Шолом-Алейхем - Шимеле

• Название: Шимеле
• Автор: Шолом-Алейхем
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1988

Шолом-Алейхем (1859–1906) — классик еврейской литературы, писавший о народе и для народа. Произведения его проникнуты смесью реальности и фантастики, нежностью и состраданием к «маленьким людям», поэзией жизни и своеобразным грустным юмором.

---

И все же спустя полгода после смерти подруги его юности отец женился вторично.

Торговля его между тем все ухудшалась, дела со дня на день становились все плачевнее, а мои сестры тянулись вверх и росли, так что можно было уже всех их вести под венец в один и тот же день. И если шадхен приводил в наш дом молодого человека смотреть невесту, жених терялся, не зная, на какую ему раньше смотреть. Так и уходил он из нашего дома смущенный и растерянный, чтобы никогда больше не возвращаться.

Так было с первым, со вторым, с третьим, с четвертым...

Все это огорчало моего отца. Немало страданий причиняла ему новая его жена. Она пилила его, она грызла его, как червь. Она буквально уничтожала его. Кроме того, что она как мачеха мучила нас, она досаждала отцу, сокращала его жизнь всевозможными колкостями, часто напоминала ему о сыне-миллионере, который валяется в грязи или продает спички. Первое время отец не умел сдерживать себя; и мачехе доставалось по заслугам, но потом он свыкся со сварливой женой, смирился и на все ее шуточки не отвечал ни слова, не желая лишних ссор дома. Молча он нес свою горькую долю, поглядывая на стену, на которой висели две фотографии: Шимеле в своей турецкой феске с золотой кисточкой и «его» генерал с медалями на груди.

5. Помолвки

Поздравляем! Поздравляем! Мои две старшие сестры: Злата и Ентл, уже помолвлены. Вот они, их суженые, которые были предназначены небом моим сестрам еще за сорок дней до их рождения[9].

Правду сказать, очень почтенные, приличные партии. Златин жених приказчик, подносчик в магазине, жених Ентл - музыкант.

- Ох, уж и пищу для разговоров дали нашим горожанам эти женихи. На дни, недели, даже на месяцы. Судачили о них на базаре, на улице, в синагоге, в бане и, простите за сравнение, - в нашем хедере. «Если бы девочки не были сиротами, если бы мать их была жива, они, конечно, не достались бы таким женихам». И хотя я тогда был еще ребенком, учеником хедера, эти разговоры глубоко ранили мое сердце. Когда пришло время составления «тноим»[10] и я, празднично наряженный, сидел за столом, мне стало вдруг так не по себе, что я громко расплакался и никак не мог успокоиться.

- Что ты плачешь, сын мой? - начал успокаивать меня отец мягким, задушевным голосом. - Вот гляди, пряники и варенье на столе.

- Не хочу пряников, не хочу варенья!

- Что же ты кочешь?

- Отнесите его в кровать, он, верно, спать хочет, - подал голос молодой человек лет двадцати пяти с длинным носом и с большими потными и грязными руками.

- Уложите его в постель, он уснет, - добавил жених Ентл - музыкант, высокий парень с толстыми губами и всклокоченными волосами.

Услышав в свой адрес эти колкости и насмешки, я очень смутился. Мне стало ясно, что шутят они потому, что я сел за стол вместе со старшими. Не в силах больше сдерживать себя, я крикнул со злобой:

- Слуга! Трубач! - и, заплаканный, убежал из-за стола. С этого вечера стена холодной вражды стала между мной и этими двумя женихами. Едва они переступали порог нашего дома, как я убегал от них, как от чертей, куда глаза глядят, - в синагогу, к ребе в хедер, на городскую площадь, лишь бы их не видали мои глаза.

Страдания моего отца, его злобу и безысходную скорбь я могу представить себе лишь теперь, так как тогда я был еще совсем мал. С каждым днем он все больше старился, сутулился, а его сердце все больше наливалось печалью. Он постоянно стонал, вздыхал, худел и постепенно угасал, время от времени молча поглядывая на стену, на которой висели два портрета...

Жениха Златы отец еще кое-как терпел. Это был рабочий человек, жил своим трудом и держал себя достойно. Он придерживался моды: носил крахмальные рубашки, золотые запонки на воротнике, перчатки на невероятно большик ручищах. Мою сестру он очень, очень любил. Прямо как кот сметану. В субботу, в праздник или иногда вечером, когда был свободен от своего тяжелого труда, он, не сводя с нее глаз, не переставал любоваться ею. Отцу моему он не оказывал того почтения, какое положено, почти с ним не разговаривал (собственно, о чем он с ним мог разговаривать?). В доме он был чужим. Впрочем, отца это мало задевало, - ведь он не мешал ему размышлять и давал возможность молча глядеть на то место, где висели фотографии Шимеле в турецкой феске с кисточкой и «его» генерала с медалями на груди.

Но второй - жених Ентл, с толстыми губами и всклокоченными волосами, - буквально отравлял ему существование, и скорбь отца росла, сокращая ему жизнь.

Этот музыкант играл не на скрипке и не на арфе, а на тромбоне. Ему, видно, на роду было написано играть на медном тромбоне. А так как, у нас в местечке свадьбы играли два-три раза в году - в субботу после пятидесятницы, в субботу «Нахму»[11] и в начале месяца элул, музыкант целыми днями бездельничал, шатался по улицам...

Став женихом моей сестры, он целыми днями околачивался у нас в доме, засиживаясь до поздней ночи. И все время он только и делал, что гудел на своем тромбоне, оглушая и выводя нас из себя. Его «трели», звучавшие все громче и громче, обращали нас в бегство. Даже сестры мои, любившие слушать игру на скрипке, кларнете или флейте, разбегались, когда он начинал играть. Только человек с каменной душой и железными нервами мог спокойно смотреть на его толстые губы, надутые щеки, посиневшее лицо и красные глаза, готовые выскочить из орбит. Одна Ентл могла это видеть, слушать и все сносить. В этом повинна была ее любовь. Толстые губы, надутые щеки, синее лицо с вытаращенными глазами, как у теленка, - все это казалось ей неотразимой красотой. Гудение тромбона звучало в ее ушах песней небесного хора - сладостной, захватывающей, радующей душу.

Каждый раз, когда мой отец замечал через окно приближение толстогубого жениха Ентл со всклокоченными волосами, с тромбоном под полой, кровь стыла у него в жилах, лицо его зеленело и желтело. Но он не убегал из дому, как мы. Он оставался и мирился со своим несчастьем, молча кляня свою судьбу. Отец был верующим евреем, благочестивым человеком, знатоком Библии, сведущим также в светских науках, обладал острым умом, был толковым человеком. Но ложная надежда сбила его с пути истины: надежда на Шимеле. При упоминании о Шимеле он становился истым фанатиком. - Отец ни на минуту не переставал верить, что сын вернется к нему с чемоданами, полными золота, с мешками, набитыми червонцами и турецкими лирами, при медалях. Не проходило дня, чтобы он не осведомлялся у почтальона о письме. Ни одна колымага, ни один фаэтон, ни одна карета не могли проехать мимо, чтобы отец не выбежал взглянуть, нет ли там Шимеле, не едет ли он... Но Шимеле и не писал, и не ехал. Только его портрет в турецкой феске с золотой кисточкой да портрет генерала с медалями на груди по-прежнему висели на стене. И вот на эти два портрета несчастный отец глядел с верой, упованием и надеждой. Почти вся наша мебель была уже распродана. Были распроданы деревянные, медные, серебряные и золотые вещи и даже подушки и перины. Остались только эти два портрета, одиноко висящие на стене.

6. Еврейский театр

Рыба лещ и рыба линь

Так и плещутся, играя,

Ты любую штуку вынь,

Рыба свежая, живая...

Гоцмах, милые, ослеп,

Трудно достается хлеб.

Налетайте, шалуны,

На горячие блины,

Налетайте, ребятишки,

На оладушки, на пышки...

Цены знайте устно -

Дёшево и вкусно.

Эти народные песни, которые вы, наверно, тоже слыхали, были в те времена популярны среди всех евреев. Их слыхали в каждом доме, на базаре, на улицах, в синагогe, у верстаков ремесленников, везде. Парни и девушки, стар и млад, напевали эти песенки знаменитых спектаклей: «Колдунья», «Два кунилема» и т. п. Все евреи слышали о еврейском театре Авраама Гольдфадена[12].

Какое это было счастливое время! Со вздохом и тяжелым сердцем вспоминаются эти спокойные и счастливые годы. А тогда мы не ценили их, не дорожили ими.

Именно тогда очень одаренный народный поэт Авраам Гольдфаден нашел, что пришло время создать еврейский театр для своих братьев. Он изъездил всю страну вдоль и поперек, и куда бы он ни приезжал, его принимали с большими почестями и благодарностью. Театр всегда был набит до отказа. Не только евреи, но и местные неевреи приходили в еврейский театр, желая узнать, что это такое. Только очень скоро театр распался на части, на крошки, на песчинки. Актеры разбежались во все стороны, каждый в отдельности собирал свою труппу. Однако эта труппа опять распадалась на более мелкие труппы, и так без конца, и к каждому шелудивому бездельнику, который мог кое-что спеть, сострить, приставали несколько парней-портных, несколько домашних служанок, сбежавшик от своих мадам, и разучивали песенку:

Налетайте, шалуны,
На горячие блины -
и т. д.

Потом они объявляли себя труппой актеров и разъезжали по всем городам и местечкам «играть театр» и петь «Налетайте, шалуны». Все они были бедняками с пустыми желудками. Едва эти несчастные люди появлялись в местечке, едва они слезали с подводы и переступали порог постоялого двора, как тут же, подобно стае голодных волков, набрасывались на еду. Даже за подводу балагуле, доставившему их на постоялый двор, вынужден был платить хозяин этого двора. Кроме того, он вынужден был выкупать костюмы и декорации, которыe они оставляли в залог хозяину постоялого двора другого местечка. Так второй хозяин выручал вещи, оставленные у первого, третий - оставленные у второго, а четвертый - у третьего и т. д., пока наконец голодная труппа в одну темную ночь не исчезала, никого не известив о своем новом местонахождении. И бедный козяин постоялого двора оставался ни с чем. Но едва исчезала одна труппа, как тут же прибывала другая. И тот, кто не видел этих несчастных актеров, этих забитых, голодных, голых и оборваннык субъектов, их босых ног, высохших зеленых лиц, - а среди актеров попадались порой довольно талантливые, способные, веселые люди, - тот не видел в своей жизни отчаянной бедности в ее неприглядном виде.