Элла Боброва - Янтарный сок

• Название: Янтарный сок
• Автор: Элла Боброва
• Издательство: «Современник»
• Жанр: Поэзия
• Год: 1977

Элла Боброва (1911-?) — поэт, прозаик, критик, мемуарист «второй волны» русской эмиграции. В 1943 г. оказалась в Германии, в лагере для перемещенных лиц. В 1950 г. перебралась в Торонто. Работала соредактором в журнале «Современник» (Торонто), репортером радио «Канада». Ее стихи публиковались в периодике русского зарубежья («Современник», «Новый журнал» и др.), а также вошли в антологию эмигрантской поэзии «Содружество» (1966).

Основа данной электронной книги — второй сборник стихов, поэм и переводов Э. Бобровой — «Янтарный сок» (Торонто, 1977). Электронную публикацию дополняют стихотворения, не вошедшие в вышеупомянутое издание 1977 г.

---

«Боязливость ребенка. Бесстрашие льва…»

Надежде Мандельштам

И блаженных жен родные руки
Легкий пепел соберут.

Осип Мандельштам

Боязливость ребенка. Бесстрашие льва
и святого презренье, —
в светлой раме является мне обновленный портрет.
Кистью друга воссоздан для будущих он поколений.
Мир узнал, вопреки искаженьям судей,
их запретам презренным:
был в России двадцатого века затравлен поэт.

Не умел семенить за судьей. Отрекаться.
Челом бить с повинной.
Как герой из Ламанча копье, поднимал голос свой.
(А Россия теряла в бессильи сына за сыном).
О грузине всевластном сказал:
«Что ни казнь у него, то малина…»
Волки приняли вызов: был злобен их скрежет и вой.

Слежка. Обыск. Вот груда стихов на полу.
На сонете Петрарки
дописал перевод полицейский сапог.
За окном где-то ворон привычно-пророчески каркнул,
и поэта, подвластного злейшей
в истории всех олигархий,
увели за порог майской ночи, за жизни порог.

Друг-жена и свидетельница
Долгих с Музою споров поэта
в память сердца сумела подслушанное заключить.
Защитив от Серпа и от Свастики черных наветов,
пронесла она клад свой бесценный,
чтоб снова отдать его свету —
низко хочется голову мне перед нею склонить.

«Зарождались стихи. Но поэт за стеной молчанья…»

Памяти Д.И. Кленовского

«В чужом плену моей родной земли
Я мертвым был…»

Д.К.

Зарождались стихи. Но поэт за стеной молчанья
Терпеливо вынашивал медленно зревший плод.
Стук заслышав в груди, говорил: погодите, рано…
Словно знал, что возьмет их с собой в заморские страны,
и когда-то домой ветер вольный их занесет.

Так случилось: ушел молча с ношей он нерожденной.
Русской беженкой Муза его появилась на свет.
И разносится голос задумчивый, полнозвонный…
Пусть всё ближе зима — вдохновенно, освобождено
нам о лете слагает десятую песнь поэт.

Первый крик… Долгий вздох. Миг рождения, умиранья.
Жизнь и вечность — на всем неразгаданных тайн печать.
Но прибой? Но сирень? Но любовь… Черепки мирозданья.
Их находит поэт и — о чудо! — легким касаньем
он умеет разрозненное в одно связать.

Взглядом вверх. Мыслью вглубь.
В стройном ладе его напевном
барабанной нет дроби. Торжественных маршей нет.
Но Нева? Но Лицей? Но холмы без крестов в тундре пленной?
Все забыть? Не могу. Не могу — отвечает миру поэт.

Москвичка

Елене Сергеевне Кобяковой

Был исход. Был отчаянья бег…

Начало двадцатого… Век золотой
в сияющих реял вершинах.
Вдруг — «Искра». И в реве пожарищ «Долой!»
Потом: Порт-Артур и Цусима.
…………………………………………………………………………..

Ей было четыре, когда с баррикад
подул первый ветер свинцовый,
наткнувшись на стену, отпрянул назад
(еще своей клятве был верен солдат) —
и трон устоял трехвековый.
Росла она — так хороша и стройна,
что звал ее Елкой любимый.
Задумчивости иль веселья полна —
никто не умел так сиять, как она,
озерами глаз густо-синих.

Гимназия. Позже — курс права. (Отец
был с чистой душой адвокатом.
Увидев цветущего века конец,
ушел он, не вынес заката…).

«Да здравствует!» чередовалось с «Долой!»
безвластьем в стране увлеченных.
«Вставай!..». «Отречемся!» — здесь век золотой
кончался. И хлынули мутной волной
«хозяева» новые в Смольный.

Знамена — ожогов следы в синеве,
открытые, смежив раны.
В день Мая хмельной потрясенной Москве
сказала она «До свиданья!»

Прилуки. Смягчил ее боль и испуг
несломленный бурею тополь.
И брат шел на брата — все дальше на Юг!
Там тысячью тысяч заломленных рук
Москвичку встречал Севастополь.

Движения Белого черные дни.
За морем, за морем спасенье!
Гудели с тоской, уходя, корабли…
Попала она на последний.

Вповалку — плечом у чужого плеча —
на чьих-то ногах головою.
Прислушивалась к чьим-то грустным речам:
«…а знаете, мне посвящен был «Колчан»
влюбленным в меня Гумилевым…»

Семь тысяч молитв. Ветра доброго пыл.
Уже позади Дарданеллы.
Без пресной воды и без угля доплыл
«Рион» в водах мраморных к цели.

Потом — страдный путь (мне ль его описать?)
Москвички и всех легионов,
что век Золотой помогали ковать,
что жертвенно кинулись век свой спасать —
ушел он, уплыл на «Рионе».
………………………………………………………..
«В Москве родилась я, в Москве и умру», —
сказала (а было ей восемь).
Все та же. И если не осень —
исполнит, быть может, желанье зима:

услышав, что с детства ей снилось,
решит: заслужила за верность она
желанный покой подмосковного сна —
судьбы запоздалую милость.

«Враждуя, правят для меня незримо…»

Лидии Чуковской

Враждуя, правят для меня незримо
и Раб, и Господин в душе моей.
Не знаю утром я: за Господином
пойду я или будет Раб сильней.

Свершится ль часто власти перемена,
зигзагом ли пройду дневной я путь,
кто дел и мыслей будет сувереном,
и строг ли будет с совестью мой суд.

Обижу ли я друга недоверьем,
предательством ли погублю его;
иль пожелаю выдать, лицемеря,
творение чужое за свое.

У нищего ль в погоне за наживой
я отниму котомки жалкий сбор;
посею ли завистливо и льстиво
яд клеветы, потупив скромно взор.

Снесу ли молча чести оскорбленье,
к земле трусливо голову склонив;
искать ли буду жадно наслажденья,
живой души в другом не пощадив…

И если он, несчастный, о спасенье
в беде меня напрасно призывал —
тогда я знаю: каждое движенье,
мой каждый вздох мне Раб продиктовал.

«Я прежде верил: в зареве небесном…»

«Угнетение духа — самая жестокая

и законченная форма угнетения…»

Милован Джилас

Я прежде верил: в зареве небесном
гонца с востока шлет нам лучший век.
И слышалось мне в жаворонка песне:
настанет скоро утро, человек!

Я ждал. Я жертвовал… Хоть от лишений
был часто нестерпимым мой удел;
далеким утру, солнцу пробужденью
в надежде молодой я песни пел.

Как долго ждал я? Месяцы иль годы?
Или десятки трудных долгих лет?..
Но солнце не взошло на небосводе, и ночь
сменила розовый рассвет.

Потом из непроглядной тьмы-столетья
я к выходу путь ощупью искал.
И в поисках тех ничего на свете
так горячо, как утра, не желал.

Я шел на запад. Расправляя плечи и
не страшась камней любых дорог —
шел с новой верой: здесь я солнце встречу,
и только с ним я на восток вернусь.

4. ПОЭМЫ, ЛЕГЕНДЫ, СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ

В лучах северного сияния (либретто хореографической оратории[2])

1. «Вот страна — в свете Северных вечных сияний…»

Вот страна — в свете Северных вечных сияний
и в густых кружевах ледниковых озер,
омываема водами трех океанов…
Покрывают одиннадцать меридианов
тундра, прерии, цепь вулканических гор.
Груды скал с тайной кованой тысячелетий…
Кто-то некогда яростно здесь бушевал.
Скажут: поле сражения войн межпланетных
или: «Бог, видно, Каину дал земли эти» —
так Картье, их впервые увидев, сказал.
А потом — райский остров, где пением, звоном
славят Господа поле, река, лес и луг;
где земля, щедро небом всегда напоенная,
благодарно рождает богатства бездонные,
и кишит жизнью глубь океана вокруг.
Берег материка, голый, тощий, голодный.
Но вот о дальнего озера мчится река:
пустыри разрезает, сильна, многоводна,
в берегах будит спящий порыв к плодородью —
как сестры бескорыстной и доброй рука.
Сеть Великих озер, как моря судьбоносных.
Вкруг — полотна просторолюбивых песков.
И стеною леса — кленов, елей и сосен —
то сердито густых, то отчаянно рослых,
дерзко рвущихся к флоту седых облаков.
Вдруг — светло. Нива — море. Как ветру просторно!
Как далек горизонт! Вот он вовсе исчез…
Расстилаются прерии мягкой, бесшовной
простынею натянутой, как бы покорно
принимая гнев, слезы и милость небес.
Но взлетают края к крышам гор заснеженным
вниз к подножью стремятся потоки с озер.
Принимают хребты, опираясь на склоны,
на себя смертоносную силу циклонов
как степей беззащитных извечный дозор.
Самый крайний — уперся в пески океана,
и не сдвинет его даже нежность волны.
Он стоит, то закатным лучом осиянный,
то вздремнет чутким сном на подушке тумана
и кует о Востоке неведомом сны.

2. «Давно… Из страны опаленной войной…»