Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово

• Название: Любовь — всего лишь слово
• Автор: Йоханнес Зиммель
• Издательство: Пресса
• Жанр: Современная проза
• Год: 1996
• ISBN: 5-253-00850-0

В центре романа немецкого писателя И.М. Зиммеля «Любовь — всего лишь слово» — история трагической любви двадцатидвухлетнего Оливера Мансфельда, чьи родители, преследуемые полицией за неуплату налогов и финансовые махинации, вынуждены были бежать в Люксембург, оставив восьмилетнего сына в Германии учиться в закрытом интернате, и тридцатипятилетней, очень обеспеченной, замужней женщины Верены Лорд, имеющей внебрачного ребенка. Влюбленные преодолевают массу препятствий, идут на обман, хитрость ради долгожданных встреч — в старой башне замка, в лесу, в кафе, в море и даже на вилле мужа Верены. Их шантажируют слуга и бывшая подружка Оливера, угрожая рассказать все мужу, за ними следят.

«Любовь — всего лишь слово» — роман многоплановый. Это и мелодрама, и детектив с элементами психологизма. Роман, который читается на одном дыхании, очень популярен в Германии, по нему был поставлен фильм, имевший грандиозный успех.

---

ХАНАН: Все созданное Богом несет в себе искру святого.

ХЕННОХ: Грех создан не Богом, а злой силой!

ХАНАН: А кто создал злую силу? Тоже Бог! Злая сила — это…

Перелистываю страницу.

…другая сторона Бога, и коль скоро она такова, то и в ней должно быть святое.

Стоп!

Я ставлю свой стакан в зажим у окошка.

Осторожно провожу пальцем по странице. Дело в том, что при перелистывании я что-то почувствовал. Тот, кто просто перелистал и вытряс книгу, как господин Коппенхофер, ни за что этого не заметил бы. Но если провести пальцем по странице… Когда проводишь пальцем по странице, чувствуешь две крохотные, почти незаметные неровности. А вот и третья неровность. Это следы игольных уколов. Кто-то сделал укол в букве «е», в букве «о» и букве «к».

Листаю дальше.

Я уже больше не читаю, а только ощупываю страницы. На некоторых страницах ничего не нахожу, на некоторых кое-что обнаруживаю. Проколотое «т», проколотое «а», проколотое «м».

Я беру карандаш и бумагу и выписываю друг за другом буквы. Не все, потому что иголочных уколов очень много. Е, О, К, А, М, Т…

РАВВИН АСРИЕЛЬ: Чего же от меня хотят? Я стар и слаб. Моему телу нужен покой. Моя душа жаждет уединения, но меня преследуют муки и боль всего мира. Каждая просьба, передаваемая мне, как уколы иглой в мое тело…

Уколы иглой!

Совсем слабые, едва заметные, но все же заметные… А. Е. М…

Я пролистываю всю книгу. Все новые игольные уколы.

Мой папаша и досточтимый Манфред Лорд. Хорошо спевшиеся дружки. Неплохо они придумали с «Дибуком». Просто-таки даже здорово придумали. Отличное изобретение для их жульнических дел.

К. Т. А. М…

Шестая глава

1

Две кошки. Три кролика. Галка.

Они мирно кормятся в маленьком домике. Электрическая лампочка на потолке дает свет. Снаружи, в парке, из кустов выходит олень. Перед домиком стоит кормушка. Олень подходит к ней и начинает жевать. Моя мать сидит на корточках перед маленькой хижиной и разговаривает с животными. Я наблюдаю за ней. Пять часов вечера. В парке много снега. Расчищено лишь несколько дорожек.

— Это моя самая любимая из всех клиник, — говорит мать, кормя из ладони галку.

— В других всегда было какое-нибудь одно животное, здесь их много, особенно летом! Мне и уезжать отсюда не хочется. Все звери уже хорошо меня знают.

Галка насытилась и садится матери на плечо. Птица звонко кричит: «Карр!»

— Да, моя маленькая, да. Вкусно было?

И так каждый день, с того самого, как я появился здесь: ровно в пять моя мать кормит животных. Врачи ей это разрешают. Матери не прописан постельный режим. Ей необходимы движение и свежий воздух, говорят врачи.

Мать отказывается принимать посетителей. Я — единственное исключение.

Кошка мяукает и получает еще одну порцию молока.

— А орехи ты не забыл? — спрашивает мать.

Нет, не забыл. Вчера она попросила принести их.

— Пусть это будет твоим рождественским подарком мне, ладно? Много-много земляных орехов! Птички так их любят. И белочки. Знаешь, сколько здесь белочек и птичек — необыкновенных, разноцветных!

Я купил кило орехов.

С тех пор как я в последний раз видел мать, она постарела лет на двадцать. Она словно тень. Вряд ли она весит более сорока пяти килограммов. Руки у нее — кости, обтянутые кожей, лицо белое и прозрачное, в синих жилках. Глаза громадные, покрасневшие. Время от времени она вертит головой так, словно у нее на шее петля, от которой она хочет освободиться. Это у нее что-то новое. Ходит мать очень неуверенно, часто спотыкаясь. Сестры рассказывают, что она почти ничего не ест. Зато то и дело просит кофе. Чаще всего она лежит в одежде на кровати, уставясь в потолок.

— Неконтактна, — говорят врачи.

По словам медсестер, мать не из трудных пациентов. Она не доставляет сестрам хлопот и помогает в уборке своей комнаты. Она потеряла всякое представление о времени, путает часы, дни, времена года, и потребовалось некоторое время, чтобы она узнала меня. Но хоть мама и потеряла ощущение времени, она всегда точно знает, когда пять часов вечера. Ни разу она не появлялась у маленького домика в парке хоть на минуту позже! Животные уже ждут ее. И мать рада этому.

Вот уже шесть дней, как я хожу сюда вместе с ней, и чувствую, что больше уже не могу. Я говорил с профессором. И вы знаете, как это бывает, когда родственник хочет узнать правду о пациенте (к тому же моя мать состоятельная пациентка).

— Да, дорогой господин Мансфельд, вашей уважаемой маме, конечно же, лучше… несравнимо лучше… Бог мой, когда я думаю о том, в каком состоянии она к нам поступила…

— Да, да, да. Но как ее дела сейчас?

— Вы нетерпеливы, господин Мансфельд!

— Она моя мать, господин профессор.

— При такого рода болезнях нельзя быть нетерпеливым. Такое может длиться годами, да-да, я повторяю: годами. Вы видите: я совершенно откровенен с вами.

— Стало быть, моя мать может провести здесь не один год?

Он кивает, благосклонно улыбаясь.

— Но вы же сказали: ей лучше.

— Лучше, но далеко еще не хорошо! И потом, дорогой господин Мансфельд, не забывайте, пожалуйста, о рецидивах… Всякий раз, когда ее выписывали и она возвращалась домой, снова наступало ухудшение. Ситуация в вашей семье…

— Не надо. Сам знаю, — грубо прерываю я его.

— Господин Мансфельд, я не заслужил такого тона. Мы делаем все мыслимое, чтобы помочь вашей матери. Не хочу от вас скрывать, что постоянные рецидивы, разумеется, весьма опасны.

— Как это понимать?

— Это может — я подчеркиваю: может, а если мы будем постоянно наблюдать ее, опасность равна нулю — но это все же может, — а мы должны учитывать любую возможность…

— Что может? Прошу вас!

Он смотрит на меня так, как и полагается смотреть знаменитому врачу на нахального юнца, и затем говорит с ледяной беспристрастностью:

— Может наступить такое ухудшение, которое заставит нас пойти на крайне неприятную меру. Послушайте, вашей маме хорошо у нас. У нее здесь свобода, животные. К нормальной жизни она пока еще не готова — и подтвердила это. Но она не опасна, абсолютно не опасна.

— Помните, что вы говорите о моей матери!

— Разумеется, о ней, господин Мансфельд. Так вот: после одного из таких рецидивов она может впасть в такое состояние, которое относится уже не к нашей компетенции.

— Уже не к вашей компетенции?

— Мне кажется, вы не представляете всей тяжести заболевания. Если произойдет та катастрофа, о которой только что шла речь, я уже не смогу взять на себя ответственность за то, чтобы уважаемая госпожа оставалась здесь. Мне придется ее…

— Перевести в учреждение закрытого типа?

— Именно, господин Мансфельд. Не смотрите на меня так. Я же ведь сказал, что считаю эту возможность маловероятной! Ее можно и вовсе исключить, если пойти на то, чтобы оградить уважаемую госпожу от каких бы то ни было волнений внешнего мира, оставив ее у нас.

— Навсегда?

— Навсегда.

— Вы имеете в виду: до самой смерти!

— Я имею в виду… Господин Мансфельд, с вами нельзя нормально разговаривать! Вы так агрессивны! Что с вами? Поглядите, как счастлива ваша мать, когда она одна со своими зверями.

— Особенно с галкой.

— Сожалею, но мое время ограниченно. Кстати, ваш отец подходит к этому разумно и полностью разделяет мою точку зрения. Всего хорошего.

И он разворачивается и уходит.

Там в здании клиники начинают петь песню: «Росточек розы нежной из корешка пробился…»

Это мне знакомо. Сейчас двери всех комнат распахнуты, сестры ходят по этажам, кладут на столы в комнатах пациентов еловые ветви и зажигают свечи.

«…как пели нам об этом старики…»

Мать поднимается. Каждому животному в отдельности желает спокойной ночи. Она радостно улыбается, словно маленький ребенок:

— Когда ты окончишь школу, Оливер, мы возьмем с собой всех зверей, вернемся в нашу виллу у Бетховенского парка и прекрасно заживем! Я же богатая женщина! Миллионерша! Только представь себе, Оливер! Когда ты вернешься из интерната, у нас с тобой будет все! Фабрики! Миллионы! А эту Лиззи посадят.

Фабрики? Миллионы? Бедная, бедная мама. У нее есть свой собственный счет в Люксембурге. Сколько на нем денег? Я не знаю. Время от времени она присылает мне деньги — например, для оплаты векселя. Но фабрики? Миллионы? На них наложила свои чистенькие лапки моя обожаемая тетя Лиззи — та, что командует моим папашей. Эта парочка знает, что творит. Бедная, бедная мама: напрасно я обидел профессора!

— Мама, пойми…

— Что еще? Все будет по закону! Я долго говорила об этом с господином доктором Валлингом.

— Кто такой?

Мать хихикает.

— Знаешь, когда я сюда приехала, мне не понравилась моя комната. Она была без балкона, и птицы…