Хуан Онетти - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Хуан Онетти
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1983

Для творчества крупнейшего писателя современной Латинской Америки, вынужденного покинуть родину из-за преследований диктатуры, характерен тонкий психологизм, высокий этический пафос. Его повести и рассказы, уже издававшиеся в СССР, вызвали большой интерес.

В этот сборник наряду с лучшими новеллами входят романы «Верфь» и «Короткая жизнь», в которых автор размышляет об одиночестве человека, о невозможности осуществления его мечты в современном буржуазном обществе.

Все произведения, вошедшие в настоящий сборник, опубликованы на языке оригинала до 1973 г.

---

Он не спеша поднял голову, бесстрастно, почти безгрешно наслаждаясь своими преступными одинокими думами, смутно подозревая, что сознательно разыгрывать прежнего Ларсена будет куда большим ребячеством, чем игра, в которую он играл теперь. Прижавшись животом к столу, прищуря глаза, он сумел прочесть совсем далеко: «Мы можем доставлять материалы самого различного рода соответственно требованиям в каждом конкретном случае: углеродистую сталь, нержавеющую сталь, бронзу, фосфор, антифрикционные сплавы и баббиты».

Несколько капель ударили его по щеке. Ларсен поднялся и постоял, слушая тишину, на которую ложился ветер; собирая бумаги с информацией, он заметил, что напевает три строчки из танго, повторяет их со сдерживаемой веселой яростью. Подойдя к двери, сдвинув шляпу набекрень, он подумал, что забыл что-то; ему захотелось смеяться, ощущать рядом настоящего друга, совершить какую-нибудь жестокость, причину которой никто не смог бы ему объяснить.

В полдень он зашел в огромный пустынный зал и снова молодцевато приосанился; стоя в расстегнутом пальто, расставив ноги, Ларсен смотрел на столы Гальвеса и Кунца, на эти письменные столы, еще не превращенные в дрова, на помятые ящики картотек, на бесполезные, непонятные, сваленные в кучу механизмы. Ветер отдувал желтую бумагу, когда-то предохранявшую пол от течи с потолка; за окном виден был сломанный желоб, из которого вода хлестала на жестяной карниз. Застегивая пальто с чувством веселья, тревоги и некоторого злорадства, Ларсен представил себе рабочий гул в конторе пять или десять лет тому назад.

Под сильным дождем он спустился по железной лестнице и сумел пройти через грязь так, чтобы его не заметил никто из обитателей домика. Он чуть ли не бегом бежал, будто видел все в первый раз, будто предчувствовал это и ныне в экстазе любви с первого взгляда открывал для себя все: домик Гальвеса, рулевую будку, сорняки и лужи, ржавый скелет грузовика, невысокий вал из всякого старья, цепей, якорей, мачт. Он узнал особенный серый тон, который лишь горемыкам видится в окраске ненастного неба, гнойно-зеленоватые жилки меж тучами, сардонически-насмешливый свет, скупо сочащийся из немыслимых далей. Дождь заполнял вмятину его шляпы, но он добродушно усмехался, не замедляя шага, настороженно ловя дальние шумы ветра на реке и в деревьях. Откинув голову, преувеличенно покачиваясь, он огибал железные предметы непонятных форм и неведомых названий, почивавшие в плену у клубов проволоки, и наконец вошел в тень, в прохладную сень и безмолвие ангара. Тут он опять учинил смотр стеллажам, потекам дождя, гнездам пыли и паутины, красно-черным механизмам, еще пытавшимся сохранять достойный вид. Бесшумно прошел он в глубину ангара и, нащупав край спасательного плота, присел. Он смотрел на угол, образованный скатами крыши, а также на веселое кружение рвущегося в дыры ветра — и ему чудилось что-то первобытное в дожде, который начал греметь с театрально-насмешливой неукротимостью, — потом рассеянно похлопал по карманам в поисках сигареты и закурил. Он мог бы перечислить все то, что стало для него безразлично: курение, еда, кров, уважение людей, будущее. В этот полдень ему удалось что-то найти или, может быть, напротив, он что-то забыл, оставил там, в Главном управлении, после разговора с Гальвесом. Не все ли равно.

Ларсен с усмешкой представил себе шорох, производимый крысами, которые пожирают болты, гайки и ключи в ящиках; с усмешкой представил себе уютный зимний полдень в доме Петруса — располневшая Хосефина, его пособница, прислуживает за столом, Анхелика Инес с застывшей, отчужденной улыбкой смотрит на уходящее вверх пламя в камине, ласкает некое меняющееся количество детей, переводя свой покорный взгляд и патетическое бормотанье от сияющего лица Ларсена к большому овальному портрету своего покойного отца, тестя Ларсена, — на это волевое, скрытное, суровое лицо в рамке бакенбард, назидательно, властно, непререкаемо взирающее с высоты двух метров.

Он подошел к задней двери склада, поглядел на быструю и трусливую кончину дождя, прикинул, какие последствия может иметь для навигации завеса ползущего от реки тумана. Прошел немного вперед и вернулся, шлепая по грязи, наслаждаясь ее чавканьем, перебирая в мыслях страх, сомнения, неведение, бедность, разрушение и смерть. Закурив другую сигарету, он набрел на заброшенное дощатое строение без дверей — внутри койка, ящик с лежащей на нем книгой, потрескавшийся эмалированный таз — это было жилье Кунца.

«Вот еще открытие: мне никогда не приходил в голову вопрос, где живет немец». Ларсен зашел в будку и сел на койку, сгорбясь и выжидательно повернув голову ко входу, в такой скромной и дружелюбной позе, что, появись вдруг Кунц, он не мог бы обидеться. «Вот это и есть беда, — подумал Ларсен. — Не неудача, которая свалится на тебя, подержится и уйдет, а застарелая, холодная, цепкая беда. Она не приходит и не уходит, нет, у нее иная повадка, беда — это не событие, хотя, чтобы явиться нам, она ими пользуется; уж где беда есть, там она и есть. И здесь она бог знает с каких пор; я вот все вилял туда-сюда, чтобы не видеть, я помогал ей жиреть своей мечтой о посте главного управляющего, о тридцати миллионах, о беззвучно смеющихся губах в беседке. И теперь, что бы она ни вздумала сделать, это ударит по мне куда больнее. Остается мне только одно: делать что угодно, делать все подряд, без интереса, без цели, как если бы кто-то другой (вернее, другие, для каждого поступка особый хозяин) платил тебе, чтобы ты это делал, а ты ограничивался бы тем, чтобы исполнять как можно лучше, не заботясь о конечном результате того, что делаешь. Делать это, потом другое и еще другое, всё дела чужие, и тебе неважно, получится хорошо или плохо, тебе неважно, каков смысл этих дел. Всегда было так, и это лучше, чем сыграть в ящик или собороваться; когда беда видит, что она бессильна, она начинает усыхать, потом отрывается от тебя и уходит».

Ларсен вышел под последними каплями дождя, падавшими с почерневших платанов. Вскоре он постучался в дверь Гальвеса, открыла ему женщина, и за ее спиной он почуял внезапную тишину — лишь доносились дальние, еле слышные повизгиванья собак да звуки фокстрота в репродукторе. Но он прошел мимо нее не глядя, бросив лишь надменное «Разрешите», и сразу погрузился в тепло комнаты, в приветственное бормотанье мужчин, взял табурет и сел, кинув шляпу на сухое местечко на полу, вторя преувеличенной улыбке Гальвеса своей быстрой легкой вкрадчивой улыбкой.

— Вы обедали? — спросила женщина. — Нет, конечно, не обедали. Хотите поесть? Ничего, правда, не осталось, но я вам что-нибудь приготовлю.

— Благодарю. Если вы тут ели первое, я не откажусь от чашки бульона или супа.

— Могу сделать вам бифштекс, — сказала женщина.

— Да, есть свежее мясо, — подтвердил Кунц.

— Нет, благодарю, — повторил Ларсен. — Благодарю, сеньора. Право же, я был бы весьма вам признателен, если бы получил чашку горячего бульона. Вы оказали бы мне огромную любезность.

Он подумал, что говорит с чрезмерной приниженностью; Гальвес смотрел на него внимательно и насмешливо. Женщина что-то убрала со стола, подняла с пола шляпу, он чувствовал ее спину рядом со своим плечом — она задумчиво стояла над шумевшим в печурке огнем, видимо решив молчать.

— Мы тут без вина покамест, до вечера, — сказал Кунц. — Хотите водки? Есть несколько бутылок — такая дрянная, что никак не кончится.

— После супа или бульона, — ответил Ларсен.

Женщина молчала.

Порыв ветра настойчиво, раз и еще раз, налетел на домик — огонь в печурке поник и задрожал. Кунц, скрестив руки, обхватил себя за плечи.

— Где вы были? — спросил Кунц. — Мы думали, вы пошли с визитом к Петрусу.

— К сеньору Петрусу, дону Херемиасу, — поправил Гальвес.

Ларсен обратил к нему свою улыбку, но Гальвес, уже не глядя на него, гасил сигарету в тарелке. Яростно кружа над крышей, ветер налетал на домик; все смолкли, угнетенные сознанием огромных просторов, движущихся туч. Женщина поставила на стол тарелку с супом и отогнала собак от ног Ларсена.

— Разрешите приступить, — сказал Ларсен и принялся зачерпывать ложкой; перед ним — мужчины, две пары наблюдающих глаз, позади скулящие собачки и враждебно настроенная женщина. Он перестал есть, поглядел на дощатый угол, часы, вазу с длинными зелеными стеблями. — Весьма благодарен. По правде говоря, я был не слишком голоден. Просто подумал — недурно бы поесть чего-нибудь горяченького. И тогда мне пришло в голову заглянуть к вам.

— А мы тут толковали, что вы, наверно, пошли к Петрусу, — быстренько проговорил Кунц, — и что старика вы, уж во всяком случае, не застанете. Я думаю, он вернется не раньше следующей недели.

— Ладно, нам это все равно, — засмеялся Гальвес. — Они мне не дадут соврать. А я сказал, что нам-то все равно, кого вы собираетесь навестить в усадьбе Петруса.