Василий Шульгин - Последний очевидец

• Название: Последний очевидец
• Автор: Василий Шульгин
• Издательство: ОЛМА-ПРЕСС
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-94850-028-4

Автор книги В. В. Шульгин — замечательный писатель и публицист, крупный политический деятель предреволюционной России, лидер правых в Государственной Думе, участник Февральской революции, принявший отречение из рук Николая II. Затем — организатор и идеолог Белого движения. С 1920 г. — в эмиграции. Арестован в 1944 г. и осужден на 25 лет, освобожден в 1956 г. Присутствовал в качестве гостя на XXII съезде КПСС.

В настоящее издание включены: написанная в тюрьме книга «Годы» (о работе Государственной Думы), а также позднейшие воспоминания о Гражданской войне и Белой эмиграции, о Деникине, Врангеле, Кутепове. Умно, жестко, ярко свидетельствует Шульгин об актуальных и сегодня трагических противоречиях русской жизни — о всесилии подлых и гибели лучших, о революции и еврейском вопросе, о глупости патриотов и измене демократов, о возрождении науки и конце Империи

---

— Так из-за штанов?!

— Так точно, ваше благородие…

Солдат вдруг лезет за обшлаг шинели и вытаскивает оттуда бумажку и подает ее ротному.

— Это они мне там дали, ваше благородие… Тут, сказывали, написано.

Ротный читает. Иванов смотрит через плечо.

Печатная прокламация от лица будто бы солдат гарнизона. Написана по обыкновенной революционной прокламаторской трафаретке. Выставлено несколько десятков требований исполнимых (вроде мыла и еще чего-то), уже исполненных (вроде чаю, сахару и другого) и немыслимых (выборные офицеры или что-то в этом роде). В самом конце — «Да здравствует Учредительное собрание!»

— Есть ли среди них хоть один, кто понимает, что это за Учредительное собрание? — говорит Иванов, дочитав.

— О, не думайте, — говорит ротный. — В телеграфной роте, туда более интеллигентных подбирают, там такая сволочь есть, настоящие революционеры… Эти телеграфные роты — это все несчастье было… Мы этих господ хорошо знаем…

В это время от круглой башни подходит по грязи группа офицеров. Это командир батальона и с ним все остальные. Лица осунувшиеся. Некоторые бледны, другие более спокойны, но все очень серьезны. Юное, веселое лицо Воронина совсем вытянулось. Точно всем и больно и стыдно…

Жестокая и к себе, и к другим мысль мелькает в мозгу Иванова.

— Офицеры взбунтовавшейся армии. Начальники, которые уже не начальствуют. Ротные без рот, полковники без полков. Что это такое? Фикция, корень квадратный из минус единицы, величина мнимая, которой военный устав не знает. Начальник обязан привести своих подчиненных к повиновению. В этих строчках из-за каждой буквы, как говорил покойный Драгомиров, выглядывает кровь и смерть или позор и суд. Здесь выбрали последнее. Все мы должны быть под судом, все до единого и я тоже.

И в первый раз при взгляде на эту группу офицеров без солдат боль неисполненного долга сжимает ему сердце.

Ротный докладывает командиру батальона о происшедшем…

— Да, да, — взволнованно и как-то потерянно говорит командир батальона. — То же самое и около круглой башни было. Стрелять? Собственно, следовало, конечно. Но хотелось избежать кровопролития. Я думал, можно будет на них словом подействовать. И, знаете, мне почти удалось. Да эти шельмы-агитаторы, заправилы, вожаки — вот кто испортил.

— Коровина видели? — спрашивает кто-то Иванова.

— Так Коровин-таки с ними, значит. Я не ошибся! — восклицает Иванов.

— Как — не ошиблись?

— Я видел Коровина, когда ехал сюда, но я тогда понятия не имел, что это бунт, и мне только странным показалось, почему Коровин с понтонерами.

— Я его не видел. Мне только солдаты говорили, что Коровин с ними…

— Один?

— Говорят, Губов и еще были офицеры, но кто — не известно…

— Хорошая история!.. — задумчиво проговорил Иванов.

В это время ротный поманил его:

— Командир батальона приказал нам собрать, что осталось от роты, и идти на охрану Государственного банка.

И они пошли.

Большая часть роты оказалась налицо. Часть спряталась по разным углам и выползла потом, часть убежала с дороги.

Ротный построил людей, и маленькая рота беглым, но мерным шагом, крепко соблюдая ногу, двинулась вперед через огромную площадь. Никогда еще Иванову, с тех пор, как он был в батальоне, не приходилось видеть такого образцового марша. Люди как-то инстинктом поняли в этот тяжелый момент всю необходимость дисциплины. Разнузданный бунт прошел перед их глазами, они не захотели присоединиться к нему, они остались на другой стороне, но кругом в начинавшем садиться тумане вокруг них лежала угрюмая площадь, а за ней огромный город, где разбросаны были многие тысячи солдат, целая армия, и никто из них не знал, на какую сторону стала или станет эта армия, где искать друзей, где опасаться врагов. Не знали этого и два офицера, под командой которых шла эта оборванная рота. Но все они инстинктивно чувствовали, что для них, для этой маленькой кучки, двигавшейся наугад через город, которая не пошла за беспорядком и неповиновением, — все спасение, вся сила именно в порядке и повиновении, и потому они шли твердо и дружно, отчетливо отбивая ногу, строго равняясь в рядах — будто церемониальным маршем.

В конце площади надо было свернуть на прилегавшую улицу, пустынную, как и все улицы этой части города… Но когда рота завернула уже за угол, вдали через квартал они увидели артиллерию, пересекавшую улицу. Она довольно быстро двигалась вперед, грохоча орудиями, смутно проплывая в тумане.

Командир остановил роту.

— Вот положение, — вполголоса проговорил он подошедшему Иванову, — черт их знает, кто они такие. Может быть, тоже «братцы».

— Пусть пройдут, — сказал Иванов. — Помочь мы им не поможем, а если это «братцы» — вляпаемся сами.

И они стали переживать, не зная, кто перед ними, — друзья ли, враги.

Потом двинулись дальше. Когда они попали в более населенную часть, Иванов заметил, что народ глазеет на них. Очевидно, в городе уже знали, что солдаты взбунтовались, и потому они возбуждали любопытство. Образцовый порядок, в котором шла рота, не оставлял сомнения в том, что это не мятежники, но поспешный шаг и какой-то неуловимо-серьезный отпечаток на лицах, быть может, у многих родил мысль, что рота спешит на усмирение или защиту. И народ глядел на людей, которым, может быть, придется стрелять в своих же, с любопытством и с оттенком почтения.

По пути им несколько раз встречалась пехота. Но тут легче было определить, с кем имеешь дело. Когда они различали впереди офицеров, — они смело шли вперед.

Где-то Иванов, еще издалека, увидел офицера, стоявшего на панели. Он обратил на себя его внимание, потому что он неподвижно стоял, как бы дожидаясь их. Когда они подошли ближе, он узнал Губова. Иванов поклонился ему. Губов едва ответил на его поклон, и Иванова поразил взгляд, которым он провожал роту. В его бледном лице, изрытом оспой и обезображенном шрамом, светилась почти открытая враждебность, соединенная с напряженным вниманием. Он так смотрел на них, как будто хотел угадать, куда и зачем они идут, и проводил их этим, уже злобным, незамаскированным взглядом.

«Черт возьми, — подумал Иванов. — Собственно говоря, чего он здесь, почему не в казарме, почему он так смотрит… А ведь Коровин был с ним…»

И вдруг вся сцена и разговор тогда, перед обедом, когда провожали капитана, живо вспомнились ему.

«Так я не ошибся, — думал он, мерно шагая по мостовой. — Вот кем оказались эти господа… Теперь маска сорвана. По крайней мере, с того… Но и этот с ними — наверное с ними…»

В Государственном банке они пробыли недолго. Пришла рота пехоты, а им приказано было снова вернуться в казармы.

Они пошли обратно.

Рота опять шла в порядке, но настроение было уже не совсем то.

Иванову почудилась какая-то едва заметная фамильярность в обращении солдат. И, прислушавшись чутче к этим впечатлениям, он понял.

В первое мгновение страх, волнение, боязнь повторения и чувство одиночества заставили их жаться к офицерам, инстинктивно чувствуя в них спасение. Теперь, встретив на пути войска немятежные и, главное, перекинувшись с пехотой, пришедшей их сменить, они поняли, что непосредственная опасность миновала, потому что они не одни, многие с ними. Они успокоились, стали вспоминать и переживать происшедшее, и престиж офицеров в их сознании неминуемо должен был пасть. Они своими глазами видели, как этим офицерам не повиновались, как им грозили, как они снесли это неповиновение и угрозы и не сумели тут же, на месте, укротить, усмирить и наказать эту толпу. Они чувствовали, что если они не пошли с бунтовщиками, то не потому, что их удержали их начальники. Нет, они не пошли по собственной воле, и они, быть может, бессознательно ощущали, что они лучше исполнили свой солдатский долг, чем офицеры — свой офицерский долг, потому что их долг был повиноваться и они повиновались, а офицерский долг был в чем-то другом, более высоком, властном и смелом, чего они сами не знали хорошенько, но что выполнено не было. Они не осуждали их за это со свойственным русскому солдату добродушием, но бессознательно чувствовали некоторое свое превосходство. И оттого, помимо воли их, закрадывался в их интонации едва заметный оттенок фамильярности, которого не было прежде.

И снова боль неисполненного долга сжала сердце офицера.

Они снова вернулись в свои края, снова прошли огромную площадь, вошли в ворота, в этот полукруглый двор, где так недавно разыгрались неожиданные события, и, поднявшись по темной лестнице, стуча тяжелыми сапогами, выстроились в проходе.

От командира батальона получено было приказание не снимать шинели и подсумки, чтобы быть готовыми каждую минуту. Ротный приказал сделать перекличку… Маленькая рота замерла в проходе, серая и неподвижная.