Адель Кутуй - Неотосланные письма [Повесть и рассказы]

• Название: Неотосланные письма [Повесть и рассказы]
• Автор: Адель Кутуй
• Издательство: Татарское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1961

Татарский советский писатель Адель Кутуй (Адельша Нурмухаметович Кутуев) родился в 1903 году, в селе Тат. Канады, Кузнецкого уезда, бывш. Саратовской губернии. Обучался в сельской школе, затем, с переездом всей семьи в Самару, учился в Самарской трудовой школе. Там он посещал литературный кружок, которым руководил известный русский советский писатель А. Неверов, стал сам писать стихи. Много учился у Маяковского.

Адель Кутуй написал много стихов, рассказов, повестей и пьес. Большую известность ему принесла талантливо написанная повесть «Неотосланные письма», изданная несколько раз и вышедшая в переводе на русском языке.

Замечательный журналист Адель Кутуй в первые же дни Великой Отечественной войны ушел добровольно на фронт, принимал участие в ряде боев, был активным участником славной обороны Сталинграда, несколько раз был, награжден правительством. Адель Кутуй умер 16 мая 1945 года от тяжелой болезни в военном госпитале.

---

Она смотрит на рассыпанные по полу игрушки. Освещенные тихим светом ночной лампы, они кажутся ненужными, лишними рядом с низкой постелью больного сына…

Несмотря на поздний час, доктор все-таки пришел. Пришел, растер красные большие руки. Быстро достал из блестящей коробки шприц, сделал мальчику укол, дал лекарство, потом молча, напряженно держал сильными пальцами тонкую руку Рустема, считая пульс, и, взглянув на притихшую, измученную бессонницей мать, сказал:

— До утра ничего не давайте. Ему нужен покой. Да и вам надо отдохнуть. Зачем так мучить себя.

— Как, доктор?..

Он молчал, обдумывая, что сказать, и она чувствовала, как вспыхивает все лицо ее, как сухо становится во рту.

— Мой муж в Москве… в командировке. Может быть, вызвать его? — она едва вздрогнула бровями. — Скажите правду. Я должна знать правду.

— Напрасно вы хотите беспокоить его. Конечно, состояние мальчика нелегкое, но и нельзя сказать, чтоб слишком опасное. Не будем гадать. Подождем до утра. А завтра я зайду еще.

Хадича апа закрыла дверь, ей стало грустно оттого, что опять она одна, что скоро уже начнет светать, а сон не идет — она встала у спинки кровати, прислонилась щекой к холодной стене, закрыла глаза.

Рустем, успокоенный уколом, спал…

Утром снова пришел доктор. Хадича апа выбежала ему навстречу воспрянувшая, светящаяся радостью.

— Здравствуйте, доктор. Температура спала до 38°. Спасибо вам… Он выпил пятнадцать ложек бульона, — она торопилась высказать ему все, — спасибо, что пришли ночью… Я уж и не знаю, что было бы.

Раджапов присел у постели.

— Выздоравливаем, молодой человек! — он положил свою большую руку на узкую ладонь мальчика. — Скоро на улицу побежим? Весна, сосульки капают… Мальчишки тебя ждут, скучно, говорят, без тебя. Ты, наверно, крепко дружишь с ними.

— Дружу. Только не люблю Наджипа.

— Почему?

— Плакса он.

— Я тоже не люблю плакс. Ну вот, выздоравливай, и я тебя познакомлю со своим сыном. Его Вилем зовут. Хорошее имя?

— Хорошее.

— Он не умеет плакать… Договорились?

— Договорились.

Рустем улыбнулся, а потом и рассмеялся, сам не зная отчего.

В комнате словно посветлело разом. Хадича апа смотрела на сына и доктора, — щеки ее погорячели, ей хотелось сказать доктору что-то очень хорошее, светлое, но она просто мягким голосом проговорила:

— Давайте пить чай.

Во время чая они тихо разговаривали; доктор был весел — ему, вероятно, нравилась чистенькая небольшая комната, большеглазый мальчуган, оживающий на глазах, — доктор понимал, что в какой-то мере и он внес спокойствие и частичку тепла в этот добрый дом.

Но нужно было уходить — ждала работа и он начал собираться.

Обернувшись к вешалке, он неожиданно вздрогнул, скользнув взглядом по портрету, висящему на стене, — вздрогнул, чуть не зажмурился, зорко вгляделся в военного человека, мирно сидящего на стуле, замешкался — как-то особенно ясно стало в голове.

«Это он? Он… Тагир Кахарманов. Неужели он?»

— Кто это? — резко повернувшись к Хадича апа, спросил Раджапов.

— Мой муж… — она удивилась перемене в докторе.

Она повторила:

— Мой муж. Вы были знакомы?

— Нет, нет… не знакомы, — сказал доктор и точно испугавшись, что откроется неправда его слов, шагнул к вешалке, сорвал пальто, будто между прочим спросил:

— На снимке он выглядит богатырем… А какой он в жизни?

— Не знаю даже, что и сказать. До сих пор друзья говорят о его смелости… Не знаю.

— Да…

Он хотел еще что-то спросить, но одернул себя, подумав: «Зачем? Зачем тревожить ее старую, уже заживающую рану. Ей, наверно, очень тяжело вспоминать о муже», — попрощался и вышел на улицу.

Но отойдя недалеко от дома, он остановился — горячей волной его захлестнуло беспокойство: «Жив или умер ее муж?.. Не может быть, но все-таки…», и не отдавая себе отчета, он медленно пошел назад и снова постучал в дверь. Хадича апа, увидев опять доктора и его разом осунувшееся, потемневшее лицо, его ставшие вдруг старыми плечи, озабоченно спросила:

— Что с вами, доктор?

— Ничего, что вы. Последнее время я стал чувствовать себя плохо. Это пройдет. Но я, кажется, не сумею в ближайшую неделю к вам зайти. Вы меня вызовете только, когда мальчику будет хуже… Хорошо?

— До свидания, доктор. Пожалуйста, извините за беспокойство. Не болейте… — Хадича апа закрыла дверь.

Раджапов, зажав портфель в руке, невесело шел по улице, глядя прямо под ноги. Перед его глазами стояла та, тяжелая, почти непостижимая ночь, острота которой уже было стерлась в памяти, но снова ожила и затревожила, стоило только увидеть ему знакомое лицо, не укоряющее — открытое, глядящее со старого снимка.

Та ночь была восемнадцать лет назад.

И если потом она всплывала в памяти легким поплавком, то в эти дни Раджапов испытывал редкие муки совести — в нем боролись два человека: один прошлого, подернутого дымкой времени, другой настоящего, ясного, стремительного и требовательного. Воспоминание заставляло проклясть прошлое, ненавидеть себя и совесть, как чуткая игла, невидимо ранила, мучительно, непрестанно.

Почти неделю Раджапов жил, точно в забытьи, он что-то делал, что-то говорил, но все это было каким-то отрешенным — основная жизнь его была в себе.

Быстрый на шутку, он стал грустен, задумчив. И жена и дети, чувствуя глубокую перемену в отце, пытались понять его, отвлечь, но он на вопрос: «Что с тобой?» отвечал отрывисто, словно обрезая ножом:

— Ничего особенного. Просто устал… Мне немного нездоровится, — и уходил в свой кабинет и, запершись в нем, оставался один на один со своей совестью — и текла долгая ночь, будоража и обессиливая.

Но «недомогание» продолжалось и на второй и на третий день, оно как река, что где-то имела узкое начало, а дальше ширилась, омывая берега, извивалась и уносилась неведомо куда.

В доме стало необжито, холодно. Только маленький Виль все играл, перебегая из комнаты в комнату, пробовал звать отца, стуча кулаком в дверь кабинета: «Папа, папа… Hу, папа…»

Но не услышав в ответ привычных слов: «Иду, сынок!», он тоже утихал и уже просто ходил между игрушек, решая, отчего у взрослых все так трудно и сложно.

Нагима апа, положив руку на плечо мужа, спрашивала:

— Может быть, ты болен, Ризук?

— Нет, — коротко отвечал он.

Она, не удержавшись, начинала плакать — ей было обидно, что он оставляет ее в полном неведении, замыкаясь в себе.

— Ну что случилось? Что?.. Почему ты молчишь? — сыпала она вопросами сквозь слезы. — Может быть, на работе у тебя что-нибудь не ладится? Расскажи мне, вместе решим, что делать, не таись в себе, если тебе больно. Почему ты вдруг переменился? Какая причина?.. Уже неделя, как ты не бреешься. Каждое утро занимался диссертацией — теперь бросил. Каждый вечер ты играл на скрипке — бросил. Мы никуда не ходим. Мы сидим дома. Раньше хоть к Ивану Васильевичу заходили в гости… Все кончилось. Что же… почему ты молчишь? Даже Виль и тот чувствует что-то неладное. Он говорит: «Папа не пускает меня в кабинет. Папа стал сердитым…»

Раджапов сидел, охватив руками колено, лишь изредка взглядывая на жену. Как всякий добрый человек, он легко отзывался на чужую боль и готов был облегчить ее, открыть тайник души, высказать все, только чтоб не видеть слез жены, только чтоб стало все по-прежнему, когда в доме будут легки, не напряженны шаги и распахнуты двери. Но откровение стоило бы признания вины, признания, которое он таил от всех вот уже восемнадцать лет. Откровение стоило бы и освобождения — нет страшнее суда, чем суд совести — освобождения, облегчения. Как в чистом зеркале, он видел себя, казнил себя думами, но не открывался никому. Он расстегнул ворот — душно. Он погладил плечо жены. Он отыскивал теплые слова, чтоб успокоить ее.

Она всматривалась в его глаза — всегда мягкие, задумчивые, они ничего не выражали теперь, хотя были светлы, как стекло.

Раджапов отвернулся. Он не мог смотреть прямо в глаза, он не мог поведать ей горькие думы.

Быстро одевшись, он вышел из дома. Опять нахлынули мысли, роясь и вспыхивая, как моль на свету, они стремительно сменяли друг друга, одна картина другую, и Раджапов, погруженный в их мир, не видел ни улицы, ни пробегающих машин, он просто шел, не зная куда.

Очутившись в парке, он отыскал свободную дальнюю скамейку и закурил. Точно прозрачная вода, накатывала всплеском музыка, тихо прогуливались по аллеям девушки, смеясь, вскрикивая от чего-то неожиданного, радостного, — их смех был, как предчувствие любви, свободен и легок, и, глядя на них, Раджапов вдруг остро понял, как дорого и невыразимо обыкновенное «жить», ему казалось, будто он где-то давно-давно потерял что-то очень большое, значительное, к чему возвратиться уже нельзя.

«Я потерял радость. Я не могу смеяться, как они, глядеть открыто не могу», — и снова шагал по улице с тяжелыми, как вода в половодье, думами — один.