее счастьем и удивлялся, какую сильную радость испытывает жена от примирения двух друзей.

Дитрих, смущавшийся первое время, наконец под влиянием Алины, владевшей способностью колдовать и очаровывать каждого, тоже стал смелее, веселее. Однако изредка на него нападали минуты такой глубокой грусти и по временам он смотрел на своего друга Шеля такими странными глазами, которые ясно говорили: «Я виноват, прости меня». И эти взгляды, подмеченные Генрихом, были пугающей загадкой.

И действительно, загадка существовала. Нечто дикое, бесчеловечное, коварное совершалось по воле, по прихоти Алины, ей самой необъяснимой. Ей хотелось этого, и она пошла на это. Она понимала, что забавляется, шалит, играет двумя существами и своим собственным, что стоит на краю пропасти и глядит в бездонную глубь с легким головокружением. Но это и заставляло ее сердце биться радостнее, ее глаза сиять ярче, ее лицо румяниться…

– Вот это значит жить! – думалось ей. – Это не прозябание в четырех стенах. А главное – это первое новое обучение, репетиция. Надо учиться, надо привыкать.

И загадка эта – для Шеля, пытка – для Дитриха, наслаждение – для Алины были тем фактом, что она в один день, едва не в один час примирила мужа с другом и отдалась этому другу. И как прежде в этом же Дрездене жили счастливо жених, невеста и их общий друг, так теперь в продолжение нескольких дней жили общей жизнью двое любовников и муж.

Здесь впервые и начала действовать та новая Алина, которая давно сказывалась в ней, вполне определилась со времени замужества и жизни в Саксонии и теперь с возмутительной дерзостью, с каким-то счастливым озлоблением перешла от слов к делу.

Она уверяла Дитриха и уверяла саму себя, что устроила это бессмысленное и ненужное свидание их ради забавы, чтобы доказать Дитриху, насколько действительно она не любит своего мужа и доходит до того, что делает из него простую игрушку.

В действительности эта страшная забава и составляла все счастье Алины. Она ясно сознавала, что эти дни, отдаваясь Дитриху едва не на глазах мужа, рискуя каждую минуту вызвать бурную драму и даже преступление, убийство, она наслаждалась. Но она была безумно и страшно влюблена не в юного Дитриха, отчасти сходного характером и добродушием с Генрихом, а была всеми чувствами влюблена в то опасное, дикое и уродливое положение, которое себе устроила.

Мысль о том, что ее поступок был похож на самую адскую и ужасную месть, не приходила ей на ум. Ей не за что было мстить прямодушному, честному и обожавшему ее мужу.

Впрочем, если и было теперь в Алине какое-то злорадство и озлобленное наслаждение, то не по отношению к Генриху. Алине просто было нужно, являлось как бы потребностью, как неутомимой жаждой, иметь в руках страшную, пагубную, пожалуй даже преступную, забаву.

Прошло дней десять; приближался день, в который заранее было решено любовниками, бросив Генриха, скрыться вместе из Дрездена.

Единственный вопрос, который Алина еще не решила, – оставит ли она объяснительное письмо мужу или нет. Несмотря на удвоенное озлобление, которое сказывалось в ее сердце, она все-таки не решалась нанести своей жертве хотя и последний, но слишком сильный удар. Просто скрыться и бежать казалось ей человечнее относительно Генриха. Написать же письмо и объяснить свою игру, объяснить, ради какой демонской забавы она примирила друзей, казалось Алине чересчур жестоким. Сказать Генриху, что через час после первого примирения с ним он стал в первый раз ее любовником, казалось Алине двойным деянием, как если бы убийца, вонзая нож в свою жертву, в то же время дал бы ей пощечину.