Михаил Стельмах - Четыре брода

• Название: Четыре брода
• Автор: Михаил Стельмах
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1982

В романе «Четыре брода» показана украинская деревня в предвоенные годы, когда шел сложный и трудный процесс перестройки ее на социалистических началах. Потом в жизнь ворвется война, и будет она самым суровым испытанием для всего советского народа. И хотя еще бушует война, но видится ее неминуемый финал — братья-близнецы Гримичи, их отец Лаврин, Данило Бондаренко, Оксана, Сагайдак, весь народ, поднявшийся на священную борьбу с чужеземцами, сломит врагов.

---

— Вы не догадываетесь, какие из этой выгоды могут быть утраты?

— Для меня?

— К сожалению, для нас! Вы не слыхали такого: страх может и черта выплодить?

Ступач пожал плечами:

— Разве ж вам не известно, что в нашей профессии посредством страха можно добраться и до корней, и до семян?

— Не доберитесь до несчастья, — вздохнул Мусульбас. — Вы не думали, что страх из человека делает уже не человека, а орудие? Если не думали, подумайте, если не соглашаетесь с этим, меняйте скорее профессию. Еще не поздно.

— Но и не рано, — хмуро ответил Ступач…

Уже дремало предвечерье, когда Данило увидел на лугу Терентия Ивановича. Увязая вербовой ногой в луговине, человек подошел к нему какой-то просветленный и словно помолодевший. С чего бы это?

— Смеркается, — взглянул на небо.

— И на дворе, и в душе, — буркнул Данило.

— Не рано ли — в душе? — засомневался Терентий Иванович.

— Ступач говорил, не рано.

— Так время идет не по часам Ступача. А вас снова разыскивают.

— Те же гости в ту же хату? — сразу ощетинился Данило. — Тогда не пойду!

— Не угадали. Секретарь райкома и военный комиссар приехали.

— Ого! — невольно вырвалось у Данила, и в уголках уст пробилась горькая улыбка. — Какой чести удостоился…

— А может, и чести, — рассудительно сказал Шульга, выдернул деревянную ногу из луговины, и вдавленный ею след стал наполняться водой. Вот так идет человек по земле и оставляет за собой роднички… — Ты уж не очень переживай, ведь сердце у тебя одно и такое, что кому-нибудь и понадобится, — и добрая улыбка с губ перебросилась на его вьющиеся усы.

— Ступачу уже понадобилось.

— Что Ступач? Это однодневка. Правда, не одному эта однодневка поранит душу, но и это надо пережить.

— А кто же те, что приехали сейчас? Что они за люди?

— Когда были в червонных казаках, тогда хорошая слава ходила за ними, а теперь не знаю, потому что не так давно появились у нас. Фамилия же у секретаря чудная — Мусульбас, а у комиссара запорожская — Сагайдак, хлопцы звали его Сагайдачным. И вот, поверишь, Мусульбас узнал меня, хотя виделись мы в гражданскую лишь раза три. Посмотрел на меня, на мою вербичку, снова на меня, обнял и заплакал. Вот и подумалось тогда: если будет у нас настоящая душевность, то все нам будет под силу…

В учительской Данило застал Диденко, белявого, бритоголового, с печальными глазами, секретаря райкома и статного, с красивым цыганским лицом комиссара. Робея, сжимаясь в комочек, остановился у порога.

— Вы Бондаренко? — без прелюдии спросил секретарь, поднялся, шагнул к Данилу и подал руку, на которой белело рубцеватое скрещение шрамов.

— Бондаренко.

— Славная фамилия! Историей пахнет, — пристально всматривается в него Мусульбас. — Бондарничать умеете или растеряли отцовское наследство?

— Немного умею.

— А если сделаете бочку под огурцы, рассол будет вытекать или нет? — неожиданно спросил стрельчатобровый Сагайдак.

Данила удивил такой вопрос: насмешка или что? И он тоже ответил по-крестьянски:

— Если бочку буду делать для доброго человека, то рассол не вытечет, а для плохого — то и огурцы не удержатся.

— Данило Максимович у нас молодец! — вмешался в разговор Максим Петрович и взглядом подбодрил своего учителя. — Прошу прощения, мне надо еще на вечерний урок, — и вышел из учительской.

— Шапка отцовская? — взглянул секретарь на смушковую шапку, которую Данило держал в руках.

— Отцовская.

— И характер такой же горячий, как у отца был? — прищурился Сагайдак.

— Не знаю.

— Знаешь! Так раздал, хлопец, хлеб? — Перешел на «ты» Мусульбас.

— Раздал. — Что-то как льдиной кольнуло внутри, он собрал на переносице упрямые морщины и совсем не к месту вспомнил излюбленную пословицу Богдана Хмельницкого: «Что будет, то будет, а будет — как бог даст». Что будет, а стоять буду на своем.

— И не каешься?

— Раздавать добро не грех, прятаться с ним — грех.

Сагайдак, усмехаясь, переглянулся с Мусульбасом.

— Ступача испугался? — спросил тот.

— Не очень, но радости от его крика и угроз не имел. Кажется, он принадлежит к наследникам князя Изяслава, который еще в двенадцатом веке глаголил: «Дал бы бог здоровья, а месть будет». Не дай бог такому крикуну достичь большой власти.

Мусульбас долго изучающе смотрел на Данила, потом правой рукой провел по голове, с которой тиф еще в гражданскую снял кудри.

— Далеко ты заглянул. И, к сожалению, что-то существенное подметил в характере некоторых нетерпеливых. Наверное, натерпимся мы еще с ними. А теперь о тебе: правильно поступил, что раздал хлеб, потому что прежде всего надо спасать людей.

— Спасибо, — ожил Данило.

— Не спеши благодарить. Послушай старшего годами. Раздать зерно не такая уж большая мудрость, только бы оно было, — и погрустнел человек. — Мудрее — вырастить хлеб. Ты умеешь ухаживать за землей?

— Будто умею.

— А ты мне без «будто». Знаешь хотя бы о том, что делает ваша школа?

— Этот курс науки, кажется, прошел.

— А это правда, что хотел быть агрономом? — спросил Сагайдак.

— Правда. Да по разверстке губернского комитета бедноты меня послали на рабфак при пединституте.

— Это хорошо, что тебя послало село. Выходит, верило тебе. А доверие людей надо оправдывать, — уже поучительно сказал Мусульбас.

— Постараюсь, разумеется, — не нашел ничего лучшего ответить Данило.

— Так вот, Данило, я не буду тебя стращать, как Ступач. Стращай сам себя. Мы сегодня после Ступачова наскока говорили о тебе, вспомнили и твоего отца, а тут я кое о чем расспросил Максима Петровича. И мнение наше таково: пошлем тебя в твое село председателем колхоза.

— Меня?! — оторопел Данило. «Из-под суда да на должность…»

— Тебя!.. Испугался?

— Да уж не обрадовался.

— Одним тебя утешить могу: не святые горшки обжигают.

Сколько раз слыхал эту пословицу Данило, но, кажется, только теперь он понял ее смысл. Путаясь в круговороте мыслей, спросил:

— А школа как же?

— Вот земля и люди будут тебе новой школой… Нам очень нужны те, кто бы сейчас любой ценой спасал село. Помоги людям дождаться нового хлеба, — поднял на Данила печаль и боль орехово-карих глаз секретарь. — Понимаешь, хлопче, какую тяжесть кладем на твои еще не окрепшие плечи?

— Понимаю, — безмолвно благодарил неожиданных гостей за доверие и в то же время тревожился за свой завтрашний день.

— Сердце у тебя доброе, пусть трудности не надорвут его, пусть недалекие людишки не озлобят его. Так по рукам?

— А вы сразу же в жатву не навалите на меня непосильный план?

— Э, это уже торг, — погрозил пальцем Сагайдак.

— Если тебе говорят «по рукам», то надо и торговаться.

— Поймал на слове. — Мусульбас покачал лысой головой с отблесками лампы на ней. — Непосильного плана тебе не дадим, но помни, что хлеб должны иметь и люди, и государство. И чем больше, тем лучше. Вот теперь и ломай голову над этим, думай, как поется в песне: «Ой думай, думай, чи перепливеш Дунай». Теперь твое село — твой Дунай. Выбивайся, хлопец, а то нам сейчас очень трудно. Очень!

— На какие-нибудь фонды для людей можно надеяться?

— Нет таких фондов, — вздохнул Мусульбас — Одни огорчения есть. Ими, злорадствуя, воспользуются наши враги. Да с ними нам детей не крестить. Нам любой ценой надо спасать своих людей. Так вот, повторяю: выбивайся.

— А вы хоть один глаз закроете, когда как-то буду выбиваться?

— Не имею права закрывать глаза, но и за чуб тебя сразу не буду хватать. Что тебя еще беспокоит?

— Сверхранний сев. Запретите его. Это же глупость!

Мусульбас вздохнул:

— И глупость не всегда запретишь… Сей, когда надо сеять, и спасай людей. А сейчас мы тебя подбросим в твое село.

— В темноте? — удивился Данило.

— Что для нас ночь, когда Должно взойти казацкое солнце? — заиграл стрелами бровей Сагайдак.

— А как переберемся теперь через броды?

— Если проскочим казацкий, тогда, возвращаясь, проскочим и татарский, броды — не печаль! — И что-то свое вспомнил Сагайдак. — А вот есть иные у человека броды: голубой, как рассвет, — детства, потом, словно сон, — хмельной брод любви, затем — безмерного труда и забот и, наконец, — внуков и прощания. Мой дед, бывало, говорил: по четырем бродам текут воды жизни, а назад не возвращаются…

— Людей надо спасать, — прервал Сагайдака Мусульбас.

— Так по коням!

И они при луне проскакивали хмельные воды, несколько раз вспугивали на лугах сонных уток, а когда остановились перед домом правления, Мусульбас вынул из кармана то ли торбочку, то ли кисет и подал Данилу:

— Вот тебе власть в руки — печать, только больше орудуй головой, а не печатью. — Он протянул Данилу руку. — Вот и бывай.