Михаил Соколов - Грозное лето

• Название: Грозное лето
• Автор: Михаил Соколов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

Истоки революции, первое пробуждение самых широких слоев России в годы империалистической войны, Ленин и его партия вот тот стержень, вокруг которого разворачиваются события в романе Михаила Соколова.

Пояснение верстальщика fb2-книжки к родной аннотации: реально в книге описаны события 1914 года - перед войной и во время войны, причем в основном именно военные события, но Ленин тоже присутствует.

---

— А ты не играй в плебейские игры, а иди петь Сусанина, — сколько раз тебе говорить? — подковыривал Андрей Листов и забрал сразу три шашки Василия.

Ан нет, Василий не терял самообладания, а смотрел на шашки, на угол доски и чесал жидковатую бороденку и наконец взмолился:

— Отпусти грехи, бога ради, подставь мне парочку, и я пропою тебе «Аллилуйя». А может, кончим вничью, отрок?

Андрей Листов не унимался:

— Не доходят мои добрые слова до твоей божьей башки: иди, говорю, петь! С таким голосом Шаляпин даже не начинал. — И сказал Александру: — Поручик, вразуми ты, бога ради, сию святую детину, что в нем пропадает Сусанин.

Александр подошел к турнику, ногой сгреб в сторону прошлогодние листья под ним, потоптался немного и, ухватившись за перекладину, подтянулся, покачался немного и осторожно опустился на землю.

— Хороша старушка, выдержит старого знакомого, — произнес он с удовлетворением, а потом снял с себя портупею, оружие и китель, повесил все на сук и остался в белоснежной сорочке, убранной в брюки.

— Ты мелок еще не весь израсходовал, отче? — спросил он Василия, войдя в грот.

— Не называйте меня «отче», терпеть не могу, — недовольно произнес отец Василий, — И тебе нельзя на турник, отвык, поди, еще сломаешься и великого князя не встретишь, а он — обидчивый, может разжаловать.

— А ты хотел бы, чтобы он приехал произвести меня в следующий чин?

— Я хотел бы, чтобы эсеры произвели его в покойники, вместе с венценосным племянником.

Александр улыбнулся и блеснул мелкими белыми зубами. Нет, не расстался брат с семинарскими привычками — щегольнуть вольнодумством, — а ведь его пригласили петь в соборе в торжественном молебне, когда приедет великий князь. «Не выкинет ли какое-нибудь дурацкое коленце? От него всего можно ожидать», — подумал он и сказал:

— А ты все такой же… Не понимаю, каким образом ты стал дьяконом? Ведь намеревался идти по агрономической части вслед за Алексеем — и вдруг. Был бы я под рукой, уверен, что ты не постригся бы.

— Я беспокоюсь о твоем чине, а не о своем дьяконстве. Расшибешься — и заляжешь в лазарет, как байбак — в норе.

— Не в лазарете, а госпитале. Провинция, — пошутил Александр и стал натирать ладони мелом.

Василий промолчал, не хотел ссориться. Всем вышел старший от него брат: стройный, как молодой тополь, с глазами как васильки, с такими вьющимися волосами, что фуражка еле накрывает их, и умен, образован — чего еще надо сравнительно молодому человеку, к тому же офицеру, скажем, генерального штаба? Вполне достаточно, чтобы сделать блестящую карьеру. Но какую? Василию хотелось, чтобы Александр стал инженером, пусть и военным, а он явно намерен идти выше по родительской линии, что Василий никак не мог одобрить, ибо ненавидел офицеров всей своей огненной душой. И отца за это не любил. Любил самого старшего брата, Михаила. «Чистейшая башка, умнее всего Новочеркасска, — не раз говорил он отцу. — Да, не гвардейской выправки, грузноват, молчун, но о чем ему было разговаривать с себе подобными, если они смотрели на него, как на опального, и вынудили его покинуть родные пенаты и искать по свету, где… можно было бы закончить образование. Благо, великий Париж приютил. А ведь он, Михаил Орлов, делал революцию пятого года. За одно это перед ним надо шапки скидать, господа хорошие. И еще он может песни записывать, романсы сочиняет, а вы и не станете их печатать. Мерзость ведь сие!» — выговаривал он мысленно неведомым чиновникам и власть имущим и заключил: «В общем, Мишель, родились мы рановато, брат, маху дали. Что, например, есть я? Чучело гороховое в длиннополом облачении, да еще с этой косичкой, над которой все новочеркасские гимназистки и епархиалки смеются при встречах, а в святом храме все старушки сочувственно вздыхают, мол, отец дьякон, а гривой не вышел. Грива-то, положим, у меня ничего, а вот косичка на самом деле не шибко того, анафеме бы ее предать».

Так думал о братьях и о себе отец Василий и немного взгрустнул. Нет, он не завидовал братьям, а просто ему было досадно, что он пошел не той жизненной дорогой, какой мог бы пойти, но теперь уже поздно было говорить об этом: сам решил стать дьяконом, хотя отец и советовал не торопиться после окончания семинарии. Но архиерей вбил в голову: «С таким голосом надобно петь в храме Спасителя, сын мой; и я помогу тебе стать дьяконом первопрестольной столицы нашей белокаменной». «А я хотел просто петь для людей, для души человеческой и попался на архиерейский крючок. Глотка подвела, а теперь надобно драть ее, аки козу-врунью. А что, если в соборе нашем я того, маленько вспомню семинарию и дам великому князю нашего семинарского „петуха“ вроде: „Отречемся от старого мира“ вместо „Многая лета“ царствующему дому? Вот был бы пассаж! Владыку хватил бы сердечный удар, а его высочество повернул бы восвояси, как то было с его дядей в Персиановке в японскую кампанию».

И Василий развеселился и потер крупные руки с таким удовольствием, будто сейчас именно намеревался выкинуть такой кунштюк.

Александр посмотрел на него — высокого, тощего, с розовым холеным лицом, с длинным острым носом и черной бородкой и усами — и настороженно спросил:

— Что с тобой, отче?

— Не называйте меня «отче», наконец, — вдруг ожесточился Василий и достал пачку папирос, но не закурил, а подумал немного, положил пачку на древний стол и произнес решительно и твердо: — Да. Именно так: дать «петуха». И кончится моя божественная карьера.

Александр догадался: выкинет, определенно выкинет дурацкий номер в соборе. И строго сказал:

— Дьяконство, конечно, кончится, но начнется… тюрьма или заточение в монастырь, в лучшем случае.

— Наплевать мне на тюрьмы. Всех не пересажаете. Надень китель, пока не простудился.

— Обо мне не беспокойся, я — солдат. А тебе следует поразмыслить вот о чем: если ты вздумаешь дурака валять в соборе — тогда лучше откажись петь в нем. Это — не ваша разнузданная семинария, а храм божий. Уверяю тебя: одной тюрьмой ты не отделаешься, а семья наша не отделается только легким скандалом… В общем — давай попробуем, на что мы еще годны, отче, а об остальном поговорим после, — заключил он и направился к турнику, но, подойдя к нему, посмотрел на грачей, что горланили на тополях, и подумал: «Убьет отца, уложит в гроб раньше времени, обормот. Нет, отче, этого я тебе не позволю», — и, подпрыгнув, ухватился за перекладину и повис на ней, не решаясь делать то, что когда-то любил делать.

Василий вышел из грота, на всякий случай, и не успел приблизиться к турнику, как Александр, легко подтянувшись, сделал стойку, потом раскачался и начал вращаться, делая «солнышко» так, что стальная перекладина турника ходуном заходила под ним и заскрипела не то от страха, что не удержит своего старого любимца, не то от удивления, что он не забыл свое дело, но удерживала его надежно и лишь прогибалась под тяжестью его тела, вращавшегося свободно, без напряжения и рывков.

«Академик. Опора престола и отечества… Дурак ты, братец, и больше ничего. Война вот-вот грянет — и ты пойдешь на нее, а вернешься ли домой — про то и бог не знает. А кому служить пойдешь, поручик? Этой чингисхановской камарилье, как Лев Толстой говорил, палачам Романовым? Ну и дурак», — корил брата Василий и едва не прозевал: Александр закончил упражнение и спрыгнул не совсем удачно, и мог бы упасть, но Василий поддержал его.

— Спасибо, отче, кстати поддержал. Есть еще порох в наших пороховницах! — с гордостью произнес Александр и пошел к дереву, на котором висел китель.

Василий снял с себя серебряный крест, подрясник и стал обычным семинаристом: в сапогах и брюках, в косоворотке, вот только косичка…

— Э-эх, матерь божия, подсоби! — раздался бархатистый бас его, и не успел Александр надеть китель, как Василий взметнулся едва не под самые тополя и пошел, пошел вращаться так, что длинные ноги его замелькали в воздухе, как оглобли, и распугали сидевших на деревьях грачей.

Андрей Листов пришел в восторг:

— Святой отец, ты ли это? Ах, чертушка, ах, молодец какой отец дьякон! — восхищался он и крикнул Михаилу Орлову: — Молчун несчастный, ты посмотри, что бывший семинарист делает! Все святые в обморок упадут, честное слово.

Михаил наконец поднялся с пенька, спрятал тетрадь в карман серой куртки с игравшими на солнце в зайчики пуговицами, снял ее в гроте и, подойдя к турнику, сказал:

— Все, отец дьякон, слазь.

— Ты не сделаешь, отвык.

Когда Василий освободил турник, Михаил легко ухватился за перекладину, подтянулся и, раскачавшись, стал вращаться, а потом сделал стойку и как бы застыл в вертикальном положении, опираясь о перекладину мощными волосатыми руками. Сделав в воздухе умопомрачительное сальто, он спрыгнул на землю и стал, как столб, даже не пошатнувшись, и пошел в грот одеваться как ни в чем не бывало.