Хуан Онетти - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Хуан Онетти
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1983

Для творчества крупнейшего писателя современной Латинской Америки, вынужденного покинуть родину из-за преследований диктатуры, характерен тонкий психологизм, высокий этический пафос. Его повести и рассказы, уже издававшиеся в СССР, вызвали большой интерес.

В этот сборник наряду с лучшими новеллами входят романы «Верфь» и «Короткая жизнь», в которых автор размышляет об одиночестве человека, о невозможности осуществления его мечты в современном буржуазном обществе.

Все произведения, вошедшие в настоящий сборник, опубликованы на языке оригинала до 1973 г.

---

— Кое-что пригождается, — утешительно сказал немец.

— И все равно очень жалко, — сказал Ларсен; он поставил чашку на стол, посмотрел обоим в лицо и коснулся платком губ. — Сегодня я после обеда не приду в контору. Оставлю вам пятьдесят песо на ужин — накупите всего, устроим пир.

— Но ведь сегодня не суббота, — сказал Кунц.

— Ладно уж, — сказал Гальвес, — повеселимся. Чего беспокоиться, ему по книгам причитается вон сколько тысяч.

После обеда Ларсен бросился одетым в постель и долго пробивался сквозь сон, в котором были вогнутые стены, сложенные из уже виденных лиц, холодно смотревших на него испытующими и осуждающими очами, потом, проснувшись — от холода, от резей в желудке, от жмущего жилета, — понял, что лежит на спине, и услышал предвестья вечера в дальнем мычанье скота, услышал голос хозяина под окном. Он нащупал сигарету и набросил на ноги одеяло, поглядел на последние лучи дневного света на потолке, вспомнил детство в деревне, дарованное всем людям, спокойный, матерински теплый рай зимних ночей. Сквозь дым сигареты он ощутил запах аммиака и заброшенной рыбачьей пристани. Каждую неделю в пансионе лопалась труба или переполнялось отхожее место. Хозяин в резиновых сапогах отдавал распоряжения двум служителям и мальчику.

Ларсен подождал, пока лучи солнца на потолке не указали ему, что уже около шести вечера. Он погладил перед зеркалом щетинистый подбородок, смочил водой волосы, посыпал немного талька на три пальца и стал массировать щеки, лоб, нос. Завязывая галстук, надевая куртку, выбирая одну из двух пудрениц, он не хотел ни о чем думать. «Это все он, этот господин, который смотрит на меня из зеркала». Ларсен вышел на улицу и окунулся в зимнюю тишину, шагая твердо, но беззвучно по влажной земле, — черная, маленькая фигура между высоких деревьев.

Ворота были заперты; он поглядел на бледно светившиеся окна, прислушался к тишине с лаявшей где-то в ее центре собакой, дернул три раза веревку колокола. «Я могу пустить пулю в лоб», — подумал Ларсен без энтузиазма и с жалостью к себе. Собаки уже не было слышно, в синеве ранних сумерек показалась фигура, она обогнула беседку и пошла по выложенной кирпичами дорожке. Собака бежала следом, надсадно лая на ворота и на статуи, оборачиваясь то направо, то налево. На верхушках деревьев таял вечерний свет. «Еще я могу…» — подумал Ларсен и передернул плечами, сжимая в кармане пудреницу.

Это была не Хосефина, а Анхелика Инес, в длинном, стянутом в талии белом платье, — она подошла и остановилась, собака прыгала вокруг нее.

— Я уже вас не ждала, — сказала она. — Папочки нет, и мы запираем ворота, а то он сердится. Хосефина сидит на кухне.

— Я был очень занят, — объяснил Ларсен. — Много работы, кроме того, съездил в Санта-Марию купить кое-что. Угадайте что.

Она наконец отворила одну створку и прогнала собаку. Нагнувшись и, чтобы ее напугать, делая вид, будто ищет камень, Анхелика Инес засмеялась и потом, подавая руку Ларсену, продолжала смеяться, запрокинув голову. Ее окружал аромат цветочных духов. Они пошли к беседке, и вскоре стал виден желтоватый свет в ней, ровное сияние, казавшееся все ярче, чем ближе они подходили и чем больше темнело.

От их появления огонь свечей чуть заколебался. Ларсен недоверчиво оглядел подсвечник — массивный, старый, потускневший, с изображениями животных и цветов, он возвышался в центре каменного стола. «Похоже, еврейский, из чистого серебра».

Она опять рассмеялась, склонясь к столу, и пламя дрогнуло; белое ее платье ниспадало до туфель с блестящими завязками; на шею и грудь, украшенные нитями искусственного жемчуга, ложилось пятно света. Ларсен, сняв шляпу, почтительно остановился, потянул носом влажный холодный воздух, и такие же влага и холод почудились ему в белизне ее платья.

— Я позволил себе принести вам подарок, — сказал он, делая короткий шаг вперед и показывая пудреницу. — Это пустяк, но, быть может, вы оцените мое чувство.

Новенькая квадратная кричащая пудреница засверкала желтизной в неверном свете свечей. Женщина опять хохотнула с каким-то птичьим щелканьем, пробормотала «нет-нет», недоверчиво, враждебно протянула руки вперед и выхватила металлическую коробочку. В саду, то приближаясь, то отдаляясь, лаяла собака, небо внезапно почернело, и свечи засияли ровно, ярко, с каким-то злым торжеством.

— Чтобы вспоминали обо мне, — сказал Ларсен, не приближаясь, — чтобы вы открывали ее и глядели в зеркальце на эти глаза, на эти губы. Может быть, видя себя, вы поймете, что жить без вас невозможно.

Голос его звучал прерывисто и убедительно, как бы издалека, и, возможно, она — с приоткрытым ртом глядясь в зеркало и поводя перед ним стиснутыми зубами — воображала себе ночь, проведенную без Ларсена, навсегда утраченную ночь с Ларсеном. Но ему было стыдно своего поведения, стыдно того, как он стоял на расстоянии, слегка согнув одну ногу, прижав шляпу к животу; он страдал, сознавая свою неловкость, не в силах овладеть явно неуместным выражением лица и удивляясь точности сказанных им слов.

— Чудненькая, чудненькая. — Она обеими руками прижала пудреницу к груди, защищая ее от холода, и задорно посмотрела на Ларсена. — Теперь она моя.

— Конечно, ваша, — сказал Ларсен, — чтобы вы помнили обо мне.

Красивые, нужные фразы не приходили ему в голову, он примирился с тем, чтобы финалом его истории стала эта встреча с женщиной, держащей пудреницу, в начале зимнего вечера, при свете горящих на холоде семи свечей. Он положил шляпу на стол и подошел к женщине с умильной и грустной улыбкой.

— Если бы вы знали… — начал он наобум.

Она отпрянула, не сходя с места, только откинув торс, обеими руками защищая пудреницу.

— Нет! — воскликнула она и напевно, завороженно зачастила: — Нет, нет, нет!

Положив голову у основания подсвечника, она смеялась и радостно плакала. Когда они поднимались, шаги и голос Хосефины, топот и пыхтенье собаки угрожающе наступали на них.

Она поводила глазами вокруг, попыталась еще всплакнуть; рукав ее платья задел пламя свечи, но Ларсен подхватил его. Запахло паленой шерстью, и она нагнулась, чтобы найти на полу пудреницу.

Хосефина приближалась в темноте, суля собаке разные разности. Ларсен взял шляпу и поцеловал женщину в лоб.

— И в самом прекрасном сне мне такое не снилось! — с жаром солгал он.

Он шел в темноте к домику, уткнувшись подбородком в воротник и шейный платок, и не испытывал радости от этой победы, даже не мог воспринимать ее как победу. Он чувствовал себя обедневшим, неспособным к похвальбе, неуверенным, как если бы он не целовал Анхелику Инес посреди мерцающих золотистых язычков огня, или же она на самом деле была не женщиной, или же не он это сделал.

Уже много лет близость с женщиной была для него не более чем необходимым ритуалом, делом, которое надо исполнить — с удовольствием или почти без него — своевременно и как должно. Он делал это не раз и не два без раздумий, без тревоги, как хозяин, который платит жалованье, — признавая свой долг, подтверждая покорность другого. Но всегда, даже при самых грустных и вынужденных обстоятельствах, любовь давала ему ощущение полноты и какой-то особой гордости. Даже в тех случаях, когда доводилось преувеличивать свой цинизм и горечь кривой улыбки перед молчавшими, мнимо бесстрастными друзьями, которые в утренние часы напоказ зевали, когда появлялась женщина Ларсена. И, чтобы сломить молчание, неуклюже бросали первую придуманную или где-то слышанную молодцеватую фразу: «А ведь Лабруну вряд ли включат в команду».

Теперь — другое, теперь не было ни гордости, ни стыда, он был опустошен, отключен от своей памяти. Когда кончилась тянувшаяся слева кирпичная стена котельной, Ларсен звонко сплюнул, он увидел жаркий огонь, отсветы костра на жестяной крыше склада. И он еще раз плюнул, огибая угол, делая подходящее выражение лица и слыша, как холодный небыстрый ветер приносит мягкий рокот музыки и запах жареного мяса да горящих веток.

— Женщины, они все сумасшедшие, — сказал он, успокаиваясь.

Осторожно, вслепую, нащупывая ногой извилистую кирпичную дорожку среди грязи, он шел с высоко поднятой головой, и выражение ликования и благодушия на его лице становилось все отчетливей, пока он выходил из темноты к костру. Он шел на пирушку, и это он оплатил ее.

— Добрый вечер всей компании, — воскликнул он, когда они его увидели. И, не слушая приветствий, принялся трепать мордочки собачек.

После ужина он на какое-то время остался в домике наедине с женщиной; с той же миной уныния и раскаяния, с которой он ласкал собак, Ларсен преподнес ей пудреницу. Он только сказал:

— Чтобы вы меня вспоминали, чтобы открывали ее и смотрелись в зеркало.

Растрепанная, хмурая, насупившаяся, в старом мужском пальто, заколотом у самого подбородка большущей булавкой, с некрасиво выпирающим животом, лишь в маслянистом блеске лоснящегося лица хранившая какую-то бесполезную и непередаваемую мудрость, женщина лениво запротестовала, насмешливо улыбнулась, терпеливо и ласково поглядела на Ларсена, точно он был ее отцом, ее старшим братом, немного чудаковатым, но, по сути, добрым, вполне сносным.