Маргарита Павлова - Эротизм без берегов

• Название: Эротизм без берегов
• Автор: Маргарита Павлова
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Культурология
• Год: 2004
• ISBN: 5-86793-347-4

Практически все представленные в книге статьи и материалы связаны с конкретной литературной эпохой (конец XIX — первая половина XX века: от Ф. Сологуба до В. Набокова) и одной из центральных для нее проблем (столь легкомысленно высмеянной сатириком: «Пришла проблема пола»). Сборник включает работы, отличающиеся разными аналитическими подходами и рассматривающие разные аспекты темы: русское вейнингерианство и уайльдизм, литературное поведение и эротический кодекс русского декадента (и шире: его западноевропейские источники и соответствия), женская телесность и женственность в модернистских текстах…

---

«Уайльд много и глубоко страдал, и не только от внешних обстоятельств жизни. Он знал более страшные, внутренние муки. Его кровь приобщилась к потокам крови, которыми человечество приобретало углубленную религиозную мысль»[95].

В подобном же ключе выдержана книга известного (в том числе и своей неоригинальностью) критика Н. Абрамовича «Религия красоты и страдания: Оскар Уайльд и Достоевский»[96]. Абрамович утверждает, что «признанием живого смысла в глубине страдания Уайльд подошел к Достоевскому»[97]. Таким образом, ницшеанца Уайльда лишь полшага отделяет от православного Достоевского.

Суды над Уайльдом виделись теперь русским критикам как апофеоз добровольного мученичества. Если Г. Петров полагал, что «Уайльд сам посылает себя на каторгу», то З. Венгерова эту мысль развивает:

«теперь, среди терзаний судебного разбирательства, дух его ликовал, ибо отныне ему, воплотившему закон радости, судьба дала воплотить и трагическую правду мира — закон страдания»[98].

Но и в страдании, однако, Уайльд выглядел двусмысленно — пусть и христианином, но с явственным оттенком язычества, наводящим на мысли о дионисийских оргиях. Ницше в «Рождении трагедии» выделил дионисийский элемент в греческой трагедии как репрезентацию трагической свободы от контроля, ответственности и моральных ограничений, налагаемых миром фиксированных форм. Идеолог российского символизма Вячеслав Иванов не просто принял ницшевское разделение между дионисийским и аполлоническим элементами как абсолютный метафизический принцип. Будучи исследователем античности, он изучил исторический культ Диониса и пришел к выводу, что этот культ — «эллинская религия страдающего бога» — послужила, наряду с иудаизмом, источником раннего христианства[99].

Эта филологически аргументированная гипотеза имела важные последствия для идеологии символизма: она доказывала, что дионисийский элемент с присущим ему «разнузданием половых страстей»[100] и (христианский) идеал страдания не исключают, а, наоборот, дополняют друг друга[101]. В частном случае Уайльда оргиастическая сторона его репутации в сочетании с мученичеством лишь подтверждала его святость. В статье «Два элемента современного символизма» (1909) В. Иванов проводит параллель между Уайльдом и Христом:

«вся жизнь благородного певца и смиренного мученика „Редингской тюрьмы“ обратилась в религию Голгофы вселенской»[102].

Представив публике скандальные детали истории Уайльда, «Новое время» сделало ее узнаваемой, как сюжет модного романа.

Нарратив этот, построенный на головокружительных контрастах — слава и позор, богатство и нищета, наслаждение и страдание, красота и уродство, — обнаружил серьезный потенциал для мифологизации и сентиментализации в массовой культуре. Пока высоколобые авторы размышляли о мистическом сходстве Уайльда с Христом, публику интересовали подробности половых преступлений поэта. Если в 1890-е гг. такие темы считались к публикации непригодными, то после революции 1905 г. и последовавшей отмены предварительной цензуры их появление в печати стало заурядным явлением.

По окончании судов над Уайльдом (а затем еще раз, после его смерти) континентальные издатели скандальной литературы произвели на свет многочисленные биографии опозоренного поэта, а также неофициальные протоколы судебных разбирательств. Ряд этих текстов — разной степени респектабельности — был переведен на русский язык. Сенсационный «Процесс Оскара Уайльда» пера Оскара Серо дополнял более основательные сочинения, такие как «Оскар Уайльд. Его жизнь и литературная деятельность» X. Ланггаарда и «Оскар Уайльд. Биография и характеристика» X. Лахмана[103]. Вышедший в 1908 г. альманах «Люди среднего пола» — первый российский сборник на гомосексуальные темы — содержал переведенное с французского эссе о судах над Уайльдом. Написанный личным врагом Уайльда Марком-Андре Раффаловичем, этот памфлет (во французской печати появившийся под названием «L’affaire Oscar Wilde») сообщал шокирующие подробности и был выдержан во враждебном тоне[104].

Отзвуки судов над Уайльдом прозвучали на Западе с такой силой, что, как отмечает в ином контексте Ив Кософски Седвик, «если смотреть из двадцатого века… имя Оскара Уайльда по сути означает — „гомосексуалист“»[105]. Это заключение, равно как и обратное («гомосексуалист» означает «Оскар Уайльд»), верно и в отношении текстов русского начала века: практически все литературные герои-гомосексуалисты, созданные в то время, какими-то чертами напоминают Уайльда. Самые известные из них — Штруп из «Крыльев» Михаила Кузмина и Эдгар Штарк из «Гнева Диониса» Евдокии Нагродской — оба эстеты-денди и полуангличане. (В романе Нагродской само имя героя фонетически отсылает одновременно к Уайльду и кузминскому Штрупу; можно предположить, что для автора было важно, чтобы даже наивный читатель понял намек.)

Образ Уайльда — оргиаста и мученика — проник и в ранний российский киносценарий. В Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ) сохранился фрагмент сценария Г. Устинова, написанный, видимо, около 1910 г. и посвященный жизненной драме Уайльда. Озаглавленный «Король жизни», этот текст красочно изображает вымышленные эротические похождения поэта (так, например, сцена холостяцкой вечеринки на квартире Уайльда заканчивается смелым указанием «начинается оргия»)[106].

По сценарию фильм должен был состоять из трех частей. Познакомившись с Уайльдом в зените его славы, зритель затем наблюдает его падение. Хотя окончание рукописи не сохранилось, ее начало содержит намеки на позор и тюремное заключение — центральные эпизоды биографического нарратива Уайльда. Некоторые из описательных клише, использованных в сценарии, позаимствованы из доступных в русском переводе биографических материалов, однако большая их часть представляется плодами воображения юного литератора.

ЖИЗНЕТВОРЧЕСТВО

Как отмечают историки, начиная с 1870-х гг. в европейских медицинских, юридических и социальных дискурсах сформировался цельный образ «гомосексуалиста» как человеческого типа. По знаменитой формулировке Мишеля Фуко, «содомит был временной аберрацией, гомосексуалист стал биологическим видом»[107]. Из-за масштаба и времени уголовного скандала фигура Уайльда послужила семантическим центром этого нового дискурса. Новоиспеченный образ гомосексуалиста был провозглашен «уайльдовским», и споры вокруг интерпретации биографии Уайльда отразили конфликтующие взгляды на смысл гомосексуальности.

Этот процесс дискурсивной реорганизации затронул и Россию, где дебаты об Уайльде могли иметь для спорящих и личное значение. Так, в начале июня 1906 года Уайльд стал предметом жаркого спора в квартире Вяч. Иванова на Таврической улице в Санкт-Петербурге. Помимо Иванова и его жены Л. Зиновьевой-Аннибал, в тот день на «Башне» присутствовали еще три человека — М. Кузмин и молодые художники К. Сомов и Л. Бакст — друзья Кузмина и Ивановых. Все присутствующие принадлежали к кругу близких друзей Иванова, а также к «Вечерам Гафиза» — интимному кружку, организованному на «Башне» несколькими неделями ранее[108].

В Дневнике (6 июня 1906 г.) Кузмин описывает «огромный» спор об Уайльде: «В<ячеслав> И<ванов> ставит этого сноба, лицемера, плохого писателя и малодушнейшего человека, запачкавшего то, за что был судим, рядом с Христом — это прямо ужасно»[109]. Через неделю спор повторился при сходных обстоятельствах, о чем Кузмин сделал короткую пометку в своем Дневнике: «Говорили о Уайльде. Сомов тоже ему не верит»[110]. (После этого разговора Кузмин впервые читал на «Башне» фрагменты из своего Дневника, насыщенного деталями его любовного быта: «Это было очень важно для меня и, почему-то, думаю и для Ивановых»[111].)

Возмутившее Кузмина заявление Иванова принадлежит к самой сердцевине символистского дискурса об Уайльде, и Иванов позже в чуть измененном виде повторит его печатно. Однако страстность и весомость данного спора об Уайльде связана с жизнетворческим контекстом, на фоне которого он возник.

«Друзья Гафиза» впервые собрались в квартире Ивановых в мае 1906 г. и сходились до ноября. Общество включало в себя несколько близких друзей Иванова, бывших гомосексуалами (М. Кузмина, К. Сомова, В. Нувеля), и несколько талантливых и привлекательных молодых людей — философа Н. Бердяева, поэта С. Городецкого и прозаика С. Ауслендера. За исключением Зиновьевой-Аннибал, группа состояла из мужчин. Расположение квартиры — неподалеку от Таврического сада (или «Тавриды», как ее тогда называли) делало собрания еще более заманчивыми для кузминской «банды». Таврида была главным в Питере местом гомосексуальных знакомств, и Кузмин, Нувель и Сомов (а также их друзья Бакст и Дягилев) имели привычку подолгу там фланировать (потом у Ивановых они с удовольствием описывали свои «эскапады»).