Владимир Бушин - Я всё ещё влюблён

• Название: Я всё ещё влюблён
• Автор: Владимир Бушин
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1987

Главные герои романа — К. Маркс и Ф. Энгельс — появляются перед читателем в напряженные дни революции 1848–1849 годов. Мы видим великих революционеров на всем протяжении их жизни: за письменным столом и на баррикадах, в редакционных кабинетах, в беседах с друзьями и в идейных спорах с противниками, в заботах о текущем дне и в размышлениях о будущем человечества — и всегда они остаются людьми большой души, глубокого ума, ярких, своеобразных характеров, людьми мысли, принципа, чести.

---

Это они, Шаппер, Молль и Бауэр, в начале сорок седьмого года пригласили Маркса и Энгельса вступить в Союз справедливых, ставший вскоре Союзом коммунистов. Это Шаппер от себя и от имени своих друзей по Центральному комитету реорганизованного Союза направил в январе сорок восьмого настоятельное напоминание окружному комитету в Брюсселе о том, что если гражданин Маркс не представит в Лондон ко вторнику первого февраля текст «Манифеста Коммунистической партии», составление которого он взял на себя, то против него, гражданина Маркса, будут приняты более сильные и действенные меры. Это Шаппер вскоре правил в Лондоне корректуру «Манифеста», а через несколько месяцев стал корректором и сотрудником «Новой Рейнской газеты» в Кёльне.

…О незабываемый год в Кёльне! При мысли о нем сердце у Маркса забилось чаще. Ведь это был год не испытанного ранее наслаждения открытой борьбой, год великих приобретений и горьких утрат, год любви и ненависти, мужества и самоотречения… И весь этот год Карл Шаппер, неистовый, бескорыстный, всегда готовый во имя революции на любой риск, был рядом. Он оказался рядом и на скамье подсудимых восьмого февраля сорок девятого года, когда судили членов Рейнского окружного комитета демократов, обвинив их в подстрекательстве к мятежу. Он не только сидел бок о бок с Марксом, но и прекрасно держал себя — спокойно, уверенно, достойно — и произнес отличную речь, в конце которой бросил в зал бесстрашные слова: «Если король имел право разогнать Учредительное собрание, то последнее в гораздо большей степени имело право прогнать короля…» Суд присяжных оправдал тогда всех подсудимых.

После прекращения выхода «Новой Рейнской газеты» Маркс и Шаппер почти одновременно, во второй половине мая, покинули Кёльн. Первый вскоре оказался в Лондоне, а второй поехал к себе на родину, в Висбаден. Но уже через несколько дней, как одного из ораторов революционного собрания в Идштейне, Шаппера арестовали. Маркс пытался сейчас вспомнить, каким по счету был тот арест. Впервые Карл Шаппер вкусил тюремного хлеба еще двадцатилетним студентом во Франкфурте. Три месяца отсидел тогда за участие в заговоре, имевшем целью поднять восстание в Южной Германии. Потом? сидел в тюрьмах Швейцарии, Франции, снова Германии… Тогда в Висбадене на вопрос судьи о месте жительства он ответил: «Уголовная тюрьма».

На том висбаденском процессе, который состоялся в феврале пятидесятого, уже после подавления последних очагов революционной борьбы в Германии, Шаппер сказал, обращаясь к судье и к присяжным:

— Господа, меня привели, сюда из тюрьмы. Я стою перед вами под охраной жандармов, в наше время право только на стороне силы, мы побеждены силой… Я был арестован уже тринадцатого июня, в противном случае я бы отправился в Баден, где еще шла борьба, чтобы с оружием в руках не на словах, а на деле драться за осуществление конституции… Я отец семейства, но интересы отечества для меня важнее, чем семья, а важнее всего — интересы человечества.

Это говорил человек, у которого только что о Кёльне умерла от холеры жена, оставив троил детей. Самый младший — еще грудной младенец: — вскоре тоже умер, а судьба двух других, конечно, терзала отца, который ничем не мог им помочь из-за тюремных стен.

Свою речь Шаппер кончил словами:

— Каким бы ни был ваш приговору для меня несомненно одно: страдать и умереть за отечество — это самый прекрасный удел, какой только может выпасть на долю человека.

Суд присяжных снова оправдал Шаппера и всех его товарищей.

А что было потом?..

Потом, когда летом пятидесятого года Шаппер приехал сюда, в Лондон, произошло то, о чем сейчас Марксу не хотелось вспоминать. Не сумев разобраться в сложной обстановке, возникшей в Германии и во всей Европе после поражения революции, часть немецких эмигрантов в Лондоне стала на путь революционных авантюр и военных заговоров. Эти люди образовали в Союзе коммунистов свою фракцию, а позже и вовсе выделились в особый союз, Зондербунд. Не брезгуя ничем, даже прямой ложью и клеветой, союз два года вел бешеную борьбу против Маркса, Энгельса и их единомышленников. Во главе Зондербунда стояли Август Виллих, боевой товарищ и командир Энгельса в дни баденско-пфальцского восстания, и Карл Шаппер.

Хотя вред, причиненный этой группой коммунистическому движению, оказался немалым, но Маркс подумал сейчас, что был прав, всегда подчеркивая различие между оголтелым авантюризмом Виллиха и искренними заблуждениями Шаппера. Действительно, ведь уже в июле пятьдесят второго через Имандта тот передал, что раскаивается и хочет вернуться в Союз коммунистов. Правда, окончательное примирение произошло только года через четыре, когда Шаппер полностью осознал свои ошибки и прямо, честно сказал об этом. Маркс не помнил зла, и с тех пор до нынешнего дня Шаппер оставался верным другом и боевым товарищем. Пять лет назад по предложению Маркса он был избран в члены Генерального совета Интернационала.

…И вот старый боец тяжело занемог. Он говорил когда-то, что мечтает умереть на поле битвы, а лежит сейчас в постели, дома, в окружении жены и всех своих детей от двух браков.

Подойдя к дому, в котором жил его друг, Маркс, очнувшись, удивился, как быстро за воспоминаниями миновала дорога. Он поднялся на второй этаж и через несколько минут был уже в комнате Шаппера. Около больного находились жена и старший сын, тоже Карл. Как и при первом посещении, вид поверженного болезнью Шаппера поразил Маркса. Ведь когда-то за богатырское сложение и силу, железную непреклонность и бесстрашие рабочие Кельна звали его «живой баррикадой». Больно было видеть, как беспомощна эта «баррикада» и как заботливо укутана она одеялом.

Маркс сел на стул рядом с кроватью и пожал горячую влажную руку больного.

— Как хорошо, что ты пришел, — тихо сказал Шаппер, подняв свои серые, снова ставшие в дни болезни яркими глаза. — Ведь у меня чахотка. Это установлено твердо. И нет никакого сомнения, что скоро, — он посмотрел на жену, на сына, сидевших у окна на диване, и перешел с немецкого на французский, которого те не знали, — как говорится, je ferai bientot la derniere grimace[12]…

— Я уверен, что ты сильно преувеличиваешь, — сказал тоже по-французски Маркс. — Разве не было случаев, когда чахотку излечивали?

— Ты много знаешь таких случаев?

— Я знаю, что они бывают… Между прочим, у меня у самого когда-то легкие тоже были не в порядке.

— У тебя? — изумился Шаппер. — Это ты придумал сейчас. И, между прочим, совершенно напрасно. Тебе не идет хитрость.

— Нет, я ничего не придумал, — спокойно и серьезно возразил Маркс. — Ты никогда не интересовался, почему я не служил в армии?

— Действительно…

— Я был освобожден в тридцать восьмом году от призыва из-за болезни легких. Позже, как тебе известно, я приобрел немало всяких недугов, но на легкие в зрелые годы я никогда не жаловался.

— Эта история, дорогой Карл, — Шаппер устало прикрыл глаза, — могла бы меня вдохновить, если бы я не был почти на сорок лет старше, чем ты в тридцать восьмом. Лучше скажи мне, какое сегодня число и какой день.

— Двадцать восьмое апреля, четверг.

— И следовательно, когда воскресенье?

— Первого мая.

— Первого мая вы меня и похороните, — Шаппер открыл глаза и пристально посмотрел на Маркса. — Я надеюсь, погода будет приличной.

Маркс опустил глаза под этим испытующим взглядом, помолчал, но скоро нашелся:

— Первого мая не может произойти ничего печального, старина, — тихо улыбнулся он. — Ведь это день рождения моей старшей дочери. Я надеюсь услышать в этот день, что тебе стало лучше.

— Да, конечно, — Шаппер чуть заметно покачал лежащей на подушке головой, — с моей стороны было бы большим свинством сделать такой день днем моих похорон.

Марксу все время хотелось перейти опять на немецкий и потому, что он ощущал неловкость перед женой Шаппера и его сыном, разговаривая на языке, которого они не знали, и потому, что надеялся этим помешать больному говорить о смерти. И он наконец сказал по-немецки:

— Я уверен, что худую весть о тебе не принесет нам ни первое мая, ни десятое июня, ни двадцатое августа, ни тридцать первое декабря.

Шаппер понял, почему Маркс перешел на немецкий. Он горько улыбнулся, помолчал, а потом с промелькнувшей в голосе усмешкой спросил тоже по-немецки:

— Ты слышал, что твой старый приятель Руге снова уверовал в бессмертие души и объявил бессмертие непреложной истиной?

— Да, я читал, — выжидающе ответил Маркс.

— Вот мне и хотелось прибыть туда, — длинным исхудавшим пальцем Шаппер указал вверх, — именно в воскресенье, когда все свободны, чтобы побольше бессмертных душ меня встречало. Ты же знаешь, я всю жизнь любил многолюдство — собрания, митинги, празднества…

— Карл! — воскликнула жена. — Как ты можешь так шутить!