Уильям Локк - Сумерки жизни

• Название: Сумерки жизни
• Автор: Уильям Локк
• Издательство: Полигр. предприятие "Современник"
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 1995
• ISBN: 5-85234-034-0

«…Она вся горела от нанесенного ей невыносимого оскорбления. Всего только за несколько часов перед этим она дала себя одурачить так, что вообразила себя вершительницей судеб двух мужчин. Оба они предлагали ей свою любовь. Оба поцеловали ее. Воспоминание об этом приводило ее в бешенство. И теперь один из них признался, что она явилась лишь объектом пьяной вспышки, а другой явился перед ней в роли жениха женщины, называвшей себя ее лучшим другом…»

---

Они подыскали скамейку в укромном углу под деревом и сели. Миссис Монтейс коснулась своими затянутыми в перчатку пальцами его руки.

— Пожалуй, излишне говорить, что это касается женщины?

— Почему вы подумали, что дело идет о женщине?

— Мой милый мальчик, вы не потащили бы меня в это заброшенное дикое место, если бы речь шла о мужчине! Конечно, тут замешана женщина. У вас это ясно написано на лице. Верно?

— Если вы настроены иронически, я не стану вам говорить.

— О, Рейн!

Она придвинулась несколько ближе к нему и оправила платье. Когда женщина, сидя рядом с мужчиной, оправляет платье, это вызывает у него доверчивое отношение.

— Нора, — обратился он к ней, — когда мужчина не знает, влюблен он или нет, как ему лучше всего поступить?

— Лучше всего решить, что нет. Несколько хуже — попробовать убедиться в этом.

— В таком случае, я собираюсь сделать последнее. Я еду в Женеву, чтобы убедиться в этом.

— А давно ли вы находитесь в таком состоянии?

— С января.

— Почему вы мне до сих пор не говорили?

— Потому что не говорил этого и самому себе. Теперь я убедился в этом; несколько месяцев тому назад я неудачно сорвал лепестки маргаритки, и это развлечение мне повредило. Бедный старик полагает, что я еду исключительно ради него, а я чувствую себя совсем сбитым с толку, хотя конечно… хорошо…

— Большинство из вас бывает в таком состоянии.

— То есть?

— Сбитыми с толку, — мило отозвалась она. — А теперь скажите по совести, неужели вы не знаете влюблены вы или нет.

— Нет.

— А вы не прочь влюбиться?

— Совершенно не знаю этого. Это самая неприятная сторона всей истории.

— О, я понимаю! В таком случае вопрос идет о привлекательности самой дамы. О, Рейн, мне знакомы эти пансионы. Надеюсь, это не польская графиня с двумя пуделями и некоторым прошлым? Расскажите мне какова она?

— Но если говорить правду, — возразил он, как-то странно комически мигая глазами и умоляюще улыбаясь, — это невозможно.

— Почему?

— Потому что их две, а не одна.

— Две чего?

— Две особы.

— И вы не знаете, в которую вам влюбиться?

Рейн кивнул головой, со скучающим видом протягивая руки вдоль спинки скамейки.

Миссис Монтейс несколько минут смотрела на него молча, затем залилась смехом.

— Это восхитительно! Умри или победи как воин у Анакреона!

— Не цитируйте, Нора, — заметил Рейн. — Это одна из ваших дурных привычек. Вы достаточно потрудились над заучиванием первых строчек из произведений Горация, но в Анакреоне вы ничего не смыслите.

— Неправда! — крикнула она, повернувшись резко в его сторону и защищаясь. — Джошуа исправлял корректурные листы своей работы в течение нашего медового месяца. Я заставляла его переводить их мне — это было средство внушить ему любовь. Вот я готова повторить вам этот стих. О, мой милый Рейн это право, восхитительно! Вы единственный в мире.

— Итак, ваш приговор гласит что я чрезвычайно смешон?

— Боюсь, что ваша история представляется мне именно в таком свете.

— Благодарю, — заявил Рейн невозмутимо. — Это я и хотел узнать. Я несколько шутил, но в моем признании имеется зерно правды. Вы подтверждаете мое собственное о себе мнение… я чрезвычайно смешон. Я люблю ясно смотреть на вещи. Так нелепо чувствовать себя в неопределенном настроении… я этого терпеть не могу.

— Разве? — заметила миссис Монтейс. — Как это не похоже на женщину. Ей больше всего нравится такое именно состояние.

Вернув ее к покинутым обязанностям, Рейн остался еще на некоторое время, чтобы обменяться с гуляющей публикой приветствиями, а затем побрел обратно в свой колледж. Он поднимался на лестницу с улыбкой на губах при воспоминании о своем разговоре с кузиной. Насколько это было у него серьезно? Он едва ли мог на это ответить. Несомненно, во время рождественского посещения и Екатерина, и Фелиция его привлекали к себе. Он с ними сблизился больше, чем обычно позволял себе это с женщинами. Быть может это произошло потому, что они слишком отличались от группы женщин, которых он привык встречать на людных вечерних приемах, устраиваемых оксфордским обществом. Возможно, известную роль сыграло и то обстоятельство, что он из Оксфорда, где мужчин на рынке было множество, попал в пансион Бокар, где этот товар ценился особенно высоко. Его сильный организм почему-то неожиданно для него самого оказался чувствительным к этому внезапному возвышению его ценности. Как бы там ни было, но он сохранил живое воспоминание об этих двух особах и, как писал своему отцу — в том же самом полушутливом тоне, в каком разговаривал с кузиной — он вынужден был признать, что сыновний долг не являлся единственным магнитом, привлекавшим его в Женеву. Что же касается нежелания связать себя окончательно с Роджерсом и его компанией для путешествия по горам, то он рад был своим туманным мечтам, дававшим ему добросовестное основание для этого. Роджерс был прекрасный товарищ и восторженный альпинист, но он оставался академиком даже на вершине Юнгфрау.

Эти соображения промелькнули у Рейна в голове, когда он сел за свой рабочий стол, чтобы закончить до обеда небольшую работу в маленькой комнате, служившей ему убежищем куда допускались только кандидаты на ученую степень в экстренных случаях. Обставляя первую приемную комнату Рейн считался со вкусом и удобствами приходящих, но здесь он хранил то, что ближе соприкасалось с его личной жизнью. Продолжая писать, он взял левой рукой разрезной нож из слоновой кости и прижал его к лицу.

Он остановился, задумавшись, посмотрел механически на нож и погрузился в мечты среди бела дня. Этот кусок слоновой кости вернул его к давно минувшему времени… к тем дням, когда он только становился мужчиной.

Он вздрогнул, бросил перо и прислонился к спинке кресла; тень серьезного раздумья мелькнула на его лице.

— Тогда действовал юноша, — произнес он вслух. — Как поступит взрослый мужчина? Если это безумие так же серьезно… как то…

Через несколько минут он хлопнул обеими руками по кожаным ручкам кресла.

— И то, и другое равноценно… так должно быть… я готов поклясться в этом! А потому здесь нет ничего особенного.

Он отбросил в сторону незаконченную работу и взял лист почтовой бумаги из ящика…

— „Милая Нора, — писал он, — я боюсь, что вы можете ложно истолковать мою сегодняшнюю чепуху.

Не воображайте, что я замышляю нечто до такой степени идиотское, как отправиться в поиски за женой. Не забывайте, что их две и что в этом мое спасение. Если вы не прочь прокатиться в Женеву и явить собою третью притягательную силу, вы сможете совершенно успокоиться насчет безопасности

Вашего любящего кузена

Рейна Четвинда"

Бросив письмо в почтовый ящик, он почувствовал успокоение и вернулся к своей работе.

Но на следующее утро он получил письмецо от миссис Монтейс, которое с раздражением разорвал на клочки и бросил в корзину.

Оно гласило:

„Милый Рейн! Мужчины так забавны. Я смеялась над вашим письмом до слез.

Ваша любящая кузина

Нора Монтейс.

Это показывает, что женщина готова судить о вас по образчику, тогда как вы сами колеблетесь, имея в своих руках весь материал".

VI Летние перемены

С момента взаимного разоблачения отношения между Екатериной и Фелицией подверглись изменению, не менее заметному от того, что оно было весьма тонко. Это было неизбежно. В самом деле, Фелиция страшилась первой интимной беседы с Екатериной так же сильно как и приезда Рейна. Но подобные вещи бесконечно проще, чем мы склонны представлять себе, ибо привычка властвует над человеческими отношениями. Часы, проводимые ими вместе, в начале внешне проходили так же приятно, как и раньше. Но Екатерина была более сдержанна и в разговоре ограничивалась, насколько возможно, событиями повседневной жизни, а Фелиция, держась настороже, потеряла кое-что в простоте своих манер. Однако, незаметно они стали отдаляться друг от друга и меньше встречались. Склонность неправильно судить об Екатерине явилась естественным последствием неблагородного чувства, которым проникалась девушка. Редкие выражения чувств или мнения, которые допускала Екатерина, вместо того, чтобы вызывать сочувствие к ней, будили в Фелиции неосознанные инстинкты соперничества. Она все более и более искала общества старого ученого, смело приводила в исполнение план, который с некоторым трепетом обдумала, и заняла место его секретаря.

Когда он смотрел, как она, с запачканными в черниле пальцами и растрепавшимися волосами, переписывала его неразборчивую рукопись, он выражал ей благодарность за ее самопожертвование. Но Фелиция пылко на него смотрела и качала головой.

— Вы вообразить не можете, какое это чудесное развлечение, мистер Четвинд.